Текст книги "Отрок. Перелом: Перелом. Женское оружие. Бабы строем не воюют"

Скромностью Фаддей никогда не страдал, поэтому согласно кивнул, с удовольствием слушая, как величал его первый десятник Ратного.

– И правильно, – одобрил Лука. – Потому как глупо спорить с тем, что и так все знают. Ну а если ты не отпираешься, так тем более скажу: грех тебе жадничать и такой дар таить, умение надо молодым передавать – на них наша надежда. Тут и спорить не о чем, сам все понимаешь! – остановил он Фаддея, который спорить вовсе и не собирался. – Понимаю, что сыну своему передашь – кому ж еще, как не продолжателю рода? Так ведь один Веденя, как бы хорош не был, сам по себе без сотни и десятка много не навоюет. Если же подойти к этому делу с другой стороны, то и вся сотня, и каждый десяток сильны общим умением, правильно говорю?

Фаддей только кивнул, зная, что Лука в таких случаях ответа от собеседника и не ждет. А тот журчал дальше:

– Потому и взялись мы совместно с Лехой и Игнатом отроков с младых ногтей наставлять, как от прадедов заведено. Лучному бою, конечно, я их выучу, как в силу войдут, не последний в этом деле, сам знаешь, а вот мечному лучше тебя никто не способен! – надавил Лука, приняв легкую задумчивость Чумы за сомнение. – Не старосте же этим заниматься. Ты сам посуди: новиков у нас мало осталось, учеников набрали тоже не густо, стало быть, сотне придется воевать не числом, а умением. А откуда этому умению взяться, если сами не выучим, чему надо? Вот и выходит, что тебя это тоже касается, и не можешь ты в таком деле никак отказать, тем более, что и твой сын тоже в той учебе состоит. Согласен?

Фаддей продолжал смотреть на Луку с прежней блаженной улыбкой, напрочь вышибая этим из десятника всю уверенность. Никогда Говорун не видел Чуму таким, и от этого непонятного и удивительного явления заметно заерзал, но разговорчивости не утратил, продолжая убеждать. И о плате за науку помянул, и что со старостой уже все согласовано – тоже сказал. Под конец даже про Гребня вспомнил, про то, что сотня покойному ратнику своим существованием обязана – так хорошо тот в свое время выучил нынешнее поколение бойцов.

– Хватит, Лука! – Фаддей наконец очнулся и посерьезнел, снова становясь самим собой, к заметному облегчению рыжего десятника. – Я же не отказываюсь. Хоть наставник-то из меня… Но чего знаю, всему мальцов научу. Тут и разговора нет. Предкам укорить меня не за что будет. Только дай в себя прийти. Сам видишь – пока что не годен я мечом махать.

Фаддей слегка замялся, вздохнул и повинился, чем снова едва не вверг своего собеседника в сомнения: уж очень несвойственно для Чумы было такое.

– И это… Лука… Ты уж сердца на меня не держи. Не со зла я тогда на тебя кинулся. В голове все кругом пошло. Как сына без памяти увидел, так словно ума решился! Вот отойду чуток, отдарюсь…

– Уф-ф, нашел в чем виниться! – Лука расцвел, словно получил дорогой подарок. – Это я у тебя прощения просить должен. Я наставник, значит, и вина моя, что недосмотрел. Ну да ладно, хватит старое поминать. Хотя… – усмехнулся он, – кое-что помянуть не помешает. Есть для тебя кой-чего… – он обернулся к воротам и гаркнул в темноту. – Евдоким! Ну чего там, как девка, жмешься?! Я, что ли, за тебя дядьку Фаддея просить буду? Подь сюда!

От ворот отделилась тень, оказавшаяся молодым родичем рыжего десятника – Евдокимом, которому по жребию достался Тот Самый Меч. И хоть все уже вроде пережилось, а после того, что случилось в Ратном, вообще должно было быльем порасти, но появление парня удовольствия Фаддею не доставило. Душа опять заныла по потере так, что аж кулаки сжались, словно снова он оказался на той окаянной дележке.

