Текст книги "Бешеный Лис"

– Да, Афоня, – подтвердил Илья, – дети – разговор беспроигрышный. Михайла верно говорит.

– Угу, у меня в моровое поветрия дочка двухмесячная…

– Прости, Афанасий, – смутился Мишка, – не знал я.

– Ничего, ты рассказывай. Интересно у тебя выходит. Умным был, видать, тот иудей… как его…

– Карнеги. В общем, к концу разговора ты все должен знать. Какой работой их до пахоты занять, кого из детишек в теплую избу на ночь забирать надо, чему их учить придется, а что умеют. Сравнивай все время с собой и со своей жизнью, тогда легче понять будет. Не бойся, если и час с ними проговоришь или больше, – все на пользу. И всегда помни: если притвориться, что не очень веришь, человек начинает доказывать, объяснять – раскрывается весь.

– Понятно. Просто же все! – преисполнился энтузиазма Афоня. – Я и не думал!

– Не управлял людьми, вот и не приходилось о таких вещах думать.

– Хе-хе. Можно подумать, ты управлял! – подкусил Илья.

– У меня дед перед глазами, есть у кого учиться. Ну и книги еще.

– Да, Корней Агеич… вот у кого научиться многому можно. Ну ладно. Поговорили, привел я их в дом…

– Погоди, рано еще, – остановил Афоню Мишка.

– Хе-хе, – снова встрял Илья. – Афоня, ты так до лета домой не доберешься!

Мишка сделал вид, что не слышит, и продолжил:

– Третья заповедь – твой вид. Понимаешь, слова – это еще не все, только малая часть. Гораздо больше мы друг другу говорим одеждой, осанкой, выражением лица, движениями рук. Из всего, что один человек до другого доносит, слова составляют меньше десятой части. Треть – это голос, а больше половины – лицо, руки, одежда и прочее.

Вот смотри: ты им с самого начала говоришь: «Я – Афанасий Романыч, ратник девятого десятка ратнинской сотни». Но при этом придешь к ним пешком, просто одетый, без оружия. Получится: уши слышат одно, а глаза видят другое. Создается ощущение вранья.

Или ты приедешь к ним верхом, на поясе меч, из-под кожуха кольчуга видна. Совсем другое дело: слух и зрение говорят одно и то же, никаких сомнений нет. А еще ты смотришь на него сверху вниз – он в положении подчиненного. В одной руке повод, другая на рукояти меча лежит, или еще подбочениться можно. Сразу же другой вид.

И вообще: всегда будь опрятен и подтянут, не ходи распояской, грязным, неряшливым. Понимаешь, человеческий ум так устроен, что он все подмечает, даже если особо над этим не задумываться. Как бы это объяснить? Илья, ты мне поможешь?

– Как? – изобразил всем своим видом готовность Илья. Несмотря на вставляемые время от времени ехидные замечания, слушал он очень внимательно.

– Посмотри на Афанасия, а ты внимательно смотри на Илью, на выражение его лица.

Мишка слегка перевалился на бок, чтобы смотреть на обозника не выворачивая голову, и начал:

– Илья, вспомни, как Афанасия раненого с коня снимали и к тебе в сани клали. Посмотри на то место, где у него рана, вспомни других раненых, на него похожих. Так, а теперь вспомни, как Афанасий тебя Илюхой назвал и ты обиделся. А теперь вспомни, как у тебя первый ребенок родился, как он первое слово сказал, как первый раз ножками пошел. Хорошо, а теперь подумай: а вдруг твоя жена все-таки сено без тебя продаст? Только не говори ничего!

Мишка обернулся к Афоне:

– Понял, Афанасий?

По ходу Мишкиного монолога лицо Ильи менялось самым разительным образом – мужиком он, как понял Мишка, был достаточно эмоциональным, да к тому же хорошим рассказчиком, поэтому мимикой обладал весьма выразительной. Афоня приоткрыл рот и расширенными глазами, не отрываясь, смотрел на Илью. Потом перевел взгляд на Мишку и с запинкой выговорил:

– Ты… ты колдун?

– Глупости! Если кто и колдун, то Илья. Ни слова не произнес, а столько тебе сейчас рассказал, словами такого и не скажешь никогда.

Илья неожиданно зло процедил:

– Зверь ты, Михайла, с людьми – как с куклами…

– Илья, ты же сам согласился!

