Текст книги "Другая медицина. История врача, который спасает тех, кому некому больше помочь"

Глава 2
Детство

Мое детство прошло в СССР. И проходило оно очень бодро и весело.

Своему другу – игрушечному льву – я ставил уколы, а родственников «пытал» электроприборами: игры со стеклянными шприцами «Рекорд» и старыми кипятильниками казались жутко интересными. Даже в детский сад, в то время когда все мои сверстники приходили с игрушками, я приходил с утюгом.

По рассказам мамы, когда я плакал и она никак не могла меня успокоить, в кровать клался сломанный утюг, затем кроватку откатывали подальше от розетки. Тогда я вставал в кроватке на ноги, упирался руками в стену и таким образом подкатывал кроватку к розетке. Вилка утюга с пыхтением и упорством благополучно оказывалась в розетке – салют искр был обеспечен.

Просто пить компот тоже было скучно. Поэтому, допивая напиток, я высоко поднимал чашку и затем отпускал ее, наблюдая за тем, как та летит до пола и звонко разбивается, разбрызгивая осколки по кухне. Позже мне давали в руки только эмалированную кружку. Однажды бабушка, приехавшая под Новый год побаловать меня подарками, была в полном недоумении, наблюдая на кухне следующую картину: ее любимый внук, болтая ногами, сидел на табурете и пил компот из помятой металлической кружки с отбитой местами эмалью. Что тут сказать – был скандал. Мама не растерялась и предложила напоить меня из фарфоровой чашки. После того, как я, смеясь, разбил три из них, бабушка согласилась с мамой, вернув мне мою побитую и погнутую кружку.

Я родился летом в небольшом рабочем поселке на Среднем Урале. Поселок этот известен тем, что в нем находилась шахта, в которой в 1918 году захоронили князей и княгинь царской крови (например, великую княгиню Елизавету Федоровну Романову), – сейчас там стоит мужской монастырь Новомучеников российских.

На тот момент в поселке было много заводов: завод по воспроизводству фанеры, древесного угля, завод по производству чугуна, существовавший со времен Демидова. Папа работал в пожарной охране пожарным, а мама – няней в детском саду. Еще у меня есть старшая сестра. Разница в возрасте у нас с ней небольшая – полтора года, и мы всегда друг друга поддерживаем.

В свое время родители отказались от благоустроенной квартиры и приобрели дом в частном секторе – с палисадником, огородом и баней. Нашу семью знали не только на нашей улице, и к нам ежедневно приходили родственники и соседи – попить чай с маминой выпечкой, которая всегда получалась «на ура», и поделиться своими радостями и печалями.

Укрытия в нашем доме тоже искали – например, соседка, нередко ругавшаяся со своим подвыпившим мужем. Мама, как могла, успокаивала ее и шла разбираться с обидчиком – сначала словами, а порой и силой… Нашу семью уважали, и достаточно было маме появиться во дворе разгневанного мужа, как все успокаивалось: сломанные полки ремонтировались, разбитая посуда сметалась в совок, а выбитые стекла вставлялись на место.

Меня всегда поражал этот мамин внутренний стержень, отсутствие страха в экстренных ситуациях, решимость и то, как все это сочеталось с ее красотой и женственностью.

Папа же погиб, когда мне было пять лет. К тому моменту они с мамой уже были в разводе, а за ней ухаживал мой будущий отчим, который в дальнейшем воспитывал меня как своего сына. Мы не были с ним друзьями, и какое-то время у нас с ним были разные взгляды на жизнь. Но после моей службы в армии и начала семейной жизни все изменилось. Теперь мой отчим – самый дорогой для меня человек после мамы.

