Текст книги "Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения"

Письмо твое от 19-го крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши – старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо.

Чудное пушкинское письмо, в котором он в только присущей ему манере полусерьезно, полушутливо проговаривает вещи донельзя важные, в которых так и сквозит его жизненная философия, античное приятие жизни во всех ее проявлениях; и чувство примирения с жизнью, подчиненность ей – для Пушкина и естественны и очевидны. Одного только не мог он предвидеть, что и Плетнев, и Жуковский его переживут, и не быть ему никаким «старым хрычом» и не видеть, как вырастут его «детки».

Около (не позднее) 21 июля 1831 г.

Из черновой записки А. Х. Бенкендорфу.

Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда, долго растравляемая завистию, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест на Россию, не оружием, но ежедневной, бешеной клеветою. Конституционные правительства хотят мира, а молодые поколения, волнуемые журналами, требуют войны… Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападения иностранных газет. Правительству легко будет извлечь из них всевозможную пользу, когда Бог даст мир и государю досуг будет заняться устройством успокоенного государства, ибо Россия крепко надеется на царя; и истинные друзья Отечества желают ему царствования долголетнего.

Июнь-июль 1831 г. Н. М. Коншину. В Царском Селе.

Собака нашлась благодаря вашим приказаниям. Жена сердечно вас благодарит, но собачник поставил меня в затруднительное положение. Я давал ему за труды 10 рублей, он не взял, говоря: мало, по мне и он и собака того не стоят, но жена моя другого мнения. Здоровы ли и скоро ль увидимся?

Краткая записка о пустяковом деле, но она также говорит немало о Пушкине-человеке, благодарном, смешливом, видящем в жизни, помимо серьезных вещей, много забавного.

3 августа 1831 г. П. А. Вяземскому. Из Царского Села в Москву.

Ты, верно, слышал о возмущениях новогородских и Старой Руси. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новогородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежащих в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других… Государь приехал к ним вслед за Орловым. Он действовал смело, даже дерзко; разругав убийц, он объявил прямо, что не может их простить, и требовал выдачи зачинщиков. Они обещались и смирились. Но бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показаться на улице. Там четверили (четвертовали – Е. К.) одного генерала, зарывали живых и пр. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. – Плохо, ваше сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы.

Это все оттуда же, из истинно пушкинского – «Не дай Бог увидеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный». У Пушкина не было иллюзий о настроениях русского мужика по отношению к дворянству, и в целом он понимал и чувствовал ч е р н ь.

Около (не ранее) 4 сентября 1831 г. П. И. Миллеру. В Царском Селе.

Очень благодарен вам, любезный Миллер, за статью Феофилакта Косичкина, я уже ее видел. Благодарю вас сердечно и за известие о взятии Варшавы. Поздравляю вас и весь мой Лицей.

Феофилакт Косичкин – это один из псевдонимов Пушкина, который он использовал для подписи своих литературно-критических и иных журналистских откликов на текущую литературу.

11 сентября 1831 г. П. А. Осиповой.

Из Царского Села в Тригорское. Перевод с франц.

Не буду говорить вам о взятии Варшавы. Вы представляете себе, с каким восторгом мы приняли это известие после 9-месячных тяжелых неудач. Что скажет Европа? Вот вопрос, который нас занимает.

24 ноября 1831 г. А. Х. Бенкендорфу в Петербурге. Перевод с франц.

Генерал,

Пользуюсь… случаем, чтобы обратиться к вам по одному чисто личному делу. Внимание, которое вы всегда изволили мне оказывать, дает мне смелость говорить с вами обстоятельно и с полным доверием.

Около года тому назад в одной из наших газет была напечатана сатирическая статья, в которой говорилось о некоем литераторе, претендующем на благородное происхождение, в то время как он лишь мещанин в дворянстве. К этому было прибавлено, что мать его – мулатка, отец которой, бедный негритенок, был куплен матросом за бутылку рома. Хотя Петр Великий вовсе не похож на пьяного матроса, это достаточно ясно указывало на меня, ибо среди русских литераторов один я имею в числе своих предков негра… Ввиду того, что вышеупомянутая статья была напечатана в официальной газете и непристойность зашла так далеко, что о моей матери говорилось в фельетоне, который должен был бы носить чисто литературный характер, и так как журналисты наши не дерутся на дуэли, я счел своим долгом ответить анонимному сатирику, что и сделал в стихах, и причем очень круто.