– Бешеный Лис, как голого выставил…

– Илья, прости дурака, не подумал… – Мишка действительно ощутил острый приступ стыда. – Илья! Ну хочешь, на колени встану? Прости, пожалуйста, я же Афоне помочь хотел. Ты же сам знаешь, как это важно, сколько ты по лицам раненых понимать умеешь! Ты же не одну жизнь спас, когда они сказать не могли, а ты догадался…

– Паршивец, и уговорить-то умеешь! Ох поплачут девки от тебя!

– Не сердишься? Илья, вира с меня: выпрошу у дядьки для тебя самострел, бесплатно.

– Ладно… самострел. – Илья неожиданно хихикнул. – Афоня, ты на его рожу сейчас смотрел?

– Ага! Здорово!

– Хе-хе, Михайла, как я тебя! А?

– Притворялся? – понял Мишка. – Знаешь, как это называется?

– Не-а!

– Мордой об стол!

– Ха-ха-ха, го-го-го, Афоня! Вот такого лица, ха-ха-ха, ты еще… ты еще не видел!

– Которое, го-го-го, об стол?

– Ага! Ха-ха-ха, и об лавку тоже!

Проезжающий мимо ратник придержал коня:

– Чего ржете, мужики?

– Губан, ха-ха-ха, у тебя… ха-ха-ха, случайно стола… с собой нету?

– Чего?

– Го-го-го, а лавки?

– Гы-гы-гы, чего… ржете-то?

– А ты, ха-ха-ха… чего?

– Не… гы-гы-гы… не знаю.

– И мы, ха-ха-ха, не знаем… но без, ха-ха-ха, но без стола – никак!

Глава 4

Конец марта 1125 года. Дорога в Ратное

Мишка проснулся, как от толчка. Рядом в санях храпел и постанывал Афоня, еще дальше, на толстом слое лапника, завернувшись в облезлую медвежью шкуру, сопел с присвистом Илья. Мишка попытался определить, что же его разбудило. Нога практически не беспокоила, к Афониному храпу он притерпелся, других шумов вроде бы не было. Огромный стан, в котором расположилось несколько сот человек, с вечера угомониться не мог очень долго. Где-то плакали дети, кто-то на ночь глядя вдруг решил, что припас мало дров, и стучал топором, потом чего-то испугались лошади, потом еще что-то случилось. Большое сборище людей и животных всегда успокаивается очень медленно, то и дело оживляясь локальными очагами шумов и беспокойства.

Сейчас над станом стояла тишина, костры слабо тлели, морозец ощутимо усилился, похоже, дело шло к утру. Что же все-таки его разбудило? Мишка еще раз окинул взглядом все пространство, открывающееся ему из лежачего положения, и уже надумал сесть в санях, как уловил краем глаза какое-то движение. От ствола одного из деревьев отделилась белесая тень и, пробежав несколько шагов в сторону дремлющего у костра часового, припала к снегу.

«Маскхалат, бесшумное движение, явное намерение снять часового. Привидение или чей-то спецназ пожаловал? Вижу только одного, но могут быть и другие, если, конечно, спецназ».

– Илья! – позвал Мишка шепотом. – Илья, проснись.

– Да не сплю я, – так же шепотом отозвался обозник. – Что случилось?

– В стане чужие, к страже подбирается кто-то.

– Не показалось?

– Нет, я его и сейчас вижу. До самострела моего, не поднимаясь, дотянуться можешь?

– Могу, может, шумнуть?

– А стрелу словить не боишься? Взводи самострел и незаметно подай мне.

– Как его лежа-то?

– Упри в сани, сам на бок повернись, чтобы колено вверх не торчало.

– Сейчас. – Илья деятельно заворочался, впрочем, почти бесшумно.

Тень продвинулась еще на несколько шагов. Щелчок взведенного самострела показался оглушительно громким – лазутчик припал к утоптанному снегу.

– Михайла, руку опусти.

Голос раздавался снизу: Илья каким-то образом умудрился вползти под сани. Мишка опустил руку и нащупал приклад.

– Лежа-то стрельнуть сможешь?

– Смогу, а ты приготовься опять зарядить, может быстро понадобиться.

– Угу, сразу под сани суй, я тут приспособился.

Часовой приподнял голову, огляделся и снова подпер подбородок кулаком.