– Здрав будь, дядька Фаддей! – почтительно поклонился Евдоким, удерживая под мышкой какой-то сверток, и затараторил явно заготовленную заранее речь. Не иначе, Лука его и подучил: – Кланяться тебе пришел от всех родичей. Просить тебя хотим, чтобы поучил ты и нас, новиков, и молодых воев мечному бою… – видя не слишком приветливую физиономию Чумы, парень чуть помялся, но продолжил: – Нам бы еще и обоерукому бою поучиться, мало ли – пригодится когда, а в Ратном кроме тебя никого… – и, наконец, развернул холстину, выкладывая на руки обалдевшему Фаддею свою ношу. Запнулся, опять смешался и, наконец, выдал уже не по заученному, а от себя. – Вот, дядька Фаддей, прими в уплату за науку. Это только тебе к руке. Мне-то самому таким владеть не по силам и не по умению…

В руках Фаддея лежал ОН – Тот Самый Меч. Вычищенный так, что даже в темноте полированная поверхность лезвия отсвечивала слабым звездным сиянием. Чума завороженно смотрел на него и почти не слышал, что продолжал говорить Евдоким:

– Оплетка там на рукояти подгнила, пришлось поменять, да ржу под ней подпилком почистить. А так все справно…

А Лука в это время как-то странно заглядывал за спину Фаддея. Чего он там увидел, ни Евдоким, ни сам хозяин заметить не успели: дверь открылась и на крыльцо выскочила Дуняша.

– Здрав будь, дядька Лука! Здрав будь, Евдоким… – девка хоть и тараторила так, что слова чуть не горохом из нее сыпались, однако поклонилась гостям земно – со всем уважением. – Мамка меня послала, велела от нее тоже кланяться и в дом звать. Чего на крыльце-то… Я и на стол собрала, – и пояснила уже для Луки. – Извиняйте, гости дорогие, матушка вас уважить сейчас сама никак не может – занедужила она.

– А-а, да! Лука, Евдоким… – очнулся и Чума, с трудом отрывая взгляд от клинка в своих руках. – Давайте в дом! Посидим. Там у меня медовуха…

– Да нет уж, – отказался Лука. – Такой денек выдался – какая уж тут медовуха! Видишь, и к тебе только к ночи поспел – и то Евдоким упросил. Мне бы только до печи сейчас добраться, а то завтра вся эта пляска с притопом, похоже, продолжится. Стар я стал, кости отдыха требуют, язык – и тот заплетается. Если бы не молодежь, так я бы к тебе со своим делом завтра зашел или еще позже. Значит, уговорились?

– Так мне не жалко! На меня это умение не само с неба упало. От отца и Гребня его получил, стало быть, и в себе держать невместно. Поучу, конечно, вот только в себя приду.

– Ну и ладно, – удовлетворенно хмыкнул Лука и покосился на родича. – Кланяйся, Кимка, наставнику, да пошли, что ли. А то я прямо здесь, на крыльце, спать устроюсь, – десятник и впрямь вымотался за последние дни.

Воротина хлопнула, и вновь во дворе все стихло. Слышно было, как Дуняша в доме собирает со стола ложки и миски. За спиной что-то шевельнулось, и забывшийся было Фаддей по привычке резко поднялся, соскакивая с верхней ступеньки. Поначалу он никого не увидел и чуть не отшатнулся, когда внезапно – как окошки в темноте открыли – на крыльце засветились желтые кошачьи глаза. Фаддей замер.

– Значит, и это ты? – начал было он, но кольцо на воротах опять стукнуло, вспугнув кота, и Зверюга растворился в темноте.

Вечер, похоже, обещал растянуться до утра – во двор уже входил новый гость.

– Здрав будь, хозяин! – Фаддей узнал своего десятника и облегченно выдохнул: хорошо, что Егор заглянул. И неважно, просто проведать зашел или по делу.

– Поднялся уже? Не рано? Настена чего говорит? Жить будешь?

Чума только махнул досадливо рукой – чего тут рассказывать, людей только смешить. Десятник по-свойски присел на крылечко, подождал, пока Фаддей устроится рядом с ним, с удовольствием вытянул ноги, поерзал, мостясь поудобнее, и, наконец, заговорил:

– Ты уж прости, Фадюха, коли чего не так скажу, но дело такое…

Егор начинал осторожно, словно не знал, как высказать то, что хотел, или раздумывал, что именно сказать, а что не стоит. Фаддей невольно насторожился, с подозрением приглядываясь к десятнику. А тот продолжал, все так же непонятно и тщательно выбирая слова, будто пробуя их на вкус.