Я послал свой ответ покойному Дельвигу с просьбой поместить в его газете (в «Литературной газете» – Е. К.). Дельвиг посоветовал мне не печатать его, указав на то, что было бы смешно защищаться пером против подобного нападения и выставлять напоказ аристократические чувства, будучи самому, в сущности говоря, если не мещанином в дворянстве, то дворянином в мещанстве. Я уступил, и тем дело и кончилось; однако несколько списков моего ответа пошли по рукам, о чем я не жалею, так как не отказываюсь ни от одного его слова. Признаюсь, я дорожу тем, что называют предрассудками; дорожу тем, чтобы быть столь же хорошим дворянином, как и всякий другой, хотя от этого мне выгоды мало; наконец, я чрезвычайно дорожу именем моих предков, этим единственным наследством, доставшимся мне от них.

Пушкин был чрезвычайно щепетилен в вопросах чести; его родословная и связь с именем Петра Великого были для него священны. Его слова о 600-летнем дворянстве, повторенные не раз и не два, были не пустым звуком, «проходным» выражением, а знаком принадлежности к людям, создававшим русское государство, защищавшим его. Пушкин не тщеславен, но он отстаивает свое право на достойное имя и безукоризненную честь, какие он охраняет всеми силами.

До 16 декабря 1831 г. Н. Н. Пушкиной. Из Москвы в Петербург.

Тебя, мой ангел, люблю так, что выразить не могу; с тех пор как здесь, я только и думаю, как бы удрать в Петербург – к тебе, женка моя…

На днях опишу тебе мою жизнь у Нащокина… Стихов твоих не читаю. Черт ли в них; и свои надоели. Пиши мне лучше о себе – о своем здоровье.

16 декабря 1831 г. Н. Н. Пушкиной. Из Москвы в Петербург.

Милый мой друг, ты очень мила, ты пишешь мне часто, одна беда: письма твои меня не радуют. Что такое vertige? Обмороки или тошнота? Виделись ли с бабкой? Пустили ли тебе кровь? Все это ужас меня беспокоит. Чем больше думаю, тем яснее вижу, что я глупо сделал, что уехал от тебя. Без меня ты что-нибудь с собой да напроказишь. Того и гляди выкинешь. Зачем ты не ходишь? А дала мне честное слово, что будешь ходить по два часа в сутки. Хорошо ли это?.. Здесь мне скучно; Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного – что делать?.. Вчера Нащокин задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит. Тоска, мой ангел – до свидания.

Заботливый муж, думающий о здоровье своей жены, ожидающей их первенца, скучающей по ней, находящий ласковые слова для нее – это тоже Пушкин. Вообще письма Пушкина к жене – это особый пласт пушкинского эпистолярного наследия. И не только с точки зрения теплоты, эмоций, нежности, скрытой или, наоборот, не прячущейся страсти, постоянного вопрошания о детках, но и с точки зрения их особой стилистики, в которой много бытового просторечия, употребления народных выражений, неожиданных эпитетов и шутливых упреков. В них нет и намека на какую-либо дистанцию, либо проявление холодного, поучающего тона мужа, который старше своей жены на 13 лет. Ведь, по существу, Наталья Николаевна еще девчонка – она чуть старше 18 лет. Пушкин ведет себя в переписке с нею абсолютно на-равных, доверительно и уважая ее статус жены, далее – матери семейства.

1832

4 февраля 1832 г. И. В. Киреевскому. Из Петербурга в Москву.

Ваша статья о «Годунове» и о «Наложнице» порадовала все сердца; насилу-то дождались мы истинной критики. NB. Избегайте ученых терминов; и старайтесь их переводить, то есть перефразировать: это будет и приятно неучам и полезно нашему младенчествующему языку.