«Да уж, не видал ты, раздолбай, плакатов «Несение караульной службы – выполнение боевой задачи!», зарежут ведь как куренка».

– Михайла, ну чего? – донесся из-под саней сиплый шепот Ильи.

– Тсс…

Белесая фигура вскочила на ноги и метнулась к часовому. Мишка нажал на спуск, болт ударил лазутчика куда-то в район поясницы, тот в падении все же дотянулся до часового, но удар пришелся по ногам. Разгильдяй-караульный вскинулся спросонья, свалился с чего-то, на чем сидел, и прямо в его уже открывшийся для крика рот оттуда-то слева ударила стрела. Илья буквально вырвал самострел из опущенной Мишкиной руки, и через пару секунд, показавшихся вечностью, из-под саней раздался вожделенный щелчок.

«Блин, всего два болта осталось, где же этот лучник? В Демкиной сумке еще десяток болтов, но не достать, шуметь нельзя, на звук выстрелить могут».

Мишка до боли в глазах всматривался туда, откуда, по его представлению, вылетела стрела. Вдруг из темноты пришло ощущение чужого враждебного взгляда, направленного прямо в лицо, а напряженный до предела слух уловил тихий скрип, такой, какой должен издавать натягиваемый лук. Мишка нажал на спуск, и тут же какая-то сила вырвала самострел из рук и швырнула на снег рядом с санями. Илья, словно змея из норы, высунулся из-под саней и втянул самострел в свое укрытие.

«Ну все, сейчас замочат! Лежу, как мишень, он меня видит, а я его нет».

Забыв о ране, он, насколько мог быстро, перевалился через край саней, плюхнулся на снег и чуть не взвыл от боли в ноге. Тут же ему в руки сунулся самострел.

– Сможешь из порченого-то?

– Один хрен – последний болт.

Из саней послышался сонный голос Афони:

– Мужики, вы чего?

– Лежи, Афоня, не шевелись!

– Чего случилось-то?

– Тихо ты!

Где-то в стороне раздались крики: «Вон он, держи! А-а-а! Уходит!» Зычный голос Рябого: «Десяток, по коням!»

– Все, Афоня, можешь орать, – разрешил Илья.

– Чего орать-то?

– А чего хочешь, то и ори. Михайла, тебя опять зацепило?

– Нет… нога! Уй, блин.

– Потерпи, парень, сейчас головню принесу – посветить.

Илья потрусил к костру и нарвался на окрик Луки, выросшего словно из-под земли:

– Не шляться! Следы затопчешь. Складень, Софрон, быстро, пока не натоптали, разберитесь. Эй, вы! Никому не вставать, хоть одна сука поднимется – пристрелю! Что, не понимаешь? Ну на!

Щелкнула по кожаному наручню тетива, в темной массе полоняников раздался чей-то вскрик. Сразу же за ним взвился истеричный бабий вопль:

– Луня-а-а!!!

– И тебе непонятно? На!

Снова щелкнула тетива, крик оборвался.

– Девятый десяток! – заорал в полный голос Лука. – Становись вокруг полона! На любое движение или шум стрелять немедля! Бабы, держать детей, мужи – баб. Чтобы тихо у меня!

«Блин, концлагерь какой-то! Но если толпа ударится в панику… Правильно все, жестоко, но правильно».

Илья, притащивший от костра горящую ветку, склонился над Мишкиной ногой.

– Ну показывай, что у тебя тут? Эх! Ты же присохшую повязку сорвал, кровь опять. Сейчас, потерпи, мы вот старую повязочку снимем. Травки лечебные у меня есть, их приложим. Смочить только надо. На-ка пожуй, чтобы в кашу превратилось, только не глотай. Знаю, знаю, что горько, зато лечебно, потом медку дам хлебнуть. Разжевал? Давай вот сюда, на тряпочку. Вот, сейчас перевяжем, кровь уймем, в сани тебя уложим…

«Он ведь так же, как Юлька, разговаривает, только получается хуже. Или мне кажется, что хуже? Все равно молодец».

– А меду, извини, брат, нету, – развел руками Илья, закончив перевязку. – Вчера весь выпили. Ты снежку пожуй… погоди, вон Корней Агеич идет, у него, наверно, найдется для внучка-то!

