Текст книги "Translit"

– Язык ему попутчики, что ли, отрезали?

– Тьфу… что ты говоришь такое!

Короче, в результате они поругались. Потому как… иногда терпение лопается – с характерным треском. Не мама ли все эти годы сокрушалась, что ему самолетом туда-сюда летать приходится, а не поездом ездить? Ну так вот тебе, пожалуйста, – поезд… и что же? Теперь получается, что из-за поезда она волнуется еще больше. Под конец он ей сказал: у всех проблемы, не беспокойся, но это только еще больше ее расстроило: если у всех проблемы, значит, и у него? Он что-то скрывает!

Расстались прохладно… надо будет перезвонить через полчаса – если связь совсем не рухнет: в открытом ведь море барахтаемся, берегов даже не видно.

На экране мобильного – четыре непринятых звонка. Ничего, этот потерпит, и эти двое потерпят… и тут еще Гвидо. Гвидо-Гвидо-Гвидо – бормотал он… – загадочный Гвидо!

Нет, не то чтобы Гвидо представлял собой какую-то отдельную проблему в его жизни – совсем даже наоборот: не было в его жизни вовсе никакого Гвидо, это-то и странно! Потому как имя высветилось на экране, что могло означать только одно: номер Гвидо имелся в «Контактах»… А он между тем голову мог дать на отсечение: не вносил он Гвидо в «Контакты». Уж что-что, а память на имена у него была абсолютная, так у людей от рождения бывает абсолютный музыкальный слух: от него новые студенты даже шарахались… услышит имя один раз – и в следующий раз обращается уже по имени. Какое-то, видимо, сильно особое значение в его жизни имели имена… имена собственные. Вообще – Слово, слова, но среди них – прежде всего имена собственные. Так что Гвидо… Гвидо-Гвидо-Гвидо, итальянское имя – в его мобильном телефоне… Когда он адресную книгу наизусть рассказать может и присутствующих там итальянцев по алфавиту перечислить…

Связь пока была: оператор, Telia Danmark, светился ярче не бывает – ох… Счет за телефонные разговоры, предпринятые за время его обратной поездки, и так лишит его покоя на месяцы, но – имя собственное!.. Имя собственное требовало действия – и он нажал на клавишу «Соединить».

Гвидо оказался немецкоговорящим, причем немецкий был родным.

– Добрый день, Гвидо… я увидел вот Ваше имя на моем мобильном… что Вы хотели спросить?

– С каких пор мы на «вы», Рольф?

– Ммм… мое имя не Рольф – Вы уверены, что правильно набрали номер?

– Ты совсем с ума сошел? Я не набирал никакого номера, я просто выбрал твое имя в адресной книге… как всегда!

– Это не мое имя… а откуда у Вас этот телефон в адресной книге?

– Ты так сильно обиделся, что ли? Я ж, собственно… я ж, собственно, про Лауру-то не всерьез! Это недоразумение просто. Но, если это тебя задело, ты уж прости, ради Бога…

– Кто такая Лаура?

– Нет, знаешь… я, пожалуй, в другой раз позвоню, когда у тебя настроение лучше будет. Чего-то ты сегодня совсем… плохой.

Связь прервалась на «плохой», оператор исчез с экрана. Вокруг было открытое море.

Он, конечно, для порядка заглянул в адресную книгу. Понятно, не было там никакого Гвидо… кто бы сомневался.

Постояв еще немного на палубе и поискав хоть какие-нибудь следы Гвидо и Лауры теперь уже в собственной памяти, он отправился ходить по Promenade, на шестом этаже. Пространство напоминало ГУМ: ряды пассажей, громоздящиеся друг на друга и постепенно исчезающие вверху, где стеклянный купол. А вот огни, подсветки, фонари – это как на ночном Бродвее. Ресторанчики, магазины, киоски, игровые автоматы… в общем, не скучайте в дороге. Тут соскучишься, с этими левыми звонками!

Он чувствовал, что нервы сейчас сдадут… ну, сдадут – и что? Ухмыльнулся, зашел в один из магазинов, купил баллантайнса. Сразу отметя мысль о том, чтобы хватануть полфляжки в своей четырехместной каюте, он выбрал какой-то диванчик на одном из более низких уровней, полуразлегся на нем и отпил… виски был противный, следовало бы купить чего-нибудь на закуску – конфетку-шоколадку, все равно. Вынул жвачку, закусил ею.