В письме мы видим привычное для Пушкина внимание к вопросам состояния и развития русского языка. Пока он еще упорно называет язык «младенчествующим», уточняя «от себя», чего тому не хватает и в чем он нуждается. Правда, благодаря его собственным усилиям русский язык развивается стремительным образом. Пушкин виртуозно пользуется самыми разнообразными его возможностями, и язык счастливо отвечает ему взаимностью. Лексика и грамматика его писем подтверждают эту новую ступень в развитии русского языка – настолько он свободен, легок и в плане интонации, и разнообразной эмоциально-экспрессивной окрашенности самого дискурса, где уверенно присутствуют нехарактерные для русской речи ирония и легкая насмешка.

Пушкин владеет русским языком как некоей полностью подчиненой ему сущностью, которую он, как глину, мнет своими духовными усилиями, выражая в языке, вытаскивая из него то, чего и сам язык не предполагал.

11 июля 1832 г. И. В. Киреевскому. Из Петербурга в Москву.

Обращаюсь к Вам, к брату Вашему и к Языкову с сердечной просьбою. Мне разрешили на днях политическую и литературную газету. Не оставьте меня братие! Если вы возьмете на себя труд, прочитав какую-нибудь книгу, набросать о ней несколько слов в мою суму, то господь вас не оставит.

11 июля 1832 г. М. П. Погодину. Из Петербурга в Москву.

Мне сказывают, что Вас где-то разбранили за «Посадницу»: надеюсь, что это никакого влияния не будет иметь на Ваши труды. Вспомните, что меня лет 10 сряду хвалили Бог весть за что, а разругали за «Годунова» и «Полтаву». У нас критика, конечно, ниже даже и публики, не только самой литературы. Сердиться на нее можно, но доверять ей в чем бы то ни было – непростительная слабость… Знаете ли Вы, что государь разрешил мне политическую газету? Дело важное, ибо монополия Греча и Булгарина пала. Но журнал будучи торговым предприятием, я ни к чему приступить не дерзаю, ни к предложениям, ни к условиям, покамест порядком не осмотрюсь; не хочу продать Вам кожу медведя еще живого, или собрать подписку на «Историю русского народа», существующую только в нелепой башке моей…

Пушкин опять говорит о недостатках русской литературной критики, которая совсем слаба и не дает читателю, публике, верного представления о сути и смысле литературных произведений и о литературном процессе в целом (выражаясь современно), но именно это поэт и имеет в виду.

Важнейшее замечание в письме касается замысла Пушкина о желании создать «Историю русского народа», что еще раз подчеркивает его желание выйти за пределы собственно литературного текста и углубиться в в существо самых важных для него и для культуры вещей. Что это мог быть за замысел? – трудно сказать, но изучая его публицистические работы (обозначим их таким образом) последних лет, можно рассмотреть в нем желание Пушкина по-своему дополнить «Историю государства российского» Н. М. Карамзина.

Частично Пушкин ответил на этот ряд важнейших для него вопросов в своей прозе и поэмах. Для Пушкина это была зона исследования не только своего личного самосознания, но и более сложный комплекс проблем. Прежде всего, его волновало «встраивание» России в общеевропейскую и мировую историю. Для этого необходим был набор целого ряда условий, среди которых значимые не только для отечества, но и для Европы исторические события. Кстати, целый ряд из них он тщательно перечислил в своем ответе Чаадаеву. Также в перечень требуемых для определения цивилизационной зрелости народа условий входили, по мнению Пушкина, – и потому-то он обращался раз за разом к их анализу: развитость языка, культуры, самой сферы мышления (метафизичность).

Наконец, сам народ должен был соответствовать некой идеальной сверх-задаче, быть достойным своей исторической миссии так, как он ее понимает, исходя из своего исторического филогенезиса и сложившейся ментальной структуры. Для России такого рода выстраивание своей исторической перспективы, пусть даже и в примитивных, не проработанных концептуально, приблизительных представлениях, были обязательной частью национального архетипа и способом осознания своей исторической идентичности. Это и идея о «Москве как третьем Риме», это и восприятие религиозной доктрины православия как избранной и единственно правильной с точки зрения высших целей и идеалов, это, в конце концов, и известный мистицизм в понимании «богоизбранности народа» для достижения неких всечеловеческих духовных вершин.