Честно признаться, в школу я ходил с большой неохотой, мне там было совсем неинтересно. С детства мои гиперактивность и исследовательский ум делали меня непоседой. Очень сложно было высидеть на месте сорок пять минут и при этом еще что-то понять из урока. Кроме того, надо было идти два километра по морозу через реку. Школьных автобусов не было и в помине, а вот школьные валенки были! Помню, как в одну из холодных зим стоял сильный мороз и дул сильный ветер. Мои одноклассницы снимали серьги перед походом в школу, чтобы не отморозить мочку уха. В один из дней мы пришли в школу в буквальном смысле слова заледеневшие: на бровях и ресницах лежал иней. Из четырнадцати человек до школы добралось только пятеро моих одноклассников, и уроки хотели отменить, но в расписании стояли геометрия и французский язык, и мы решили остаться, чтобы согреться и посетить любимые предметы.

Мой школьный друг – тоже Евгений, – начинающий шалопай, жил неподалеку от меня, и в школу и обратно мы ходили с ним вместе. С большой охотой мы ходили только на геометрию, черчение, французский язык и химию. Химию преподавала директор нашей школы – Вера Павловна. Она была мировым человеком и всегда оставалась на стороне ученика. Для меня она была настоящим эталоном директора. Помню, как на занятии по физической культуре нам в руки попал классный журнал. По физике у нас с моим товарищем выходило «два» за четверть, и мы наставили себе «троек» и «четверок», с детской наивностью полагая, что за «пятерки» нас могут, что называется, «спалить» и наказать вплоть до отчисления из школы: в конце 1998 года законы были строгие. Но, как это часто происходит, учитель по физике, помнившая все свои оценки, поймала нас с поличным. В тот же день нас вызвали на ковер к директору. Вера Павловна строго погрозила пальцем, но затем выслушала нас и… вошла в наше положение! Она доступно объяснила, что оценки, заработанные собственным трудом, и честность – это признак настоящего человека. Все просто: если ты честен – то ты сильный. Тогда я и задумался: может быть, настало время становиться сильным? Тогда Вера Павловна, поняв, что в подростковой голове произошло осознание, отпустила нас и сказала:

– Наказание обязательно будет, но немного позже.

Неделю я проходил в режиме ожидания, стал как шелковый, не пропускал учебу и даже ежедневно подходил к директору с вопросом: «Вы придумали мне наказание?» Она улыбалась и отвечала, что еще нет.

Еще неделю я не пропускал уроки, даже по русскому языку получил «четыре», хотя раньше для меня уже «тройка» была радостью. В конце недели Вера Павловна подошла ко мне в коридоре и с прежней добродушной улыбкой сказала, что мое наказание закончилось! О, во мне перевернулись горы, вулканы и вообще вся планета. И пришло осознание ее методики воспитания. К тому моменту мне уже не хотелось пропускать занятия и получать «трояки». Мне захотелось стать нужным для общества человеком.

Биология мне тоже нравилась. Помню, как, учась в седьмом классе, я уже вызубрил учебник за девятый, потому что в нем был школьный вариант анатомии и физиологии человека. На конкурсе по биологии я всегда занимал первые и вторые места по школе – особенно если в задании попадались вопросы, связанные с телом человека.

Советское детство было интересным и развивало самостоятельность. Зарплаты задерживались, детское пособие выдавалось хозяйственными товарами. Так как родители были всегда на работе, мы с сестрой отстаивали длинные очереди и брали под детское пособие ведра, полотенца, а однажды даже получилось «отстоять» фен.

Моя бабушка по папиной линии работала медсестрой в селе. Лето, которое мы проводили у нее, было самым чудесным временем года. Мой сверстник и местный сельский друг Денис пас коров. С утра после завтрака я уже убегал купаться на речку, ловить рыбу, а после обеда мы с Денисом катались на лошадях. В десять лет я уже умел запрыгивать на лошадь без седла и мог прокатиться галопом.

Вечером же мы с бабушкой вместе ходили по домам, она делала инъекции и общалась с пациентами. А еще часто пациентами были… животные. Помню, лечили рожистое воспаление у поросенка, пневмонию у теленка. Получалось, что в селе медики и ветврачи были людьми универсальными и должны были уметь делать все.