Жизнь пошла лепить кренделя.

За возлияниями его и застукал Свен: оказывается, плыл на том же пароме, как-то удалось купить билет, обретается на одиннадцатом уровне.

– Hvad så?

Вот так сразу и расскажи ему все! Дескать, видишь ли, Свен, свен-очей-моих, жизнь пошла лепить кренделя – и я в данный момент давлюсь этими кренделями… из ушей, извини, прет. Я полностью потерял ощущение себя, не знаю, где нахожусь, не знаю, куда еду… правда, приблизительно знаю, где я должен в конце концов оказаться, но это когдаааа еще! А пока – изоврался вконец ради того, чтобы всем было хорошо, избегался, издергался, измотался… о каждом подумал, только о себе забыл – и вот… тихонько схожу с ума, пью в одиночестве, а сейчас, наверное, выброшу тебя за борт, к чертовой матери, или себя выброшу за борт, такой вот отчет, свен-очей-моих.

– Да все в порядке, спасибо, Свен.

– Скоро на ужин можно идти будет, ты купил талон?

– Талон… нуда, талон! Купил, конечно, вместе с билетом, даже два, на вечер и утро, но вечером с восьми, вроде, еду предлагают.

– Можно и раньше, с шести. А зачем пьешь, когда там спиртное тоже бесплатно?

Ах ты, свен-очей-моих, практичный ты мой!

Пришлось идти на ужин вместе с ним.

Аккуратным челночком скользнув вдоль длинных рядов с яствами (такому ли изобилию блюд да не развеять все печали!), Свен в мгновение ока, усиленного очками, набросал на тарелку типично-шведского, не удостоив остальное даже взглядом, налил себе бадью пива – и уже сидел за столом… уже ел даже (в Скандинавии других ждать не особенно принято: получил еду – ешь), между тем как сотрапезник его все мотался от яства к яству, никак не решаясь на чем-нибудь остановиться. В результате подошел к свену-очей-своих с одинокой устрицей на тарелке – не без отвращения глядя на нее и, кажется, даже не очень понимая, что она тут делает.

– Обильный улов, – чавкнул Свен через свиную котлету и загнал ее внутрь хорошим глотком пива. – Ты не голодный, или как?

Он не знал ответа на этот вопрос. Вдруг вспомнил, что за день в Хельсинки съел всего-то навсего полтора круассана да чашку кофе выпил… но и это сомнительно, поскольку пропавший куда-то на данный момент прилипала именно сей факт и отрицал.

Поставив перед собой тарелку с устрицей, он бросил тоскливый взгляд в тарелку Свена: там было уже почти пусто.

– Я по второму разу, – отчитался Свен, и его как ветром сдуло.

Тарелку с нетронутой, разумеется, устрицей пришлось тайком от Свена отнести туда, куда складывали грязную посуду. Теперь имело смысл тоже пойти к стойкам «по второму разу».

– Я вот что хочу сказать, – сделал вступление Свен, вперив беспощадный взгляд в горку овощей на его тарелке, – вы, датчане, уделяете слишком большое внимание здоровой пище. Мужчина должен есть мясо!

– Откуда ты-то это знаешь? – спросил он Свена, задним числом отметив жуткую просто нелояльность вопроса.

– Так я ж мужчина, – весело напомнил Свен, слава Богу, не уловив модальности.

– Ну, тогда-а-а… – как бы согласился он, не собираясь однако тут же доказывать и свою принадлежность к сильному полу. Просто съел овощи, попил минеральной воды и пошел за мороженым.

Вернувшись, увидел, что Свен сидит над третьей бадьей пива и опять уже пустой тарелкой.

За пивом и мороженым снова говорили о вулканическом облаке, страстного гнева по поводу которого за минувший день в Свене, оказывается, не убавилось.

После ужина произошло просто совсем уже лишнее событие: как-то пробившись через капризы операторов, позвонил Ансельм.