Смутность, неопределенность восприятия действительности, больший упор на чувства, эмоции, чем на мысли и идеи, – такого рода ориентация на идеальное, возвышенное, отвлеченное, особое стало частью психотипа русского человека (по сути, многих этносов, издавна вошедших в состав «большой» Руси – России). Пушкин очень хорошо чувствовал эту природу русского человека – один «юродивый» из «Бориса Годунова» чего стоит! Но, может быть, наиболее ярким примером такого почти безошибочного понимания ментальности своего народа (основной массы русских людей, так как и сам Пушкин – часть народа), является создание Пушкиным сказок и других текстов «народного» как бы духа. Мы наблюдаем в них отсутствие малейшего шва, промежутка между этими его текстами и психологией народа, который и воспринимает их как предельное выражение его самого, без всякого искажения или преувеличения.

Без таких своих созданий, где н а р о д н о е, истинное, глубокое онтологическое чувство восприятия и отношения к бытию и всему, что в нем совершается, не было бы такой проникающей во всего Пушкина народного суждения, который знает всего-то одну-две его сказки, но чувствует его целиком, без всяких изъятий и искажений. Это – не любовь, но ласкание народным чувством другой части себя, которая вдруг каким-то чудом оказалось объективированной, и ее теперь можно наблюдать со стороны и любоваться каждой ее частицей.

Поэтому для Пушкина планируемое написание «Истории русского народа» – это не только актуальные вопросы его личностного мировоззрения, но и взгляд на будущность своего народа и соответственно, государства. В «Борисе Годунове», истории Петра, описании Пугачевского бунта, в «Капитанской дочке», в «Маленьких трагедиях», в «Медном всаднике», в «Полтаве» он почти обнаруживает ключ к пониманию своеобразия русской истории. Теперь ему необходимо разобраться с народным целым, понять некие исходные части, составляющие смысл и дух его существования. От этого он жаждет написать «Историю русского народа».

Вся последующая русская литература в этом наследовала Пушкину, стараясь вслед за ним раскрыть тайну русского народа и русского человека.

Первая половина сентября 1832 г. М. П. Погодину. Из Петербурга в Москву.

Какую программу хотите Вы видеть? (Речь идет о планируемой к изданию газете Пушкина – Е. К.) Часть политическая – официально ничтожная; часть литературная – существенно ничтожная; известия о курсе, о приезжающих и отъезжающих: вот вам и вся программа. Я хотел уничтожить монополию и успел. Остальное мало меня интересует. Газета моя будет немного похуже «Северной пчелы». Угождать публике я не намерен; браниться с журналами хорошо раз в пять лет, и то Косичкину, а не мне. Стихотворений помещать не намерен, ибо и Христос запретил метать бисер перед публикой; на то проза-мякина. Одно меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать единожды вслух, что Lamartine скучнее Юнга, а не имеет его глубины, что Beranger не поэт, что V. Hugo не имеет жизни, т. е. истины; что романы A. Vigny хуже романов Загоскина; что их журналы невежды; что их критики почти не лучше наших Телескопских и графских. Я в душе уверен, что XIX-й век, в сравнении с XVIII-м, в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва выкупает гадость того, что зовут они поэзией.

Письмо прелюбопытнейшее. Пушкин как бы и противоречит самому себе в том, что он раньше писал о французской литературе, выставляя ее в качестве одного из примеров для развития литературы русской. Раздражительность этого послания, кажется, в большей степени направлена на состояние умов и, соответственно, литературы с е й ч а с – в пушкинскую эпоху. Отсылки Пушкина к Данту, к Шекспиру, к Мольеру не случайны, он видит определенное угасание масштабов самой литературы, ее поверхностность. Не суть важно, что в других своих письмах и в литературно-критических статьях он будет положительно отзываться о французской литературе XIX века, его не устраивает м е л к о с т ь времени, отсутствие в искусстве той «бездны», которую он видел в Шекспире и сам старался к ней приблизиться.

25 сентября 1832 г. Н. Н. Пушкиной. Из Москвы в Петербург.