Именно тогда в мою голову закралась мысль о том, чтобы стать ветеринаром или врачом. Мне было больно смотреть на то, как забивают скот во дворах. Родители друга держали корову. Корова была необычайно умна, из стада она сама приходила домой и мычала у ворот, чтобы хозяйка впустила ее в коровник и приступила к дойке. Молока хватало не только на всю семью, но и оставалось еще на продажу. Из молока же изготавливались сыры, творог и сметана.

В один из летних дней корова отелилась, рождение теленка прошло с осложнениями, и было решено забить корову, чтобы сдать мясо на продажу. Мы с другом спрятались за сараем и наблюдали, как здоровый мужчина подошел к корове с большим ножом, как корова терпеливо выжидала, как блеснул на солнце нож и как в конце концов забила фонтаном кровь, а корова молча закрыла глаза…

«О нет, – пронеслось в моей голове, – зачем? Ведь ее можно было спасти! Почему они не позвали мою бабушку и почему я не знаю, как ее можно спасти? Ведь она же, как мама, всех кормила!»

Когда я возвращался в бабушкин дом, у меня в голове пульсировала мысль, что все живое нужно сохранять, а для этого нужно получить знания.

С тех пор я не мог употреблять ничего из того, что было приготовлено из говядины и свинины. Образ смиренной коровы и сейчас нередко предстает передо мной.

Родители отдали мне часть пристроя гаража для своих нужд. Там я и организовал мини-лабораторию, в которой расположил стол с твердой пожароустойчивой поверхностью, водяную баню, пробирки, штативы, колбы, реактивы, диван и старый мопед. Нашел даже микроскоп: выменял его у друга на старый компьютер «Корвет».

Летом в пруду неподалеку от нас жили жирные лягушки. Я много с ними возился в экспериментальных целях. Однажды мне удалось добыть пузырек эфирной смеси. Я бросал лягушку в трехлитровую банку, затем туда же помещал ватный шарик, смоченный эфиром, и закрывал крышкой на десять минут. После того как лягушка засыпала, я разрезал ей брюшко и, как завороженный, наблюдал за тем, как пульсирует ее сердце и как движется жизнь в этом мышечном мешочке. После остановки сердца я заливал в полость гипертонический раствор соли[3]3
  Гипертонический раствор соли – жидкость с концентрацией натрия хлорида более 0,9 %. Применяется в медицине для обработки гнойных ран, в качестве вспомогательного осмотического диуретика при отеке головного мозга, для повышения давления при кровотечениях. – Прим. ред.


[Закрыть] – и сердце вновь начинало биться.

После поступления в Академию ветеринарной медицины я устроился в «Скорую» – санитаром. Практика была шикарная. Коллектив точно и понятно объяснял все, что касалось диагностики и лечения, а также помогал мне в трудные студенческие минуты.

История о том, как я попал на «Скорую», тоже веселая. После занятий в Академии в теплый майский день я шел по городу до съемной квартиры. Вдруг я заметил, как женщина заглядывает в окно первого этажа трехэтажного дома и стучит в него. Сначала я прошел мимо, но внутренний голос подсказал вернуться. Я послушался и подошел к ней.

– Женщина, вам нужна помощь? – робко спросил я.

– Да, вы можете пролезть в форточку? Там – бабушка, я за ней ухаживаю, а она уже два дня мне дверь не открывает, и достучаться до нее я тоже не могу.

Я заглянул в окно и тоже начал стучать. Солнечные лучи, отражающиеся от стекол, мешали обзору. Стукнув еще пару раз, я был уже готов пойти и попытаться попасть в квартиру через дверь, но тут заметил, как штора, висящая за окном, колыхнулась. Для верности я постучался еще раз – и она вновь колыхнулась, будто кто-то тянул ее снизу. Я крикнул женщине, что в квартире кто-то есть и, судя по всему, лежит на полу, – мы побежали в подъезд. Дверь, ведущая в квартиру, на нашу удачу оказалась деревянной и старой и распахнулась после третьего удара ноги. Я вбежал на кухню и увидел лежащую на полу женщину лет семидесяти в ночной сорочке. Ее левая нога лежала в неестественном положении и была подвернута вбок, правая – подогнута под себя; одной рукой женщина подпирала голову, а второй держалась за штору. Увидев нас, бабушка сразу расплакалась. Мы вызвали «Скорую», подстелив перед этим под старушку одеяло. Оказалось, что женщина пошла ночью попить, решив не включать свет, и у нее вдруг резко закружилась голова – очнулась несчастная уже на полу. Резкая боль в ноге не давала ей подняться, а криков о помощи никто не услышал. Два дня без воды и еды на холодном полу стали для пожилой женщины большим шоком.