– Что случилось? Ты шесть часов не подходил к телефону! Куда ты пропал в Берлине? Где ты сейчас? Аста плачет, говорит, что тебя дикие животные в зоопарке на мелкие кусочки разорвали! Поговори ты с ней, ради всего святого…

– Здравствуй, маленькая Аста… а вот плакать не надо, со мной все в порядке. Я просто не по той дорожке пошел… м-да. Потом искал вас всех, искал… но найти не смог, больно уж вы быстро ходите, и остался в Берлине еще ненадолго. Я и сейчас в Берлине, но мы скоро увидимся – обещаю тебе. Не плачь, маленькая Аста…

– Кого ж ты, интересно, так запутал-то? – сунулся не в свое дело Свен.

Нет, пора бы закончить уже этот никчемный день: есть такие дни, которые, между нами говоря, и начинать не стоило, сегодняшний – из них… Ан – не верилось, ну никак все-таки не верилось, что день, когда он впервые побывал в хельсинках, мог быть прожит напрасно! Что-то еще недопрожито, что-то еще ему предстоит понять сегодня.

– Ты не торопись, – сказал он Свену, – выпей еще пива, а мне… мне, вот, по магазинам пройтись надо.

– Зачем – по магазинам? – обалдел тот.

– Сувениров купить каких-нибудь отсюда, с парома… друзьям.

– Да тут все то же, что и везде! – воззвал к нему свен-очей-его. – То же, что и везде, но втридорога.

– Как втридорога, – попытался выкрутиться он, – когда беспошлинная ведь торговля?

– Так это только на сигареты, вино и на парфюмерию распространяется!

– Значит, – твердо сказал он, – этого и накупим: сигарет, вина и парфюмерии. Пока-пока.

Не нужно было бы, конечно, так… но уж очень надоел Свен. Найти бы на этом большом пароме какое-нибудь совсем пустынное место… есть ведь здесь такие, найти и присесть куда-нибудь – вот хоть чтоб баллантайнс допить: он до сих пор носил с собой бутылку в пластиковом пакете, в котором и получил ее.

Пустынное место довольно быстро нашлось: понятно, что на палубе, никому не нравилось стоять на ветру. Он присел на какую-то приступочку и закурил, хотя курить здесь, скорее всего, было нельзя: существовала специальная такая площадка на противоположной стороне, там все и курили. За баллантайнс приняться не успел, потому что тут же и обозначился на палубе еще один любитель северных ветров. Пришлось сказать: «Хей», – как приветствуют друг друга в Швеции.

– Хей, – широко улыбаясь, ответил ему почти молодой, чрезвычайно приятной наружности человек и остановился около него. – Не жарко, правда? – Сказано это было по-шведски, с густым русским акцентом. – Сигарету можно у тебя купить?

– Угощайтесь, – протянув пачку сигарет, предложил он по-русски, чтобы сразу уж снять все дальнейшие вопросы.

Угостившись, стрелок улыбнулся:

– Меня Сергей зовут. Никогда бы в жизни не подумал, что ты русский…

Ему не понравилось «ты», ему никогда не нравилось «ты», хоть и понятно, что пребывание на территории фамильярной Скандинавии предполагало «ты» как единственную форму обращения.

– …а у меня, – продолжал Сергей, – глаз наметанный: я русских за версту вижу.

– Голос крови… – общо высказался он, быстро перебирая в голове предлоги, под которыми обычно покидают речевые ситуации.

– Дело не в этом, – решил внести ясность Сергей. – Дело в том, что русские обычно сразу себя выдают… видом своим. У тебя вид не русский.

– Я притворяюсь, – сказал он и улыбнулся, вставая со своей приступочки.

– Хорошо притворяешься, – одобрил Сергей. – Ты откуда?

Пришлось ответить, что из Дании: сил придумать что-нибудь отпугивающее не нашлось.

– Из Дании… – разочаровался Сергей. – А я вот из Финляндии и из Швеции.

– Сразу? – спросил он, тут же и выругав себя: угодил-таки в коммуникативную ловушку. Теперь длинный задушевный разговор неизбежен.

– Сразу, – улыбнулся идеально составленным комплектом зубов Сергей, и чертовски подкупающая была улыбка, что ж тут скажешь. – Я себе такую жизнь устроил: международную. И не жалею.