Какая ты умненькая, какая ты миленькая! Какое длинное письмо! Как оно дельно! Благодарствуй, женка. Продолжай, как начала, и я век за тебя буду Бога молить… Каретник мой плут; взял с меня за починку 500 руб., а в один месяц карета моя хоть брось. Это мне наука: не иметь дела с полуталантами…

Вчера был я у Вяземской, у ней отправлялся обоз, и я было с ним отправил к тебе письмо, но письмо забыли, а я его тебе препровождаю. Чтоб не пропала ни одна строка пера моего для тебя и для потомства.

Казалось бы ироническая оговорка о потомстве, но Пушкин уже сейчас знает себе цену и понимает всю важность своих «написанных» строк. Он на самом деле позиционирует себя на горизонт дальних исторических и культурных событий в России. Это не гордыня, которая хуже зависти и других смертных грехов, но отчетливое понимание важности всей его работы на ниве русской словесности.

27 сентября 1832 г. Н. Н. Пушкиной. Из Москвы в Петербург.

Вчера только успел отправить письмо на почту, получил от тебя целых три. Спасибо, жена. Спасибо и за то, что ложишься рано спать. Нехорошо только, что ты пускаешься в разные кокетства; принимать Пушкина (однофамилец и дальний родственник поэта – Е. К.) тебе не следовало, во-первых, потому, что при мне он у нас ни разу не был, а во-вторых, хоть я в тебе и уверен, но не должно свету подавать повод к сплетням. Вследствие сего деру тебя за ухо и целую нежно, как будто ни в чем не бывало.

Первый «звоночек» беспокойства Пушкина о возможных «сплетнях» по причине «кокетства» Натальи Николаевны. Эта тема в их переписке станет одной из основных со стороны Пушкина, и не уйдет до самой смерти поэта.

Около (не позднее) 30 сентября 1832 г. Н. Н. Пушкиной. Из Москвы в Петербург.

Я ждал от тебя грозы, ибо по моему расчету прежде воскресенья ты письма от меня не получила; а ты так тиха, так снисходительна, так забавна, что чудо. Что это значит? Уж не кокю ли я? (То есть рогоносец – Е. К.) Смотри!

Около (не позднее) 3 октября 1832 г. Н. Н. Пушкиной. Из Москвы в Петербург.

По пунктам отвечаю на твои обвинения. 1)Русский человек в дороге не переодевается, и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать. Ты разве не крещеная, что всего этого не знаешь? 2)В Москве письма принимаются до 12 часов – а я въехал в Тверскую заставу ровно в 11, следственно, и отложил писать к тебе до другого дня. Видишь ли, что я прав, а что ты кругом виновата? Виновата 1)потому, что всякий вздор забираешь себе в голову. 2)потому, что пакет Бенкендорфа (вероятно, важный) отсылаешь с досады на меня, Бог ведает куда, 3) кокетничаешь со всем дипломатическим корпусом, да еще жалуешься на свое положение… Женка, женка!..

Вот появляется и первое указание на «площадку», на которой будет развиваться вся история с дуэлью – «дипломатический корпус», а это значит голландский посланник Геккерен.

1833

3 января 1833 г. П. С. Санковскому.

Из Петербурга в Тифлис. Перевод с франц.

Вы просили у меня стихов для альманаха, который намеревались выпустить в этом году. Я задержал свой ответ по весьма уважительной причине: мне нечего было вам послать и я все ждал, как говорится, минуты вдохновения, то есть припадка бумагомарания. Но вдохновение так и не пришло, в течение последних двух лет я не написал ни одного стиха – и вот почему мое доброе намерение преподнести вам свои несчастные стишки отправилось мостить ад. Ради Бога, не сердитесь, а лучше пожалейте меня за то, что мне никогда не удается поступать так, как мне следовало бы или хотелось бы.

Пушкин отвечает на просьбу своего старого знакомого о присылке стихотворений для альманаха, который тот задумал издать в провинции. Понятно, что Пушкин не склонен отдавать свои стихи для появления в провинциальной печати, но, не желая оскорбить товарища, он придумывает отговорку и делает отказ необидным для самолюбия Санковского.

Около (не позднее) 25 февраля 1833 г. П. В. Нащокину. Из Петербурга в Москву.

Жизнь моя в Петербурге ни то ни се. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде – все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения.