«Скорая» приехала быстро, и когда бабушку обезболили и погрузили в машину, фельдшер спросил, кто будет ее сопровождать. Я, не раздумывая, согласился, а женщину, с которой мы проводили спасательную операцию, попросил дожидаться нас в квартире. В больнице старушке сделали рентген и поставили диагноз: перелом шейки правого бедра. Это значило, что ей было необходимо лежать как минимум полтора месяца с гипсом, чтобы появилась надежда на то, что кость срастется (что большая редкость в таком возрасте). Обычно таких пациентов сразу оперируют: вставляют в кость штифт – и через несколько дней уже «расхаживают». Но в нашем случае бабушке просто наложили гипс от ягодицы до пятки и отправили домой. Фельдшер довезла нас до квартиры – мы переложили бабушку с носилок на кровать, отдали рекомендации травматолога женщине, которая за ней ухаживала, и я вышел на улицу вместе с фельдшером. Неожиданно она спросила, где я учусь, и предложила устроиться к ним в линейную бригаду на подработки.

Так я и попал в «Скорую помощь».

После выпуска из Ветеринарной академии я с большим удовольствием пошел в армию и попал в ВГО – охрану важных государственных объектов под городом Брянском. Сдал необходимые зачеты и получил должность стрелка. Разбирать автомат Калашникова и стрелять из него, заступать в караул – все это было для меня настоящим приключением. В карауле меня всегда ставили еще и как санинструктора, а во время отпуска нашего батальонного фельдшера оставляли меня в медпункте за старшего.

В одно из дежурств в медпункт, корчась от боли, ввалился мой сослуживец Сергей: и лег на кушетку, держась за живот. Боль была справа. В голове у меня сразу возник диагноз: «аппендицит». Но тогда я не поленился – достал из ящика стола книгу по хирургии 1958 года и прочитал все об этой болезни, затем смело осмотрел товарища на предмет наличия тревожных симптомов и вызвал «Скорую». Диагноз подтвердился, Сергея увезли в городскую больницу и прооперировали. Хирург потом рассказал, что парню повезло: аппендикс уже был наполнен гноем и готов был разорваться, но Сергея вовремя госпитализировали. Больше всего врача удивило то, что в медпункте батальона не сунули пациенту таблетку анальгина и не отправили затем в караул, как это делается в большинстве случаев.

После армейской службы я устроился на работу в круглосуточную ветеринарную клинику – и сразу же влюбился в хирургию и реанимацию. Терапия была мне скучна. В свободное от работы время я общался с друзьями, увлекающимися индийской философией. И хотя сам я был крещен в православной церкви, я осознал, кто такой Творец, что существуют следующие жизни и карма. Вместе с этим пришло понимание, что нужно делать то, что просит душа, что лучше всего получается и что приносит миру благо, – и не бояться.

В Индии говорят, что многие вещи человек не готов понять в силу своего мировоззрения, что не нужно думать о своих добрых делах – понимание придет в процессе.

Я заметил, что у меня лучше получалось утешать хозяев животных, сочувствовать им и всячески помогать. Например, после работы я иногда вызывал такси и за свой счет довозил собаку после капельницы до квартиры хозяйки, которой была больная бабушка, а собака была ее единственным стимулом жизни.

Были моменты, когда хозяева животных спрашивали про собственное здоровье, просили рекомендации по лечению, так как в поликлинику им было попасть сложно. Честно скажу, что некоторые рекомендации я давал, однако мне не хватало знаний в медицинской диагностике и фармакологии.