– Это когда в одной стране живут, а в другой работают? – Он попытался свести ситуацию к обычной схеме, чтобы тем самым и избежать необходимость ее обсуждения.

– Да нет, – рассмеялся Сергей, причем смех тоже был обаятельным (в голове промелькнуло слово «шармёр»: в датском у этого слова значение негативное). – Когда живут в двух странах, в двух же и работают.

Объяснения, обещавшие последовать за этим, сразу же устрашили его неизбежной громоздкостью. Громоздкими они и оказались. Сергей действительно осуществлял две жизни сразу: в двух странах, с двумя семьями и с двумя местами работы. Правда, гражданство у него было только одно, финское: «Двойное никак не получится».

– А зачем это – две жизни? – заинтересовался он.

– Так прикольно же! – Ответ явно казался Сергею самоочевидным. – Как в том анекдоте про Ленина: любовнице сказал, что поехал к жене, жене – что к любовнице, а сам в библиотеку, и работать, работать, работать… знаешь такой?

– Знаю, конечно. А не утомляет это… работа, я имею в виду?

– Да какое там! – не понял сарказма собеседник. – Я ж больше на пароме катаюсь: заказы с обеих сторон выполняю… всякие. Шведская подружка уверена, что я в Финляндии работаю, финская – что в Швеции, и обе правы.

– А дети есть… где-нибудь?

– И там, и там, – с удовольствием рапортовал Сергей. – В Швеции сын и дочка, тинейджеры уже, а в Финляндии – одна дочка, восемь ей.

В ход пошли мобильные – тоже два: в одном фотографии семьи, которая в Швеции, в другом – которая в Финляндии, красота!

– Конечно, если бы не паром, – разоткровенничался Сергей, – хрен бы у меня так получилось. Тут все дело в пароме. И ты, кстати, не подумай, что я один такой: на этом пароме нас много!

«Гадость и гадость, – подумалось, – сложно скомпонованная гадость. И вполне заслуженная мной: знай, стало быть, дурачок, что это такое – две жизни».

– Зовут-то тебя, – он в первый раз, но с удовольствием произнес «тебя», – одинаково и там, и там, или по-разному?

– Так конечно, по-разному. В Швеции я Леха – на случай чего.

«Леха», значит.

– Ну, бывай, Леха. Я пойду, пожалуй. Поздно.

– Да постоял бы еще… – проскулил Леха. – У меня историй много, не соскучишься.

– Нет, правда, пойду. Покурил уже. Сигарет оставить?

– Оставь, сколько не жалко.

Не жалко оказалось целой пачки – ради такого-то дела. Оценка поведенческих признаков обмана таит в себе немало опасностей. В списке, приводимом ниже, я подытожил все меры предосторожности, которые необходимо принять, дабы снизить возможность совершения ошибок при их истолковании. Верификатору нужно постоянно оценивать вероятность того, насколько жест или выражение может говорить о лжи или правде: полная уверенность возможна очень редко. Подозреваемый обычно сознается только в том случае, когда противоречивые эмоции явно читаются на его лице (макровыражения) или часть скрываемой информации прорывается в тираде.

1. Попытайтесь точно уяснить себе основу любых ваших догадок (или интуиции) о том, лжет человек или нет. Осознав то, как вы истолковываете поведенческие признаки обмана, вы научитесь обнаруживать собственные ошибки и понимать, есть у вас возможность вынести правильное суждение или нет.

2. Помните, что при обнаружении обмана существуют две опасности: неверие правде (когда говорящего правду принимают за лжеца) и вера в ложь (когда лжеца считают говорящим правду). Полностью избежать этих ошибок невозможно, поэтому тщательно рассмотрите все последствия любой из этих ошибок.

3. Отсутствие признаков обмана еще не является доказательством правды; некоторые лжецы вообще не допускают никаких промахов. Но и наличие признаков обмана еще не свидетельствует о лжи; некоторые люди чувствуют себя не в своей тарелке или виноватыми, даже когда говорят чистую правду. Но можно снизить опасность капкана Брокау, возникающую из-за индивидуальных различий в поведении, если строить свои суждения на основе изменений в поведении подозреваемого.