– Сам все наши дела знаешь, так что объяснять тебе долго не придется. Кровью вроде на этот раз и не умылись, но и совсем без крови не обошлось. Хорошо еще, наш десяток в разъездах оказался, в свару никаким боком не попал.

– Угу. Сам проводил, сам и встретил, – прищурился Фаддей. – Только наоборот. Встретил и проводил с твоего же слова, а сам вот… Тьфу! – Чума от злости на себя вновь побагровел, хорошо, в темноте незаметно.

– Да брось! Забыл, как Корней от кабана улепетывал? Все Ратное тогда покатывалось, а кто сейчас это вспомнит? Такая оказия никому не заказана, потому плюнь. Плюнул уже? Ну еще разок. Разотри и забудь!

– Забудешь тут… – Фаддей только крякнул: разом напомнили о себе все синяки и шишки.

– А-а-а! Брось, говорю. Всем сейчас не до того, чтоб об твои драные яйца языки чесать! Они и так уже… Вылизаны, – не выдержав, заржал все-таки Егор. Но тут же, прервавшись, покрутил головой. – Вот же… Слова доброго ведь не стоит – не медведь там или волк, так – шапка, молью траченная, а какой урон нанес!

Фаддей непроизвольно дернулся, опасаясь, не обиделся бы учитель на такие слова десятника, но кот если и отирался где-то рядом, то никак на оскорбление не отреагировал. Егор, которому и в голову не пришло, с чего так вскинулся ратник, примирительно махнул рукой:

– Оно, конечно, бывает – вон, в прошлом году Николе кура глаз чуть не выклевала… А на пересуды бабьи… Сам им не напомнишь, так уже завтра и не вспомнит никто.

Помолчали…

Егор готовился к непростому разговору со своим десятком, ему предстояло многое сказать ратникам. Он-то лучше прочих понимал: перемены, что происходят у них в селе, только начались, и коснутся они всей сотни. Вот и придется им вместе решать, как дальше жить. А, главное, по всему выходило, что их десяток, и так от прочих отличный, теперь и вовсе станет наособицу. Как-то они это примут – хотя бы тот же Фаддей? На него в бою всегда можно положиться, но вот как ему объяснить, что не всякий бой выигрывается только звоном мечей? А главное, что не все и не всегда можно сделать по законам воинской чести…

Не каждый мог это к душе принять, но кому-то приходилось и такое на себя взваливать. Десятку Егора именно такая доля выпала. Арсений, скажем, давно догадывался о многом, хотя всего и он не знал, а Фаддей? Уж больно прямодушен, да и Гребень воспитывал их в старых воинских традициях: хоть и хитер сам был, как лешак наговоренный, но различать подлость и воинскую хитрость научил. Все ли из того, что ратникам предстояло делать, одобрил бы их старый наставник? Егор пока и сам себе на это не ответил…

А Фаддей размышлял о том, что десятник весь день ноги не на гулянке бил, но все-таки зашел к нему, несмотря на поздний час, стало быть, дело у него нешуточное…

«Опять чего-то мудрит, редька едкая! Прошлый раз уже домудрился – весь десяток как ветром из Ратного выдуло, один я, дурак, так ничего и не понял… Нет бы предупредить сразу. А то пустил по узкой жердочке по-над топью с завязанными глазами, а я со всей дури и попер вразвалочку, словно по тракту. Хотя, так рассудить, это сколько бы всего ему пришлось мне растолковывать? Да и я бы прикидываться не смог – выдал бы и себя, и его. От большого ума бы выдал.

Ну так-то вроде обошлось, а сейчас чего? Ведь тоже не просто так посидеть пришел. Зачем?..»

– Тут вот чего… – наконец осторожно заговорил Егор. – Ты, пока я говорить буду, того… сердце в сторону… Выслушай, чего скажу, спроси, коли чего непонятно, а уж потом кулаки скатывай, договорились?