Однажды женщина привела кота на инъекции и начала задыхаться прямо в клинике. В анамнезе у нее стоял диагноз «бронхиальная астма». Ингалятор с лекарством она носила с собой, но почему-то в этот день он перестал ей помогать. Она сказала тогда, что у нее очень тонкие и плохие вены, в них достаточно трудно попасть иглой. Однако, имея опыт в лечении котят и щенят, чьи вены чуть толще нити, мы с моим ассистентом не растерялись. Набрали в шприц раствор эуфиллина и дексаметазона, замерили артериальное давление и, с первого раза попав в вену, медленно ввели лекарство. Женщине сразу стало легче, она смогла вздохнуть полной грудью и расплылась в улыбке. Приступ был купирован, и от вызова «Скорой» она отказалась. Завернув кота в простынку, она, рассыпаясь в благодарностях, отправилась к трамвайной остановке.

Возможно, тогда мы сделали хорошее дело, но это все же было неправильно: чтобы оказывать помощь подобного рода, необходимо иметь диплом о медицинском образовании.

Мой путь к этому образованию был неблизкий: сначала я прошел курсы индийской медицины – Аюрведы, затем женился и только в тридцать лет поступил в медицинский колледж на лечебное дело по специальности «фельдшер».

Глава 3
На улице

Во время учебы в колледже нашу бригаду распределяли по разным отделениям больницы на практику – я попал в хирургическое.

С оптимизацией медицины в нашей стране врачей и медицинских работников часто стало не хватать. Сокращение кадров принесло свои «плоды»: на сегодняшний день одному врачу приходится выполнять в два или в три раза больше работы за ту же зарплату. Точно так же обстоят дела и с работой медицинских сестер. Кроме того, увеличился объем бюрократии. Сложно оставаться настоящим медицинским работником, любящим пациентов, когда все время и силы отнимают странные стандарты, бумаги и требования руководства. Но за всеми этими отчетами и структурами скрывается человек, которого как личность уже не воспринимают. Так и говорят: не «Владимир Федорович», а «аппендицит из пятой палаты» или «грыжа из четвертой». Безусловно, встречаются также и нерадивые врачи, и хамоватые медсестры. Однако таких людей можно найти в каждой профессии. Я столкнулся с ними и сам – в качестве пациента.

Как-то летом я гостил у родителей. Стояла сильная жара, мы копали картошку, пили много воды, ели мало и таскали на себе тяжелые мешки. Ночью мне стало нехорошо – справа «тянуло» поясницу и заболел живот, при этом пришлось часто бегать в туалет. В голову сразу закрались мысли о том, что из почки пошел камень или песок, так как раньше во время обследования по результатам УЗИ мне ставили диагноз «мочекаменная болезнь».

Я не хотел тревожить родителей ночью, поэтому выпил таблетку «но-шпы» и через полчаса, когда боль отступила, я заснул. Утром я не смог встать – началась почечная колика. Я крутился от боли на кровати, и мама вызвала «Скорую». Помощь приехала через двадцать пять минут, и фельдшер, осмотрев меня, набрала в шприц раствор платифиллина[4]4
  Платифиллин – фармакологический препарат, оказывающий спазмолитическое и слабое седативное действие. – Прим. ред.


[Закрыть]. Сжимая зубы от боли, я предупредил ее, как смог, что от платифиллина у меня – рвота и что он мне не помогает. Но фельдшер, не церемонясь, сказала:

– Я уже вскрыла ампулу и выливать лекарство не собираюсь, давай мне вену.

Сопротивляться было бесполезно. Фельдшер просидела около меня минут пятнадцать, пытаясь обсудить с моей мамой современное поколение, заготовки и погоду. Мама же ей в ответ намекала, что, может, уже пора меня везти в поселковую больницу? Через пятнадцать минут после платифиллина мне ожидаемо стало еще хуже: началась рвота. Тут фельдшер, видимо, решила, что раз пациент «созрел» – пора ехать. Кое-как опираясь на нее, я забрался в машину – и мы тронулись. Мне было больно сидеть, лежать, стоять. Я лег на носилки, покрутился, затем сел, потом привстал, насколько позволяла высота машины. В приемном покое меня посадили на лавку – и все куда-то исчезли.