4. Внимательно поразмыслите, нет ли у вас каких-нибудь предубеждений в отношении подозреваемого, и если таковые имеются, то как они могут помешать вынесению правильного суждения. Не пытайтесь судить о том, лжет человек или нет, если охвачены ревностью или подверглись вспышке ослепления. Избегайте соблазна заподозрить ложь только потому, что у вас нет никаких других приемлемых объяснений этих же событий или поступков.

5. Никогда не забывайте о возможности того, что признак эмоции – это не признак обмана, а лишь показатель того, как человек реагирует на подозрение во лжи; ни в коем случае не привыкайте считать, что эмоции есть верный признак обмана, особенно если вы не очень хорошо осведомлены о характере подозреваемого, о его ожиданиях и незнакомы с ним.

6. Имейте в виду, что многие признаки обмана строятся не на одной, а на нескольких эмоциях, и всегда стоит хорошенько подумать, прежде чем выносить суждение, особенно если одна из этих эмоций говорит о том, что подозреваемый лжет, а другая – что говорит правду.

7. Поразмышляйте и о том, знает ли человек о подозрениях в свой адрес или нет, и не забывайте, что потери и приобретения будут неизбежны в обоих случаях.

8. Если вы располагаете информацией, которая может быть доступна только действительно виновному, попытайтесь применить тест на знания виновного.

9. Никогда не делайте окончательного вывода о том, лжет человек или нет, только на основании собственной интерпретации поведенческих признаков обмана. Они должны служить лишь предупреждением о том, что необходимы более подробная информация и более глубокое расследование. Поведенческие признаки, как и показания детектора лжи, никогда не могут быть абсолютными доказательствами сами по себе.

10. Используйте контрольные вопросы из табл. 4 («Полный список вопросов верификатора») приложения, чтобы оценить ложь, лжеца и самого себя как верификатора, а также вероятность вынесения правильного суждения или совершения ошибки{8}8
  Paul Ekman. Telling Lies: Clues to Deceit in the Marketplace, Politics and Marriage. New York, Norton, 2001.
  Пол Экман. Психология лжи. СПб, Питер, 2010.


[Закрыть].

При виде его тетя Лида иногда начинала остро жалеть, что у нее нет детей. Были бы – воспитала бы их прямо противоположным образом: просто выяснила бы у его матери, как та своего воспитывала, – и делала все наоборот! Причем практически любой результат годился бы – лишь бы не повторял этого… этого – она называла его немцем, вкладывая в слово «немец» всю ненависть к пригревшей ее на груди нации. Выражение «пригревшая меня на груди нация» было ее собственным выражением: либо тетя Лида не догадывалась о том, кого обычно пригревают на груди, либо… либо гордилась тем, что – змея.

Нация, вообще говоря, пригрела не столько ее, ни малейшего отношения к нации не имевшую, сколько мужа, который на старости лет неожиданно для себя оказался вдруг в каком-то там колене поволжским немцем – и, стало быть, получил право вернуться на историческую родину, которую считал исключительно родиной фашизма, и возврат туда рассматривал как наказание, хоть и приложил все усилия к тому, чтобы вернуться. Одного его тетя Лида не отпускала – и, ах… начинавшая было зарождаться в нем мечта (надо сказать, довольно абстрактная мечта: о какой-нибудь Гретхен под конец жизни) так и не зародилась как следует. Тетя Лида, сперва наотрез отказывавшаяся ехать на его историческую родину («в самое логово», говорила она тогда), внезапно, после разговора с соседками, решила, что они правы: им с мужем и правда пора было «пожить как людям».

В Германии ее намерение пожить-как-люди натолкнулось на сопротивление местных – «за человека ее не считавших», жаловалась она соседкам в редкие свои приезды на отдых от Германии. Если бы считали за человека, разве посылали бы язык учить? Разве выпихивали бы на рынок рабочей силы – ее, «всю жизнь ишачившую»? Дома у нее давно бы уже пенсия была! А тут… горе одно.