– Ты меня совсем уж за берсерка нурманского держишь? – и впрямь обиделся Чума. – Это когда я кому морду дуром расписывал? Ты уж говори, чего надо. А то кулаки, кулаки…

– А Пахома в прошлом году кто на крышу загнал? До сих пор лестницу под руками держит, боится, что тебя опять муха дурная тяпнет, – парировал десятник. – Про купца, которому ты о голову бочонок с его пойлом развалил, помнишь?

– Своих пусть травит! – взвился Фаддей. – И старосту в молитвах поминает, а то бы точно пришиб…

– Вот-вот! У тебя всегда все по делу, но сейчас разговор у меня с тобой немного… того… – Егор замялся. – Трудный, что ли?

– Да какой есть, такой и вали! – разозлился уже всерьез Фаддей: ну чего за душу тянет? – Уж для пары слов в голове завсегда уголок найду!

– Тогда вот что, – десятник вытянул из-за пазухи увесистый кожаный мешок и положил на колени Фаддею. Внутри что-то глухо брякнуло. Чума не раз слышал такой стук и не нуждался в объяснениях, что в том мешке.

– С чего это? – только и поинтересовался.

– Твоя доля… – пояснил десятник.

– Да? И с чего доля?

С какой стати десятник вдруг надумал серебром раздариваться, Фаддей не понимал и, хотя серебро лишним не бывает, насторожился: не всякий прибыток добром оборачивается, иной и бедой может аукнуться.

– За Кунье городище.

– Редька едкая! Так мы ж там не были!

– Вот именно за это и доля…

Фаддей задумался. Десятник не мешал.

– Угу… Стало быть, доля… – начал Чума. – Откуп, что в тот раз не пошли резать Корнея с мальцами, так?

– Совсем обалдел? – Егор даже сплюнул с досады. – Хрен бы кто тебя заставил своих резать, пусть и по приказу… Да еще сотника, да с мальцами!

– Тогда за что?!

– А за то, что у ворот ждал моего приказа и другим ту резню не дал устроить! Это тоже чего-то стоит, верно?

– Так я же тебя ждал! И не думал даже!.. Изругался весь, что вас никого нет – от всего десятка только я да новики…

– Мы все там рядом были.

– Ни хрена не пойму! Тогда почему?..

– Один с новиками, говоришь? – усмехнулся десятник. – Ежели бы Фома с Устином все-таки решились своих поднять, то ты с Арсением и новиками их бы с хвоста ухватил, а остальные со мной их впереди встретили! Мы у леса ждали, а Арсений под забором у Антипа, чтоб тебя за порты ухватить, коли сдуру рванешь за ними.

Снова замолчали. Фаддей обдумывал сказанное десятником, а тот, похоже, готовился долго убеждать ратника. Но, к его удивлению, Фаддей покрутил головой по сторонам, словно кого-то высматривал или ожидал чьего-то слова, затем решительно кивнул в темноту и сказал непонятно кому:

– Ну да… Коли так… Выходит, за всех мы там…

И только после этого обратился уже напрямую к десятнику:

– Так ты для того и ноги топтал через все село? Оно бы и завтра не убежало.

– Не убежало бы, – согласился Егор. – Только тут не в доле дело. Вернее сказать, не только в доле. Сила в Ратном сменилась. Нам теперь решать, под чью руку идти и как жить дальше…

– А чего тут неясного? Десяток – он десяток и есть… – Чума пожал плечами. – Сотник-то один остался. А нам и дальше вместе держаться. Мы всегда наособицу были.

– Вот именно, что десяток у нас не как прочие… Завтра ближе к полудню заходи к Арсению – о том и поговорим. Все наши там соберутся.

– Зайду… – Фаддей не стал больше ничего спрашивать. Хотел бы десятник – сам бы сказал, а выспрашивать… Не баба, чай. Что надо – завтра решится.

– Ну, тогда я домой… – удовлетворенно кивнул Егор. – Вот только подняться бы, а то задница к твоему крыльцу приросла. Ты его случайно не овчиной обил? Прямо вставать не хочется, – пошутил он, отрываясь все же от уютной ступеньки.

Ворота хлопнули, оставив Фаддея с тяжелым мешком серебра на коленях и совсем уж неподъемной громадой мыслей в голове.