Я попытался лечь на нее, но она была очень узкой – как говорится: все для пациентов. Через какое-то время пришел врач-ординатор, завел в смотровую, сказал медбрату, чтобы взяли анализы, и затем отправили на УЗИ, чтобы решать, что дальше со мной делать. Я попросил было показаться сначала хирургу и уже затем обезболивать – ведь острый живот не обезболивают – и только затем взять анализы, но, увы: в местной больнице были свои правила. Меня усадили в кресло для перевозки пациентов и повезли в другое крыло больницы в лабораторию. Пол был местами в трещинах и покрыт сломанной плиткой, поэтому кресло сильно трясло. Бабуля-санитарка, что меня катила, очень переживала из-за каждого моего крика на очередной кочке. Стоит добавить, что боли я не боюсь и всегда терплю до последнего – но в тот момент я готов был лезть на стену.

В лаборатории, в которую меня закатили, происходила фотосессия: одна из лаборанток сидела на подоконнике, вторая стояла напротив нее и фотографировала.

– Марина, тут пациента привезли по «Скорой», нужен общий анализ крови и мочи. После обеда хирург придет, анализ должен быть готов.

Марина, посмотрев на часы, ответила, что до конца обеда еще целых пятьдесят минут и что все они успеют, – и продолжила дальше позировать. Минут через семь та из лаборанток, что выступала в качестве фотографа, повернулась в мою сторону:

– Ой, Марин, он что-то бледный, давай уже возьмем у него кровь.

К тому моменту боль в пояснице стала постоянной, на лбу проступил холодный пот – видимо, я потерял сознание. Очнулся от резкого запаха нашатырного спирта. Безымянная девушка в белом халате терла смоченной аммиаком ваткой мои виски, а вторая – Марина – выдавливала из бледного пальца кровь в тонкий стеклянный капилляр с жеваной резиновой грушей на конце. По ее трясущимся рукам я сделал вывод, что мой вид был далек от того, как выглядит здоровый человек.

Затем мне впихнули в руки банку и, подняв с коляски, потащили в туалет. Моча была красного цвета. Снова посадив в коляску, санитарка повезла меня на УЗИ в другой корпус больницы. Путь туда показался мне бесконечным: лифт – переход – лестница – коридор – лестница – и снова коридор, битком набитый пациентами, дожидающимися приема к врачу.

Разогнав толпу, бабуля оставила меня у закрытого кабинета и, бормоча что-то себе под нос, пошла искать врача-узиста.

Я спрашивал себя: почему же мы в ветеринарной лечебнице относимся к животным лучше, чем в этой больнице относятся к пациентам-людям? Да и другие больницы нашего города, как я затем выяснил во время практики, выгодно отличались от этой: при поступлении пациента с почечной коликой хирург приходил максимум через пять минут, и, пока осматривал пациента, у него, лежащего на кушетке, брались все необходимые анализы, затем пациента обезболивали и без промедления везли в хирургическое отделение. Но только не здесь.

Мои боли снова усилились, но узиста надо было дожидаться еще тридцать минут: ведь у него был обед. Эти тридцать минут показались мне тридцатью годами, и когда врач все же пришел, ноги меня уже не слушались. Врач положил меня на кушетку, провел датчиком по пояснице и поставил диагноз: мочекаменная болезнь, гидронефроз справа. Меня необходимо было срочно доставить в хирургическое отделение.

Медсестра позвонила в хирургию и, посадив меня в ставшее родным кресло-каталку, повезла через бесконечные коридоры и толпы больных в отделение. Уже там медсестра с санитаркой очень заботливо уложили меня в кровать, накрыли двумя одеялами, поставили мне укол – и меня, наконец, стало отпускать.