Вот как располагаю я моим будущим. Летом, после родов жены, отправляю ее в калужскую деревню к сестрам, а сам съезжу в Нижний да, может быть, в Астрахань. Мимоездом увидимся и наговоримся досыта. Путешествие нужно мне нравственно и физически.

5 марта 1833 г. М. П. Погодину.

Из Петербурга в Москву. (По секрету).

Вот в чем дело: по уговору нашему, долго собирался я улучить время, чтобы выпросить у государя вас в сотрудники. Да все как-то не удавалось. Наконец на масленице царь заговорил как-то со мною о Петре I, и я тут же представил ему, что трудиться мне одному над архивами невозможно, и что помощь просвещенного, умного и деятельного ученого мне необходима. Государь спросил, кого же мне надобно, и при вашем имени было нахмурился – (он смешивает вас с Полевым; извините великодушно; он литератор не весьма твердый, хоть молодец, и славный царь). Я кое-как успел вас отрекомендовать, а Д. Н. Блудов все поправил и объяснил, что между вами и Полевым общего только первый слог ваших фамилий. К сему присовокупился и благосклонный отзыв Бенкендорфа. Таким образом дело слажено; и архивы вам открыты (кроме тайного). Теперь остается решить, на каком основании намерены вы приступить к делу… А труды ваши не пропадут ни в каком отношении. Ибо все, елико можно будет напечатать, напечатаете вы и для себя; это будет вам приятно и выгодно. Сколько отдельных книг можно составить тут! Сколько творческих мыслей тут могут развиться!..

Письмо это подтверждает, что отношения Пушкина с царем были достаточно короткими, если он решает постоянно вопросы с ним напрямую, или по крайней мере через Бенкендорфа. И издание газеты, и планы по изданию журнала, которые также осуществятся, и работа в архивах, которая нужна Пушкину для написания не только истории Петра Великого, но и «Истории русского народа» – все это совершается благодаря Николаю. Понятное дело, что Николай, таким образом привязывая к себе поэта, ставил его под дополнительный контроль, но вместе с тем нельзя не отметить благотворность для русской культуры высочайшего допуска, полученного Пушкиным.

Также не может не поражать и обстоятельство, о котором мы говорили чуть выше, что крайне «узок» круг людей культуры того времени, и он всячески известен власти, включая верховную. И царь, высшие чиновники не просто слышали фамилию Погодина, но имеют о нем с в о е суждение, отношение к нему, составленное на основании знакомства и с деятельностью и трудами историка.

И еще одно. Пушкин видит в исторических документах необходимый материал не только для исследователя и историка, но и для художника, писателя. Он сам рассчитывает «поживиться» на этом материале, а также великодушно приглашает к такому «пирогу» и других.

30 июля 1833 г. А. Н. Мордвинову.

В Петербурге (Вторая черновая редакция).

В продолжение двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую, и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду. Мне самому совестно тратить время на суетные занятия, но что делать? Они одни доставляют мне независимость и способ проживать с моим семейством в Петербурге, где труды мои, благодаря государя, имеют цель более важную и полезную.

Кроме жалования, определенного мне щедростию его величества, нет у меня постоянного дохода; между тем жизнь в столице дорога и с умножением моего семейства умножаются и расходы.

Может быть, государю угодно знать, какую именно книгу я хочу дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии.

Речь идет о написании текста о восстании Пугачева – «Капитанской дочки». Но Пушкин еще и еще раз подчеркивает важность для себя исторического расследования фактических обстоятельств произошедшего, и он стремится посетить места, где и были главные очаги пугачевской смуты.

21 августа 1833 г. Н. Н. Пушкиной. Из Павловского в Петербург.

Забыл я тебе сказать, что в Яропольце (виноват: в Торжке) толстая M-lle Pojarsky, та самая, которая варит славный квас и жарит славные котлеты, провожая меня до ворот своего трактира, отвечала мне на мои нежности: стыдно вам замечать чужие красоты, у вас самого такая красавица, что встретя ее (?) ахнула… Ты видишь, моя женка, что слава твоя распространилась по всем уездам. Довольна ли ты?.. Я веду себя хорошо, и тебе не за что на меня дуться. Письмо это застанет тебя после твоих именин. Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете – а душу твою люблю я еще более твоего лица. Прощай, мой ангел, целую тебя крепко.