Серебо особых раздумий не вызвало. Фаддей глянул и отложил его в сторону: три полновесные гривны и кучка каких-то побрякушек. Дуняша замуж пойдет – в самый раз пригодятся, да и гривны найдется, на что потратить.

А вот что со словами Егора делать? Понятно, что теперь или под Корнея идти, или из Ратного выметаться. Хотя и так они под сотником, но служба службе рознь. Одно дело в общем строю половцев рубить, другое – холопов кнутом охаживать. Вот второе Фаддею решительно не нравилось. Хоть и свои холопы имелись, и не раз их тумаками потчевал, но одно дело – ум вправлять да лень выколачивать, и совсем другое – последние соки из людей тянуть.

«Тьфу ты, редька едкая! Да кто ж мне такое предлагает?! Вот дурь в голову полезла. Егор вроде ни словом ни на что подобное не намекал, да и сам он не большой любитель плетью баловать.

А что тогда? Вот завтра у Арсения и узнаю».

Десятник Егор. Выбор

Утро выдалось без дождя, но небо обложила серая хмарь, словно и солнцу было не по душе то, что происходило посреди Ратного, у церкви. Десяток телег с родичами бунтовщиков тронулись к воротам, когда стоявший рядом с воеводой Аристарх спросил того – вроде тихо и не поворачивая головы, но достаточно громко, чтобы его услышал Егор, находившийся в паре шагов за их спинами:

– Так и отпустишь?

– Кхе… Шутишь, Репейка? Мне только кровников для полной радости не хватало. До Мишкиной головы и так охотников полно, ядрена-матрена! Хочешь не хочешь, а резать придется…

– Тогда поспешить надо. Если до Княжьего погоста доберутся, тогда только Федору кланяться.

– Нет, нельзя. Сам все сделаю… Народ немного разойдется, так с Андрюхой…

– Нет, Кирюха, нет… – Аристарх слегка качнул бородой. – Нельзя тебе. Ты не просто сотник, ты воевода Погорынский, боярин. Невместно. Не дай бог, прознает кто!

– Тогда кто? Ядрена-матрена! Кто резать возьмется, коли это мои кровники! – Корней вроде вскинулся, но сам на Аристарха смотрел с легким прищуром. А тот только головой кивнул:

– Первак, Кирюха, кто же еще? Ему по его прежним делам все одно деться от нас некуда, ему такое не впервой, да и по сердцу. И присмотрят за ним, чтобы не учудил чего и без зверства обошелся. Егор со своими и присмотрит, – добавил Аристарх, слегка кивнув в сторону десятника, которого до того вроде и не замечал.

Егор от такого поворота взмок. Хоть и понимал, что неспроста при нем такие разговоры вели, а все же… Корней с интересом и вроде как об отсутствующем поинтересовался:

– Ну да – ну да… Кхе… А пойдет?

– Так не самому ему кровь пускать. Глянет, чтоб следов не осталось, чтобы не помешал кто чужой да лишнего не углядел.

– Тогда сегодня до ночи надо выезжать. По крайности, завтра утром… – буркнул Корней.

– Сам знаю. Первака я после полудня верхом отправлю или ты сам?

– А вот посмотрю, какой он мне ответ даст, – сотник кивнул на Егора, – тогда и решу. А пока ждем – пошли ко мне, пиво вроде еще осталось, а нет, так сегодня и бражки не грех… – и, глянув напоследок на Егора, староста и сотник направились на подворье воеводы.

Егор давно понимал, к чему все идет, но то, что он сейчас услышал, обозначило край: дальше ни назад, ни в сторону не отступишь. Некуда!

Жили в Ратном две правды, и за каждой стояла своя сила. И каждая почитала себя единственной, все норовила развернуть в свою сторону. И разобраться, какая из них для сотни если и не во благо, то хотя бы не во вред, вот так сразу не получалось – у каждой свой резон и свои доводы. Есть ли для остальных сельчан разница, кто дальше под себя все подгребет? Егор одно знал – перемен так и так не миновать, но пока тут две эти силы друг с другом меряются – добра точно не жди.