Виноватым во всем она считала мужа: если это твоя родина-мать, то делай хоть что-нибудь… хоть язык-то знай, родину не позорь – иначе какая ж она тебе мать? Самой ей немецкий даже лучше, чем ему, давался – муж был в немецком вообще ни бум-бум! Ему говорят «брётхен», а он слышит «мэдхен»… ну, не дурак ли, прости Господи?

Что же касается этого вот, находящегося проездом в Берлине конкретного немца – «данного нам в ощущении», проявила ненужную наедине с собой эрудицию тетя Лида, – то как он был лупоглазым, так и остался… что бы под словом «лупоглазый» ни понимать. В свое время она, праведница, пыталась – по соседскому делу – матери его объяснить, что чокнутый ребенок-то у нее совсем, надо другого делать («пока возраст и пол», намекнула она), но соседка без головы оказалась, стала этого дальше воспитывать… ну и что же мы на сегодня имеем? Родина его выкормила, выучила, в люди вывела, а он за границу возьми и махни. Ладно, сама она, тетя Лида, хоть вынуждена была: мужу-το не одному ведь на чужбине мыкаться, а все-таки, считай, сорок лет, от звонка до звонка, вместе прожили, да и страна, хоть фашистская, а бенелюкс… – что бы оно ни означало, только Дания-то уж определенно не бенелюкс, Данию она за страну не считает, предлагай ей Данию задаром – и задаром не возьмет. Одни свиньи животноводческие да Андерсен! Лучше страны не нашлось для соседкиного сыночка… сказать прямо стыдно: Дания! И уехал когда – не тогда, когда все приличные люди уезжали, а когда уже и не уезжал никто, не модно стало, можно было и так куда хочешь, вон… кого ни возьми на улице – все то в Турции, а то и, забирай выше, в самих эмиратах!

Всегда она знала, что из немца толку не будет: сызмальства все в галстуке ходил отцовском, придуривался, язык ломал, потом целыми днями за домом в огороде все пел – до ночи напролет: осоле, значит, осоле мимо… чистое дело, малахольный, дальше хипповать начал, вся улица животики надорвала: джинсы, пальто длиннющее по грязи волочится, волосы до плеч – в разные стороны, усики мулявинские, очки (как они назывались-το… не то монализа, не то еще хуже), гитара… сумасшедший дом, в общем! И девки при нем вечно оторви да брось: на платформах все, намазанные, юбки короткие, срам… Соседка со стыда куда деваться не знала, муж вообще не то запил, не то загулял – понятно с таким сынком-то, ну вот… а потом, чтобы сына, значит, обелить, рассказывали, что он там диссертацию защитил на стороне, а какую диссертацию – на него посмотреть достаточно, чтобы сразу все сказать! Короче, потом, говорили, в Москву уехал с глаз долой, работал там кем-то, преподавал, что ли, а время настало деньги приличные зарабатывать, как все тогда делали, – он, значит, в кусты… в Данию, в смысле, где налог – половина зарплаты, вот обхохочешься-то! Ну, стал приезжать, матери с отцом подарки всякие привозить, конечно, да только уж поздно, раньше надо было привозить, когда не было нигде ничего, а теперь бери не хочу… так что подарками нынче никого не удивишь.

Тетя Лида пару раз заходила, когда он в гости приезжал… как был, так и остался: волосы длинные, небритый, одет черт-те во что, за спиной рюкзак – вылитый как у бомжа… одно слово – Дания, аграрная страна. Даже странно, что там королева… – чего ей там, типа, делать?

Поговорить, правда, как следует не удалось: о чем ни спросишь его – все улыбается, отвечает мало, как будто вопроса не знает, чем занимается – не поймешь… вроде, снова с иностранцами крутится, опять, значит, за старое, узнают ведь – выгонят даже и из Дании, хотя дело, конечно, его.

Вот… а теперь – здрааасьте, поездом через Берлин в Данию свою едет, встречайте-ваша-крыша! Ну, встретили: мужик – посмотреть не на что. Весь в черном одет, шарфик какой-то мятый вокруг шеи, черный тоже, до земли болтается, а сам – щетиной сивой зарос, на голове волосенки вздыблены, вида – никакого, в общем… на человека не похож, призрак ходячий, хоть и не признавайся… Но тут в груди-то как защемит, как заноет – бросилась к нему, обнимаю, целую, чисто мать родная, а сама плачу да плачу.