Почему же этого нужно было дожидаться в муках пятьдесят пять минут?..

Через три дня мне стало легче, а еще через четыре я уже выписывался домой. За семь дней моего пребывания в больнице ко мне только дважды подходил какой-то человек, спрашивал о самочувствии, после чего разворачивался и уходил без осмотра. Я тогда спросил у медсестер: «Кто это такой?» Они улыбнулись и ответили, что это был мой лечащий врач.

Полученный опыт в данной больнице привел меня к пониманию, что если я когда-нибудь буду работать в медицине, то мое отношение к пациентам будет максимально противоположным тому, что я увидел там: я буду настраиваться на пациента, они будут знать меня в лицо, им не придется спрашивать у медсестер, кто я такой.

* * *

Иногда в приемный покой поступают и бездомные.

Однажды к нам привезли бездомного Николая в тяжелом состоянии – его сразу отправили в реанимацию. Там мы его отмыли, побрили и подстригли. Медперсонал был очень вежлив к мужчине, все ему сочувствовали.

Через пять дней самочувствие нашего пациента улучшилось, и его перевели в обычную палату. Николай ходил в туалет мимо унитаза, так как уже разучился правильно на него садиться…

Очень показательным для меня стало отношение медсестер: они с ним буквально, что называется, «нянчились»: научили его по новой пользоваться туалетом, принесли ему из дома чистую добротную одежду. И перед выпиской, естественно, встал вопрос: куда же он пойдет? Николай ответил, что вновь отправится на улицу: семьи у него не было, а жилье у него обманом забрали риелторы, однажды напоив его. Нам всем было очень его жалко, но я также понимал, что мы со своей стороны сделали все возможное.

Помню, в одно из моих дежурств привезли бездомную пожилую женщину и посадили ее на стул в приемном покое – ожидать своей очереди на прием к врачу. От нее пахло помойкой, и, честно говоря, не только ею.

Из-за чего возникает такой специфический запах? У бездомных часто нет возможности регулярно принимать душ и стирать свою одежду. Бактерии, живущие на коже, питаются выделениями потовых желез и перерабатывают их в соединения, которые, в свою очередь, обладают неприятным запахом. Кроме того, у бездомных часто распространены заболевания, которые также могут стать его причиной: например, воспаления в полости рта, грибковые кожные заболевания, почечная недостаточность, печеночная недостаточность и другие. Может примешиваться и запах алкоголя.

Я помню, что происходило в тот день, когда привезли ту бездомную. Ее седую голову покрывал выцветший платок, одежда была разорвана, а ноги обуты в разного цвета сапоги. Некоторые люди в очереди начали возмущаться: мол, за что мы платим налоги и почему мы вынуждены это терпеть – и так заразы хватает, так еще тут «эту» привезли…

Вторая половина очереди молча сидела и наблюдала за происходящим.

Бабушка тихо встала и медленно, шаркая ногами, пошла к выходу. Тогда мы с медсестрой подбежали к ней и отвели ее в смотровую, где усадили на кушетку. Ее руки дрожали, а взгляд голубых глаз был направлен вниз, в пол. Женщина все понимала: что от нее пахнет и что людям это не нравится, понимала, какое положение у нее в обществе, но не осознавала, что, возможно, в душе она чище и благодарнее большинства из тех, кто сидел в очереди, потому что сохранила в себе человека, несмотря ни на что.

Дежурный доктор зашел в приемную, опросил и осмотрел бабушку, поговорил с ней о ее родственниках и затем сказал медсестре:

– Оформляем в отделение. Бабушке нужно вымыться, поесть и выспаться в палате.

Мы с медсестрой округлили глаза от удивления. Всегда хмурый, неразговорчивый врач, который вообще редко кого помещает в стационар, отправляя домой и рекомендуя обратиться в поликлинику по месту жительства, вдруг – кладет в отделение бездомную.