Тем более что воины сотне служили, а не Корнею или Пимену. Если бы те положили людей в своих усобицах, то проредили бы десятки так, что не только в походы по княжьему слову ходить, а и село от татей оборонять стало бы некому. Вот и делал Егор, что мог, лишь бы сотню, и без того обескровленную, совсем не угробить. Потому и старался держаться не то чтоб совсем в стороне, но так, чтобы последнего слова не говорить, покуда сам не поймет, кто куда Ратное тащит, а главное, для чего?

До поры до времени у него это получалось: и те, и другие предпочитали Егоров десяток видеть если не рядом с собой, то хоть быть уверенными, что тот не ввяжется в свару за противную сторону. Берег десятник Ратное своей правдой. Но выбор все одно пришлось делать.

А сегодня Корней ясно всем дал понять: теперь он – единственная правда в Ратном и он – единственное для него благо. Не сказать, чтобы Лисовины были для Егора лучшим возможным выбором, но голодному все равно, из чего щи хлебать – из горшка или из лаптя, были бы понаваристей.

Конечно, он мог и отказаться, неволить его ни Аристарх, ни Корней не стали бы, однако приходилось выбирать: или идти под Корнея – с надеждами на будущее, или оставаться рядовым десятником с неполным десятком. И не только за себя решать – за десяток.

Не простой разговор его ждал, и нелегкий выбор предстоял его ратникам: такое доверие старосты и сотника дорого стоит. И платить за него им придется полной мерой. А главное – пути назад уже не будет до самой смерти. Ни десятку из-под воеводы, ни им самим – из десятка.

И так в последнее время воинская удача обходила их стороной. Фаддей, прямая душа, хоть и ворчал, но слову никогда не изменял и не изменит, а вот что может учудить Арсений, Егор понятия не имел. Предательства, конечно, и от него не стоило ждать, но уж больно голова у Сюхи хитроумная, всегда он умудрялся извернуться так, чтобы выгоду для себя поиметь. Покуда сам Егор из десятников не ушел, Арсений, конечно, и не подумал бы его оттирать, но стоит в сторону отойти, как он запросто с Аристархом договорится.

Да и не требовал от них Корней чего-то непотребного: только проследить за дорогой да держать язык за зубами. Сам десятник на его месте решил бы точно так же, хоть и не к душе это решение, но нет другого выхода, как ни крути. Даже если бы дурная баба повинилась да покаялась, вряд ли бы сотник отпустил их с миром. А уж когда она Лисовинов при всех своими кровниками объявила, то сама своим детям судьбу выбрала! Одно утешало: ту малышню, что он успел спасти из дома Устина, родня разобрала – все меньше невинной крови прольется.

Да и не в одних Лисовинах дело. Егор прекрасно понимал, что теперь на Корнее держался не только его род, но и все Ратное, вся сотня. И выходило, что его кровники грозили бедой всему селу.

Десятник зло сплюнул и решительно зашагал прочь от церкви: чего тут еще думать? Времени на подготовку оставалось немного, и дорога до дома Арсения, где опять собрался его десяток, недалека, но пока дошел, успел вспомнить чуть не всю свою жизнь после возвращения…

* * *

А ведь несколько лет назад Егор возвращался из варяжской дружины совсем с другими мыслями. Вез родителям весть о гибели братьев, тяжелый кошель да загруженные телеги, которыми правили холопы.

Воинская жизнь, тем более на море, от пустых мечтаний излечивает быстро. Вот и тогда по дороге он не мечтал, а прикидывал, что и как ему придется сделать, чтобы побыстрее вернуться в море. И душой к нему прикипел, и добычу оно порой дарит не в пример богаче, чем на реках, не говоря уж о лесных весях. Егор часто вспоминал тот иноземный когг, который захватила варяжская дружина, куда попали они с братьями. Одного янтаря хватило бы, чтобы всех в Ратном сделать не бедней Аристарха. А восточного шелка сколько, да прочих тканей?! Серебра с золотом на том корабле тоже хватало.

Только вот сам Егор тогда отрабатывал долг, которого у него не было, и доли ему не полагалось. Может, потому и запала ему в душу мысль о ладейном десятке для сотни, хотя в то время он и не надеялся вернуться домой. Разное в дороге передумал, прикидывал и так, и этак, выискивая изъяны в своих планах, но по всему выходило, что ничего неподъемного в них нет.