Дед подходил, сердито выговаривая понуро бредущему рядом одному из недавно избранных десятников:

– …Я вам сколько раз говорил: на страже стоят, а не сидят и не лежат! Забыл уже? Какой ты десятник, если за своими людьми углядеть не можешь? Скажи спасибо, что убили, а то ведь ты своими руками обязан был бы его казни предать за то, что проспал все! Помнишь, как Филату пришлось собственного зятя казнить, когда тот полочан проспал? Вот тебе мое слово, Аким: памятуя, что ты только третий день в десятниках, наказываю тебя мягко. Убиенного сам родителям отвезешь и повинишься, что, мол, не уследил за парнем, и выслушаешь все, что они тебе скажут, безропотно. Долю получишь, как простой ратник, а не десятничью, а весь десяток – по половинной доле. И в последнюю очередь. Еще одна промашка – и десятником тебе не быть!

– Я и не хотел, выбрали, – пробубнил в ответ Аким.

– Ах так? – Дед остановился и закрутил по сторонам головой. – Лука! Лука, где тебя носит?

– Здесь я, Корней Агеич!

– Тихону твоему давно пора десятником быть. Вернемся в Ратное, пусть этих охламонов под свою руку берет, Аким негодным оказался. А пока сам за ними присмотри.

– Присмотрю. Корней, там лазутчик… живой, оказывается, Михайла ему хребет перебил, ноги отнялись, но какое-то время еще поживет.

– Допросить! – рявкнул дед, потом спохватился: – Погоди… Михайла? Он же раненый лежит!

– А больше у нас никто из самострелов не стреляет, его болт.

– Где он? – Дед снова начал оглядываться.

– Так вон же, рядом! – Лука ткнул протянутой рукой в Мишкину сторону. – Вон его сани, а чего это он на снегу лежит?

– Иди, Лука, я сам. Поднимай стан, накормим людей, скотину, и как раз рассветет. Ехать надо. И построже там, хватит с нас приключений. Илья, что тут у вас?

– Корней Агеич, медку не найдется? – Илья был предельно вежлив, только что не кланялся. – А то Михайла травы для перевязки жевал, горько же.

– А запаренной травы у тебя, конечно, нет? – недовольно пробурчал дед.

– Вчера вся вышла, хотел с утра запарить, да вот ведь какие дела…

– Что тут у вас случилось-то?

– Михайла лазутчика заметил. Я-то вполуха сплю, когда раненые… чувствую, он дышать по-другому стал, только хотел встать, посмотреть, а он шепчет: самострел давай. Ну и… это, я заряжал, он стрелял, а потом в нас. Он, от греха, из саней вывалился, ну и рана открылась. Так как насчет медку-то?

– Есть, есть, – дед похлопал по баклажке, привешенной к поясу, – только давай его сначала на место переложим.

– Я сам, деда…

– Лежи уж… сам. Взяли! Вот так, на, хлебни, травы и правда горькие.

– Корней Агеич, дозволь и мне приложиться, кости все ноют, видать, снег пойдет.

– Вот только этого нам и не хватало. Приложись, чего уж там, вдвоем сегодня стреляли. Я Бурею скажу… эй-эй, меру-то знай! Чуть не все выхлебал, всем ты хорош, Илья, но в питии удержу не знаешь.

– Чего сказать-то мне хотел, Корней? – раздался сбоку неприятный хриплый голос.

Обозный старшина Бурей был не просто страшен, им можно было пугать не только детей, но даже и взрослых. Горбатый, руки висят ниже колен, надбровные дуги – как у питекантропа, носа почти нет, а брода растет от самых глаз. Ратнинские бабы на полном серьезе утверждали, что матушка прижила Бурея в лесу с лешим. Единственный из обозников он имел серебряное кольцо ратника, причем заработал его за один раз. Обладая жуткой физической силой, однажды, когда к телегам с ранеными прорвались половцы, он оглоблей вынес из седел одиннадцать степняков, а из него самого потом вытащили четыре стрелы.

Мужики Бурея уважали не только за силу, но и за ум, а также за кое-какие лекарские знания, недоступные даже Настене. К уважению, правда, примешивалась некоторая доля легкой жути. Не из-за внешности, а из-за того, что Бурей умел избавить от мучений безнадежного раненого всего лишь нажатием большим пальцем на одному ему известную точку шейного отдела позвоночника.