Ну, повели его с мужем поесть – из поезда же, голодный. На Курфюрстендамме колбасок франкфуртских взяли, пива хоть упейся, по рукаву его глажу, говорю: «Ешь» – а сама все глазами смотрю на него, насмотреться не могу. Так – не ест! Колбаски не ест, пиво не пьет, гарнира пощипал… картошечки-помфрит, листиков зелени, воды минеральной попил – и сыт. Птичка, в общем, Божия… Да все по сторонам, по сторонам смотрит – словно боится кого: понятно, страна-то, Германия, большая, он там, в Дании у себя, к такому не привык – небось, границу отовсюду видать!

Короче, поводили по Берлину, достопримечательности хоть показали, а то он в Берлине был, а Шпандау не видал, только вокруг ворот Бранденбургских, рассказывал, шлялся, а чего там делать, раньше, говорят, интересно было, когда стена была, но стены нету уже, так какой теперь-то смысл…

Поговорить толком опять не поговорили… мы ему про Германию начали, а он, оказывается, там у себя в Дании телевизор немецкий часто смотрит… своего, что ли, там нету, датского? – потом все про культуру берлинских кабаре рассказывал, советовал посетить какие-то, да нам-то уж поздно по таким злачным местам шататься, и ему, небось, поздно… а похоже, он, как в Берлин приедет, по кабакам только и ходит, да на выставки какие-то странные… спрашиваешь: изобразительных искусств? – а он улыбается и отвечает: почти… странный, как был странный – так и остался.

И друзья у него, шведы эти, занюханные какие-то: в кроссовках, жена вообще босая, с рюкзаками… словно не в город приехали, а по горным тропам ходить, дочку их жалко: Аста, смышленая девочка, всех животных наизусть знает, жалеет… как прилипла к нему, так и не отлипала, – обидно, что ко мне даже не подошла, мужа вообще испугалась, а так – чудесный ребенок, не просит ничего, воспитанный, я ей мороженое купила, софт-айс, а муж колечко стеклянное, очень благодарила – по-своему, значит, шведскому, хотя язык подозрительный: некоторые слова как немецкие, только завуалированные. Словно признаться не хотят, что немецкие, а чего ж не признаться-то, когда немецкие и есть, непонятно разве? Да и вообще вся эта Скандинавия… смешно просто. Ну и присоединились бы к Германии, тут у нас какая-никакая культура, Гете, Шиллер с Гейне, Бертольт Брехт – по всему миру гремят. И много нас в Германии, в одном Берлине людей столько, сколько во всей, небось, Швеции, так чего ж ей, Швеции, за ничтожество свое так уж держаться? И Дания такая же капелюшка… народу, правда, побольше, вроде. Она-то, дура, было дело, в Данию или хоть в Швецию еще из России съездить хотела – тайком от соседки, конечно: посмотреть, как у них там и что. Только потом – плюнула, когда выяснилось, что и тура-то в эту Данию нету, есть тур по всей Скандинавии, да еще с Финляндией вместе! Получается, Дании одной, самой по себе, и на тур отдельный не хватает, смотреть потому что нечего.

А он, немец-то, вон, тете Лиде какой подарок сделал – часики в эмалевом медальоне, так очаровательно тикают… добрый он, несчастный только, приехал бы как следует – хоть одели бы его во что-нибудь повеселее, чем черное, откормили бы… уму-разуму научили, чего ж он мотается-то все время, возвращался бы к матери, одна ведь живет, а он улыбается только: у нас, дескать, договоренность, что мама то будет делать, что ей нравится, только откуда ж он знает, что ей нравится, она разве ему скажет… вот, звонит только да интересуется: как да как. А как? Никак! Да уж теперь чего ж, за пятьдесят ему, не исправишь, раньше надо было. Один, оказывается, живет, ни детишек не наплодил, ничего… внучонка даже матери не наработал, э-эх, вот все говорят: дети, дети, а дети-то у всех и неудачные, так что уж точно: нет детей – и это не ребенок!