Но жизнь частенько поворачивает по-своему. Мало того, что домой вернулся лишь один из трех братьев, так еще и прежней сотни он не нашел: новиков едва хватало, чтобы кое-как залатать дыры в десятках, не то что в ладейную дружину верстать. Со старейшинами и десятниками про такое и заикаться не стоило – порвали бы на куски и самого Егора, и тех, кто на его посулы соблазнился.

В общем, оглядевшись как следует в Ратном, Егор и сам понял, что его замысел так навсегда и останется несбыточной мечтой. А уж когда лучшие ратники полегли в том проклятом бою на переправе, он и вовсе засунул подальше свои хотения, подчинился насущным заботам. За глаза ему хватило того, что один раз пошел с братьями наперекор всему – погнались за несбыточным и расплатились дорогой ценой. Научило это на всю жизнь – не обломало и не погасило упрямого стремления вперед, но заставило соизмерять силы и хотеть того, что возможно.

А может, его мечты и желания, подчиняясь необходимости, стали меняться, когда приключилась беда с женой? Ведь именно это заставило его круто поменять свою жизнь, забыть про морские походы и вернуться в родное село. Не приученный обманывать самого себя, Егор прекрасно понимал, что мечтами о ладейной рати, которую он хотел создать в Ратном, он всего лишь утешался время от времени, чтобы не так тяжело было вырывать из души полюбившееся на всю жизнь море. Порой себе удивлялся: и не своей волей туда попал, и сколько лет бился, пока не вырвался, и домой тянуло, а вот поди ж ты! Сам не заметил, когда это случилось, и не мог объяснить, что его так взяло в этой трудной и опасной жизни, почему до стона и зубовного скрежета тянуло снова и снова оказаться хоть на один поход, хоть на седмицу, хоть на один день вместе с надежной дружиной на ладье – совсем небольшой в огромном просторе, но такой надежной в крепких руках и при умной голове, и опять испытать это ни с чем не сравнимое и нигде более не испытанное счастье родства с морем.

В один из вечеров, когда Егор устал за день так, будто греб против ветра в полную силу, с привычной безнадежностью в очередной раз убеждая себя, что надо наконец забыть прошлое и все свои нелепые надежды и просто жить – здесь и сейчас, к нему неожиданно заглянул староста. Принес медовухи, бабы захлопотали, собирая на стол – слава богу, семья не бедствовала, и затихли на своей половине, оставив мужчин говорить о своем. Отец, тогда еще живой, как раз оказался где-то в отъезде; похоже, Аристарх нарочно так подгадал, чтобы побеседовать с Егором один на один. И разговор у них получился очень занятный.

– Вот гляжу я на тебя, Егор, – Аристарх себе больше наливал, чем пил, но следил, чтобы собеседник не оставлял без внимания свою кружку.

– Что ж во мне такого занятного, чтоб рассматривать? – пожал Егор плечами. – Вроде не девка.

– Да уж, не похож, – хохотнул староста. – Да и девок… Чего там в мои годы рассматривать? А то я их не нагляделся. А ты у нас муж зрелый, хоть воинскую славу добыл и не в сотне, однако же Ратное тебе не чужое. И ты Ратному не чужой, потому и приняли тебя обратно. Я только одного никак не пойму: Ратное тебя вроде бы приняло, а вот ты его?

– Что я? – растерялся от такого поворота Егор.

– Ты Ратное признал? Вернулся? – Аристарх смотрел пристально, и Егор понял, что шутки кончились: староста говорил о том, за чем пришел. – Я же помню, как вас с братьями вечно на сторону тянуло…

– Да ты что, Аристарх? – подобрался в ответ Егор и начал подниматься из-за стола. – Ты меня братьями попрекнуть решил?

– Тьфу, едрен дрищ! Сядь, дурья башка, кому сказал! – староста так зыркнул, что Егор невольно опустился на скамью. – Никто тебя за братьев не винит! А то я не знаю, что такое воинская судьба: с какой стороны лихоманку ни жди, а не убережешься. Жаль, конечно, хорошие ратники из них вышли бы, да теперь только и остается, что помянуть их добром.