Полонянки же и холопки держали Бурея чуть ли не наравне с Сатаной, поскольку до плотских утех он был не просто большим охотником, а прямо-таки фанатом. Сколько их, бедолаг, прошло через его руки, он, наверно, и сам не знал. Дважды он даже женился, но заканчивалось все одинаково: жены рожали ему мертвых младенцев и вскоре умирали сами.

– Чего сказать-то хотел, Корней? – повторил обозный старшина.

– Илюха твой отличился, надо бы наградить.

– С чего награждать-то? – Бурей даже и не глянул на Илью. – Или долю обозу увеличишь?

– Ты же знаешь, – пожал плечами дед, – против обычая никто не пойдет.

– Ну так что тогда?

– Зайди ко мне, как приедем, поговорим.

– Как приедем, тебе не до того будет: этакую прорву народу пристраивать придется, а потом у тебя настроение пропадет, обозник, по сравнению с другими делами, мелочью покажется, да и забудется. Что, не так?

Авторитетов для Бурея не существовало, он и с князем, наверно, так же разговаривал бы. За свою жизнь обозный старшина пережил столько унижений и несчастий, что не боялся никого и ничего. Как дразнили его в детстве ровесники, как насмехались в юности девки, как ненавидели и боялись холопки…

– Кхе! Ладно, тогда по-другому сделаем. Лавруха весь ратнинский обоз поднял и сюда гонит. Надо из городища сено и прочий корм для скотины забрать, а потом все там сжечь.

– Знаю, – кивнул Бурей, – сам с ними пойду.

– Вот и возьми Илюху с собой, там еще пошарить можно, не все же с собой увезли, глядишь, и найдется что для хозяйства.

– Возьму. Что найдем – наше?

– Да, – согласно кивнул дед, – мы свое уже взяли. Потом все подожжете.

– А если люди попадутся?

– Возьмешь – твои будут. Охрану дать? – Было заметно, что деду очень не хочется отпускать с Буреем ратников, которых и так было мало, но не предложить он не имел права. Бурей это, конечно же и сам понял, поэтому лишь махнул рукой:

– Сами управимся.

– Деда, можно мне сказать? – Мишка приподнялся на локтях.

– Не встревай, сопляк. – Бурей коротко обернулся в Мишкину сторону. – Старшие разговаривают, жди, пока спросят!

– А он не тебя и спрашивает, Буреюшка, угомонись, милый. Говори, Михайла.

– Ну я тогда пошел. – Бурей развернулся, собираясь уйти.

– Стой, где стоишь! – скомандовал дед. – Я тебя отпускал? Ладно, молодые распустились, ты-то чего?

– Недосуг, дел много.

– Ничего, подожди. Михайла, бывает, и дело говорит. Ну, Михайла?

– Ты вот про охрану сейчас сказал, а Илья мне рассказывал, как, бывает, обозы громят. Я и подумал: дать бы обозникам самострелы. Сильным быть не нужно, научиться можно быстро, а несколько десятков выстрелов – это ж сила! Илья из моего попробовал стрельнуть, получилось.

– Что скажешь, Бурей?

– Игрушка, Корней. Я против.

– Дядька Бурей…

– Я тебе не дядька!

– Серафим Ипатьич! Да если хоть несколько жизней самострелы спасут, и то хорошо, а если удачно получится, то и вообще к обозу ворогов не подпустите.

– Много ты знаешь про обозы…

– Корней, Корней, ты глянь! – С той стороны, откуда в Мишку стрелял лучник, быстрыми шагами приближался Лука. – Корней, что твой Михайла творит! Скоро все мои лучники к нему учиться убегут. Ты только глянь!

В руке Лука Говорун держал обычный лук-однодеревку, какими пользовались лесовики. Но этот лук отличался от остальных тем, что был изуродован попаданием самострельного болта. Чуть выше середины древка кусок дерева был вырван, и от этого места шла трещина почти на две трети длины всего лука.

– В темноте, на слух – и так попасть. Михайла, ты как это?

– Так же, как и он. – Мишка показал треснувшее ложе самострела с застрявшим в нем наконечником стрелы. – Наверно, одновременно выстрелили.

– Дай-ка!

Бурей забрал у Мишки самострел, повертел в руках, без видимого усилия отжал рукой рычаг, щелкнул спуском.

– Значит, не врут, что он уже десяток народу из этой штуки уложил? – Демонстративно игнорируя Мишку, Бурей обращался с вопросом к деду.