Тут тетя Лида волевым усилием прекратила все свои быстрые мысли, потому что муж ее вдруг захрапел, как… как пять мужей, покинула ложе и пошла на кухню: корвалола восемнадцать капель выпить, надо из России в другой раз побольше привезти, а то эти дикие немцы даже корвалола выпустить не могут… бенелюкс-страна, а чего ни хватишься – нету!

Утром такое противное настроение было – хоть не вставай. Но встала, конечно, не весь же день лежать мучиться. Муж-объелся-груш спал еще: совсем обленился на исторической-то родине! Прежде, в России когда, чем свет поднимался – неважно, на работу или так… то в земле ковыряться с утра начнет, то починит чего, собственный дом заботы требует, а тут – зачем, когда на всем готовом? Вот и спит до полудня, просыпается недовольный, сразу телевизор включать да программами щелкать, ни на одной даже не задержится: туда-сюда, туда-сюда… никаких нервов не хватит! Уж хоть бы что-нибудь выбрал да смотрел, как все порядочные люди, – так нет… Раньше, пока тарелку не поставили, красота была: вообще к телевизору не подходил, раздражало его, что там все по-немецки, а теперь – с утра до ночи у ящика, причем одна Россия, будто и не уезжали никуда. Ей же стоит только немецкую программу какую включить – для языка, между прочим! – и посмотреть минуты две, не больше, как он тут же орет, хоть и в другой комнате находится: «Выключай, выключай давай уже, сколько можно!»

Она вздохнула и пошла фрюштюк готовить: хоть благоверный и не скоро, конечно, проснется, намотался накануне, а расхолаживаться нельзя. Особенно после скандала… тем более такого, как вчера: всю дорогу ее пилил и дома еще потом, зачем она согласилась чужого человека по Берлину водить! Будто у нее согласия спрашивали… да и как по соседскому-то делу откажешься?

Она, между прочим, с Константинычем его почти месяц по магазинам шлялась, да еще и жил у них Константиныч… жил и перед соседями позорил. Как человека ведь сразу попросила: ты, значит, Константиныч, по-русски только дома говори, а выйдем куда – так молчи лучше, улыбайся и все. Как же, будет он молчать, Константиныч-то! Сосед, Вернер, мимо проходит, гутен таг говорит, а Константиныч ему – как прямо дебил какой: шпрехен зи дойч? Словно не понимает, что у Вернера дойч-то родной язык и есть! Так Вернер, зараза, усмехнется, скажет свое «айн бисхен шо-о-он», а потом совсем близко к Константинычу подойдет да нарочно такое на этом самом дойч загнет, что даже и ей непонятно, не то что Константинычу! И стоит Константиныч пень пнем, а ей – хоть прямо сквозь землю со стыда провались…

Значит, как Константиныча своего поить, кормить, содержать, обстирывать – так «Лидусь-Лидусь», а как интеллигентного человека два часа по культурным местам поводить – «чем ты думала, когда соглашалась!» Можно подумать, надорвался ее благоверный от познавательной прогулки – все равно целый день бы диван у телевизора задницей давил! Так хоть по городу прошлись… а то и не помню, когда выходили в последний раз. Скоро вообще забуду, что в самом Берлине живу.

Она делала фрюштюк и думала, что с мужем ей все-таки не повезло. Единственная радость – что он к концу жизни коренным немцем оказался… хоть понятно стало, зачем сорок лет с ним промаялась! Но на немца он, между прочим, мало похож: она теперь прекратила говорить, что за немцем замужем, а то у многих при виде его сразу рожи вытягиваются: это, дескать, и есть немец? Сначала поясняла как могла: немец, коренной немец, только поволжский, но потом совсем уже и Поволжье не поминала… русский у меня муж – и точка. Или вообще промолчит.

Но что самое странное – другие ей и с таким мужем завидуют: вон у Галки, хоть и самый настоящий Фриц, а хамло хамлом… да еще и бьет ее! Попробовал бы мой хоть палец на меня поднять – я б его на месте убила: вот что было бы в руке – тем бы и… орать – это пусть сколько хошь орет, ей без разницы, орать она и сама горазда, а тем более на людях он и не орет – вообще тише воды, ниже травы. Ой, Лидочка, до чего ж у Вас муж образцовый, никогда по его виду и не скажешь…