Не водилось до сих пор за Аристархом привычки заходить к ратникам просто так, бражки откушать, и пусть никаких грехов Егор за собой не помнил, ему стало как-то не по себе, хотя виду постарался не подавать. К тому же если бы староста решил, что в Егоре есть хоть малейшая угроза общине, не стал бы он с ним разговоры вести. А Аристарх продолжал:

– Ты уже не отрок сопливый, сам должен понимать, что нынче от прежней ратнинской сотни только память осталась. Как колода трухлявая: стоит, вроде и с места ее не сдвинешь, а ткни – развалится. Вот и нам только тычка недостает, чтобы это всем очевидно стало. Это тебе хорошо заметно, от чего ушел и к чему вернулся, а для других изменения не видны, ибо происходят рядом, постепенно и понемногу. Ты это понял, но тоже молчишь – и правильно делаешь, потому как не все способны принять правду. Так?

Егор молча пожал плечами, а Аристарх продолжал:

– Так! Все так, Егор. Думаешь, мы этого не видим? Все видим! И, что можем, с Кирюхой делаем, да вот успеем ли… Только толчка под горку не хватает, чтобы покатилось все так, что не остановить. И ведь покатится, непременно рано или поздно покатится, а потом сотне из-под той горки выкарабкиваться до-олго придется. А с кем? Как Гребень умер, так отроков и перестали толком учить. В слободу молодых на учение отдавать тем более отказываются, давно уже… да и сколько их у нас… Сам видел.

– Ну, а я-то чего? – хмуро буркнул Егор. – Новиков тебе нарожать, что ли? Так это к бабам! – Егор начал злиться, ибо староста невольно пнул его в самое больное: не дал Бог сыновей.

– До такого безобразия мы еще не докатились – за баб рожать, – усмехнулся староста. – Только я не о том, что новиков мало, я о том, что они вовсе появляться перестали!

– Как – перестали? – от такого откровения Егор обалдел.

А ведь и в самом деле: он, помнится, и сам удивился, когда вскоре после возвращения решил размяться, чтобы силу не потерять. Раньше, только начни – со всего села набегали, всем свою воинскую сноровку да ловкость показать хотелось. А тогда вместе с ним только десяток ратников и вышел поутру железом помахать, да новиков при них, дай бог, с пяток. А откуда у мальчишек взяться усердию, если их отцы и дядья сами воинскими занятиями пренебрегают?

– А вот так! Вон, Степан в последнем походе не был, недугом отговорился, а сейчас и сам цел, и мошна трещит, а те, кто кровь пролили, еле-еле концы с концами сводят. Думаешь, им не обидно? И бабы некоторые у колодцев разговоры ведут, что, дескать, лучше нам всем дома сидеть – торговлишкой пробавляться или ремеслом каким. Мол, с ближними соседями воевать сейчас не приходится, а за дальних кровь проливать – не велика радость. Шепотом, конечно, рассуждают, но шепотки эти все громче и громче раздаются, едрен дрищ! Раньше за такое их остальные бабы там же за косы оттягали бы, а сейчас молчат и слушают. Задумываются, тудыть их! – Аристарх зло усмехнулся. – А если бабы задумываться начинают – дрянь дело! Мужи-то их не слушают, а вот отроки и новики все меньше и меньше за сотню держатся: больше в ремесло и торговлю силы вкладывают. И отцы не противятся.

– Есть такое, – согласился Егор. – Да я-то тут с какого боку? У меня сыновей нет, а и будут, так все равно первым для них станет ратное дело. Или ты сомневаешься?

– Если бы сомневался, я бы тут сейчас с тобой и не разговаривал! – досадливо хлопнул себя ладонью по колену Аристарх. – Я потому и пришел к тебе, а не к Степке-мельнику.

– Раз ты, дядька Аристарх, ко мне пришел, то уж давай, высказывайся яснее.

– Тогда слушай, – согласно кивнул староста. – Сам знаешь, как сейчас в сотне дело с десятками обстоит. С каждым годом все тяжелее и тяжелее десятникам набирать себе пополнение, и десятков неполных у нас много, а некоторых и вовсе нету – только по названию остались. Десятники на них со временем найдутся, конечно. Не такие добрые, как прежние, но найдутся. Вот только ратников на всех не хватит.