– Не врут, – подтвердил сотник.

– Что, Корнеюшка? – Бурей неожиданно ощерился. – Лисовина растишь?

– Внука ращу! – Дед вызывающе выпятил вперед бороду. – Ты что, передумал?

– Наоборот. Игрушка, конечно, убойная, и давать ее в руки детям… твое дело, Корней. А обоз вооружать – себе дороже. Тебе лишняя морока, а обозу – смерть.

– Ну-ка, ну-ка, объясни.

– У сопляка в башке ветер, так это и должно так быть, а ты-то где ум растерял?

– Бурей! – грозно прикрикнул дед.

– Сорок лет уже, как Бурей, а из ума не выжил. – Дедов окрик не возымел на обозного старшину ни малейшего действия. – Вы вооруженных обозников обязательно в сечу потянете, сзади вас прикрывать. Тут им и конец. Воевать они не обучены, доспехов не носят, стрельнут по разу и полягут все. Не дам своих людей гробить! Довели сотню до оскудения, теперь убогими дырки латать хотите? – Бурей потряс в воздухе огромными кулаками. – Не дам! А если у кого из своих эту игрушку увижу, об его же хребет и разломаю!

– Кхе!

– Не сказал твой сопляк в этот раз дела, подождем, может, в другой раз повезет. Пошел я, забот полон рот.

– Ступай, Буреюшка, Бог в помощь…

Неожиданно Мишке в голову пришла интересная мысль, и он тут же обратился к десятнику лучников:

– Дядька Лука…

– Помолчал бы! Стреляешь ты, Михайла, слов нет, ловко, а…

– Бурей сам нам на помощь вызвался, – перебил Мишка, – или ты ему приказал?

Дед с Лукой многозначительно переглянулись.

– Все-таки сказал дело твой внучок, Корней. Только… Бурей же Пимена не любит…

– Он никого не любит, а себя самого больше всех, – философски заметил дед. – Пойдем-ка, Лука, мне уже третий раз пеняют, что сотня до полной убогости дошла.

– А мне – второй.

– Так вот, пора бы нам, кому на это не наплевать…

Дед с Лукой неторопливо пошли в сторону от Илюхиных саней, и голоса их перестали быть слышны, но Мишка и так догадывался, о чем у них сейчас идет речь. Похоже, возвращение деда на должность сотника было вовсе не безоблачным и одобряли это далеко не все.

«Значит, десятник Пимен вовсе не «лидер объединенной оппозиции», есть и другие персонажи местных политических игрищ, которые вовсе не в восторге оттого, что дед начнет восстанавливать порядок и дисциплину. Это еще хорошо, что на нашей стороне оказалась большая часть ратников, иначе и вообще все могло скверно обернуться. Похоже, что вы, сэр, не ошиблись в анализе – система пришла к точке бифуркации. Развилка: либо дед цепляется за прежние порядки и на какое-то время продлевает агонию системы, утратившей адекватность, либо он возглавляет вооруженную силу уже на правах феодала, тогда система переходит в иное состояние, выходит из застоя и начинает развиваться. Как можно помешать первому и поддержать второе?

Дурак вы, сэр, и звать вас – Мишка-придурок. Еще не до конца первые три задачи решили, а уже полезли в политику регионального уровня: Иллариону идею Ордена подкинули (очень опасную, как выяснилось), перед княгиней рыцарскую куртуазность изобразили (тьфу, вспоминать стыдно), Феофан еще, со своими гэбэшными примочками.

Прежде чем туда лезть, надо на месте хозяином стать, иначе попользуются и выбросят, как, пардон, презерватив. Элементарно, сэр Майкл, не хрен через уровень прыгать, последовательность и еще раз последовательность. Личные и семейные проблемы, как и планировалось, решены? Ну, скажем так, решены на текущий момент. Теперь беремся за решение проблем… блин! Клановых!!! Дед же клан создает! Клан – самая устойчивая самоуправляемая структура в истории человечества. Все завязано на родственных связях, централизованное управление, целенаправленное использование талантов и способностей каждого на общую пользу, помощь и поддержка любому члену клана, решение всех конфликтов внутри, «без выноса сора из избы» и прочее и прочее.