– Ну что вы стоите? Отведите бабулю в отделение. Помойте, переоденьте в больничную одежду и сходите в столовую, там должна была остаться порция ужина, – сурово сказал доктор, после добавив: – У каждого есть своя бабушка в голове.

Эти слова врезались мне в память, хотя я и не до конца понимал их значение. Я понял, что он имел в виду, намного позже – уже после того, как похоронил своих родных бабушек. Тогда в душе возникла пустота, которая заполнилась только в тот момент, когда я встретил на улице Ираиду Владимировну и начал ей помогать… Но эту историю я расскажу чуть позже.

Если нет своих бабушек, помогай другим бабулям, выполняй свой долг перед старшими – и будешь счастлив: вот что имел в виду дежурный доктор.

* * *

В 2014 году в наш город начали приезжать беженцы из ДНР. Их поселили обособленно, в детский лагерь за городом. Мы с другом Евгением – у него была машина – начали ездить к беженцам и возить им гуманитарную помощь. Но довольно быстро ресурсы закончились, да и не все беженцы ценили то, что для них делалось, поэтому через некоторое время мы решили начать оказывать целевую помощь, для чего выбрали четыре семьи: это были три молодые супружеские пары без детей и тетя Яна.

Тетя Яна была у себя на родине математиком. После бомбежки она приехала к нам с дочерью и собакой. Мы помогли ее семье снять жилье, приобрести нужные книги, нашли ей подработку – репетитором по подготовке к ЕГЭ по математике. И когда увидели, что тетя Яна надевает по две пары очков, то сразу же поехали в офтальмологическую клинику, где ей проверили зрение и подобрали хорошие очки. Врачи клиники были тронуты судьбой тети Яны и продали очки с большой скидкой, добавив даже свои деньги. Теперь тетя Яна готовит наших школьников к экзаменам по математике, кормит их украинскими борщами, а дети и родители ее обожают.

Другие семьи тоже сняли квартиры, получили гражданство, устроились работать на заводы, в магазины. Периодически мы с ними случайно сталкиваемся на улице или в магазинах, они все еще пользуются привезенными нами раскладушками и электрическими плитами.

В ту зиму в начале марта стояли крепкие морозы, машины с утра не заводились, поэтому мои соседи, припарковав машины во дворе на стоянке вечером, снимали аккумуляторы и заносили их домой на обогрев и подзарядку.

В один из таких морозных вечеров я возвращался после работы домой. Под ногами хрустел снег, под капюшон куртки в лицо задувал ледяной ветер, мои нос и щеки уже ничего не чувствовали. Подходя к подъезду, я поздоровался с одним из водителей, в его руке как раз был аккумулятор. Так получилось, что из всего подъезда по именам я знаю только двух людей, при этом меня знают почти все. Бывало, вечером стучат в дверь и спрашивают что-нибудь от температуры, или бинт, или йод. Я часто хожу к ним и смотрю, что случилось, делаю перевязку, если необходимо, и иногда вызываю «Скорую». И, в общем-то, имена я тоже спрашиваю, но через несколько минут забываю.

Тот сосед с аккумулятором в руке открыл передо мной дверь в подъезд и пропустил меня вперед. Я нырнул в темноту, поднялся на первый этаж и включил свет в подъезде. И вдруг услышал, как сосед позади меня начал ругаться на кого-то. Обернувшись, я увидел бородатого мужичка в драном пуховике, в разных сапогах, один из которых был надет на голую ногу.

Он стоял, прижимаясь к косяку, и тихо просил не выгонять его и дать ему возможность погреться. Сосед схватил его и приоткрыл дверь, чтобы выгнать бродягу на мороз. В секунду я снова оказался внизу и, коря себя за то, что не запоминаю имен, попросил его оставить человека погреться. Ведь после этого он ушел бы сам.

– Вы, Евгений, живете выше, чем мы, – почему-то решил укорить меня сосед, – и работаете в чистоте, где белые простыни и все стерильно, а мы – народ простой, и потом все оставленное тут дерьмо отгребать нам. Нет уж, пусть валит отсюда.