Замечательное место из переписки Пушкина с женой, которое выступает безоговорочной и окончательной индульгенцией для Натальи Николаевны. Ее душу узрел поэт, и этого было ему достаточно, чтобы делать ради нее невыразимые глупости, совершать какие-то ссоры, заканчивая вызовами на дуэль… Но он д у ш у защищал, «прекраснее которой нет ничего на свете». Тут и ответ, отчего так далеко зашел поэт в своих дуэльных перипетиях с Дантесом. Но об этом отдельная глава второй части книги.

12 сентября 1833 г. Н. Н. Пушкиной. Из Языкова в Петербург.

Меня беспокоят твои обстоятельства, денег у тебя слишком мало. Того и гляди сделаешь новые долги, не расплатясь со старыми. Я путешествую, кажется, с пользою, но еще не на месте и ничего не написал. Я сплю и вижу приехать в Болдино и там запереться…

Пиши мне в Болдино.

14 сентября 1833 г. Н. Н. Пушкиной. Из Симбирска в Петербург.

Опять я в Симбирске. Третьего дня, выехав ночью, направился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Черт его побери, дорого бы я дал, чтоб его затравить.

Мы помним, что другой заяц, из окрестностей села Михайловского, спас нам Пушкина, когда тот собрался без всякого разрешения властей отправиться в Петербург на Сенатскую площадь, чтобы быть там вместе с друзьями-декабристами. Заяц перебежал ему дорогу и Пушкин повернул обратно, увидев в этом недобрый знак. Стоит сейчас около Михайловского памятник, поставленный в благодарность за спасение национального гения, простому русскому зайцу. За то мы должны благодарить А. Битова.

19 сентября 1833 г. Н. Н. Пушкиной. Из Оренбурга в Петербург.

Что, женка? Скучно тебе? Мне тоска без тебя. Кабы на стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж – то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит – я и в коляске сочиняю, что же будет в постеле?

Пушкин чувствует подступы вдохновения, ведь наступило самое любимое время года, его ждет желанное одиночество, ради которого проехал он половину России.

2 октября 1833 г. Н. Н. Пушкиной. Из Болдино в Петербург.

Милый друг мой, я в Болдине со вчерашнего дня – думал здесь найти от тебя письма, и не нашел ни одного. Что с вами? Здорова ли ты? Здоровы ли дети? Сердце замирает, как подумаешь. Подъезжая к Болдину, у меня были самые мрачные предчувствия, так что не нашед о тебе никакого известия, я почти обрадовался – так боялся я недоброй вести. Нет, мой друг: плохо путешествовать женатому; то ли дело холостому! Ни о чем не думаешь, ни о какой смерти не печалишься.

Пушкин в этот период, в эту свою поездку почти никому не пишет из своих друзей. Все его мысли, все его чувства о жене и детях, боязни какого-либо несчастья. Как изменился Пушкин по сравнению с двумя годами ранее!

8 октября 1833 г. Н. Н. Пушкиной. Из Болдино в Петербург.

Две вещи меня беспокоят: то, что я оставил тебя без денег, а может быть и брюхатою. Воображаю твои хлопоты и твою досаду. Слава Богу, что ты здорова, что Машка и Сашка живы и что ты хоть и дорого, но дом наняла. Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать – и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать и спешить. Вот уж неделю, как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пугачеве, а стихи пока еще спят.

11 октября 1833 г. Н. Н. Пушкиной. Из Болдино в Петербург.

Что твои обстоятельства? Что твое брюхо? Не жди меня в нынешний месяц, жди меня в конце ноября. Не мешай мне, не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царем, ни с женихом княжны Любы. Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу – и привезу тебе пропасть всякой всячины…

Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: Как Пушкин стихи пишет – перед ним стоит штоф славнейшей настойки – он хлоп стакан, другой, третий – и уж начнет писать! – Это слава. Что касается до тебя, то слава о твоей красоте достигла до нашей попадьи, которая уверяет, что ты всем взяла, не только лицом, но и фигурой. Чего тебе больше.

21 октября 1833 г. Н. Н. Пушкиной. Из Болдино в Петербург.