Ни одно государство мира не нашло способа разрушения клановой системы, кроме поголовного уничтожения, разумеется, но зато кланы умеют адаптироваться к любому государственному строю и повернуть практически любые законы себе на пользу. Шотландские кланы, кавказские, среднеазиатские. Есть, наверно, еще, например, в США – клан Кеннеди.

Дед – гений. Сейчас нас одиннадцать человек плюс Немой, плюс добавили четверых крестников. Плюс «филиал» в Турове. Есть военная составляющая и коммерческая. Можно развить и производственную. Матвея взяла к себе Настена, будет в клане свой медик, а если я еще женюсь на Юльке… Сорри, сэр, вы о чем? Откуда такие матримониальные планы в ваши-то годы? А как же семейные традиции: дед на княжеской дочке женился, отец – на первой красавице стольного града Турова, из богатейшей семьи, между прочим. А вы – на участковом враче из сельского медпункта. Фи! Какой мезальянс! Вспомните наконец, какими глазами смотрела на вас принцесса Анна!

Отставить! Не о том речь. Сколько дед народу притащит? Три семьи точно. Это человек пятнадцать – двадцать. Но могут быть и еще. Крестники с куньевскими генетически никак не связаны, можно женить на их девках. Моих сестер тоже можно выдать за куньевских парней.

Как известно, прочность и жизнеспособность любой системы прямо пропорциональна количеству внутренних связей, мы это количество увеличим, всех способных вооружим самострелами и кинжалами… Блин!!! Какой же я идиот! Сую самострелы налево и направо, как коммивояжер: то Луке, то Бурею – деду всю игру порчу, как он терпит-то? В роду это все держать надо, внутри семьи!

– Афоня, Михайла, доставайте ложки, я кашу принес, – раздался рядом бодренький голос Ильи. – Михайла, давай-ка я тебе сесть помогу.

– Илья, чего там слышно-то?

– Ты про что, Афоня?

– Ну, народ-то у котлов не молчит. Ты ж там долго крутился.

– Хе-хе, я рассказывать буду, а ты кашу жрать? Нет уж, потерпи.

В три ложки котелок вычистили почти мгновенно, но Илья, словно испытывая терпение раненых, ушел к костру за горшочком, в котором запаривал травы для перевязки, потом долго возился, освобождая лошадь от торбы с овсом и запрягая ее в сани, потом зачем-то ушел искать Бурея.

– Нарочно тянет, зараза, чтобы в дороге было о чем поговорить, – пробурчал Афоня. – Михайла, а ты зачем про обозников у Луки спрашивал?

– Вы-то сами нам на выручку пошли, значит, на эти четыре десятка людей дед всегда положиться может, а остальные ненадежны. А вот обозники? Про них-то тоже знать хорошо бы.

– Не-а, про них ты ничего не узнаешь, и надежными они не бывают. Чья взяла, за того и обоз. – Афоня даже не задумался над ответом, видимо, знал точно или уже бывали прецеденты.

– Так уж и все? – все-таки переспросил Мишка.

– А кто не как все, того Бурей со свету сживет. Ты пойми: обозники из-под наших мечей кормятся. Вот побили мы, к примеру, волынян, или полочан, или еще кого. Собираем добычу, если в погоню не пошли, конечно. А обозники раненых к себе тащат и примечают: чем мы побрезговали, то они вернутся и подберут. А потом еще по кустам и буеракам пошарят: вроде бы как наших раненых ищут, но и ворога укрывшегося добьют и оберут.

Знаешь, если сеча на одном месте крутилась, то потом там не то что стрел своих не найдешь, людей в броне из земли выковыривать приходится, так их ногами да копытами притопчут, что и не узнаешь порой, своего или чужого достаешь. Я сам однажды видел шлем кованый, в лепешку растоптанный. А обозник не брезглив, он и в земле покопается, и требуху конскую разгребет – вдруг что полезное отыщется? Но и помощь, конечно, нам, тут ничего не скажешь. И воды принесут, и раненых полечат, и еды сготовят, да и вообще, бывает, так умашешься, что из доспеха самому не вылезти. Тут никакая помощь лишней не бывает.

– А если в погоню уходите?

– Тогда обозники сами все собирают, и им за это – десятина от всего.

– И не утаивают?

– Дите ты еще, Михайла, – усмехнулся Афоня. – Не обижайся, просто жизни еще не знаешь. Вороватую руку Бурей по локоть рубит, болтают, что было даже, когда не рубил, а просто ручищами своими из локтя выломал. А это смерть, после такого не выживают. Но он прав: лучше самому чужую руку отсечь, чем тебе за чужой грех сотник голову отсечет. Рассказывают, что сотник, который перед Агеем был, так и сделал, за то что обозный старшина за своими не уследил.

Но самое раздолье для обозников, когда мы город или село большое на щит берем. Сколько ты на заводном коне добычи увезешь? Ну захватишь еще коня или пару, так их кормить в пути надо, следить за ними, а случись в бой опять идти – на кого оставить? Вот и идешь к обозникам. А они тоже нагрузятся. Бывает, едет один на телеге, а к той телеге повод еще одной лошади привязан, а та тоже в телегу запряжена, а сзади еще одна. Ну и приходится просить, добычей делиться.

Зато если нас побьют или же быстро уходить приходится, обозникам лихо достается. Было уже на моей памяти, когда меньше половины обоза вернулось. Так что ни нам без них, ни им без нас.

– Понятно: симбиоз.

– Чего?

– Это когда друг без друга не обойтись.

– Ну мы-то обойдемся, на крайний случай полоняников на телеги посадим, хотя это, конечно, похуже будет. А вот они без нас – никто и ничто. Потому я тебе и сказал: Бурей посмотрит, чья взяла, и к тому, кто верх одержал, подастся. Иначе ему не выжить. Но сейчас ему и смотреть не нужно. Твой дед всех обскакал: золотую гривну у князя получил, добычу великую взял. Пимен теперь язык прикусит.

– А что вы все: Пимен да Пимен?

– Он – десятник, и в его десятке, почитай, никогда меньше пятнадцати человек и не было. Было и двадцать одно время, и почти все – родственники. А еще у него в десятке всегда все самое лучшее и дорогое: и кони, и оружие, и доспех. Он даже в обоз свои телеги и холопов ставить пытался, но Бурей выгнал. И народ у него: Степан-мельник с сыновьями, братья Касьян и Тимофей, которые все кожевенное и шорное дело в селе держат. И у каждого сыновья уже ратники. А еще Кондрат с двумя братьями, у которого больше всех в селе холопов. Лето-то все в поле, а зимой и бондарным делом занимаются – и корзины плетут, и короба делают, мешки еще шьют, рогожи плетут, много чего всякого. И у них сыновья взрослые. Все между собой детей переженили, а у самого Пимена брат Семен на дочке старосты женат.

– Дед рассказывал, – вспомнил Мишка, – что был такой полусотник. Он тоже всех своих людей родством повязал, а потом взбунтовался и увел полусотню из Ратного, только его на Волыни убили.

– Не, эти никуда не уйдут, – убежденно возразил Афоня, – у них тут хозяйство, мастерские, земля, холопы. Они хотят здесь хозяевами быть! Пимен все намекал, что хорошо бы полусотничество восстановить, Корней не дал. Потом, когда твоего деда покалечило, Пимена сотником выкрикнули, но старики, кто с серебряными кольцами, не согласились. Не то чтобы Данилу так любили, но лишь бы не Пимена, понимают, что он сотню из воинов в торгашей превратит. А когда нас на той переправе чуть не перебили всех, десяток Пимена уцелел. Даже троих утопших вытащили и двоих откачать сумели. Тут-то они Данилу и спихнули, а нового сотника все избрать не могли. Переругались все, чуть до оружия не дошло. Пимен к погостному боярину с подарками съездил, но кто ж знал, что тот Корнея приятель старинный? Я вот только вчера от Илюхи и услышал. Собирался Пимен и в Туров – князю челом бить, да Корней раньше успел. Вот такие у нас дела, Михайла. В книгах ученых про такое есть чего-нибудь?

– Есть, и очень много.

– И чего?

– Не выйдет у Пимена ни хрена. Если они уже сейчас между собой собачатся, то им с дедом не справиться: наш-то род – все заедино. А теперь род еще и увеличится, и холопов прибавится.

– Да-а-а, глава в роду один должен быть, – согласился Афоня.

«Как хорошо, что ЗДЕСЬ пока дерьмократов нет. Сейчас бы начали про общечеловеческие ценности балаболить да сотника на референдуме выбирать. Сотенную казну разворовали бы, между собой перегрызлись… Тут нам и кирдык. Первый же наезд с Волыни или из Полоцка, и нету Ратного».