Текст книги "Фаюм"

Да, именно от него я и получил подарок, оказавшийся самым драгоценным во всей моей жизни. Мне было около пяти лет, когда мама, вернувшаяся в Рождественский сочельник из Петербурга, положила передо мной большую коробку, обернутую красивой упаковочной бумагой со звездами. «Это от папы, – устало улыбнувшись, сказала она. – Если хочешь, можешь раскрыть в своей комнате, а мне покажешь потом». Я бросился в детскую и тут же торопливо разорвал плотную полуночно-синюю бумагу. Передо мной в деревянной коробке лежал набор из двух дюжин оловянных солдатиков нюрнбергской мануфактуры Хайнрихсена, изображавших офицеров и рядовых русской гвардейской пехоты: Преображенского, Семеновского, Измайловского, Гренадерского и лейб-гвардии Егерского полков. Росту в каждой из этих плоских фигурок было вершка полтора, но изумительное искусство мастеров оловянной миниатюры сделало их неотличимо похожими на настоящих, только что совсем крошечных живых людей. Тем вечером матушке и няне лишь с невероятным трудом, едва ли не угрозами насилия, удалось уговорить меня отправиться в кровать, где я, неугомонно крутясь ужом или ежом половину ночи, продолжал грезить о своих гвардейцах. Да, вот так волшебное Рождество целиком и навсегда переменило мою жизнь, потому как я больше не желал знать никаких иных игрушек.

Конечно же, я, как и всякий на свете мальчишка, начал со сражений! Раз за разом мои преображенцы, семеновцы и гренадеры стойко держали строй, наступая по бескрайним полям детской под огнем сокрытых в дыму неприятельских батарей, измайловское каре отражало волны атак невидимой кавалерии, а самоубийственно храбрые гвардейские егеря совершали марш-бросок через холмы из разбросанных на полу подушек, чтобы выйти в тыл врага и отчаянным ударом смешать и смести их порядки. Однако, признаюсь, вскоре я пресытился военными победами и триумфальными парадами возвращающихся в столицу войск. К тому же в один из февральских вечеров, складывая на ночь солдатиков в ящик, я случайно подслушал, как тихо постанывает молоденький, тяжело раненный накануне в сражении белокурый подпоручик-гренадер. И что-то повернулось в детской голове в ту минуту. Я не спал до рассвета, думая об этом безусом юноше, который лежал под тяжелой лакированной деревянной крышкой, в бархатной выемке, повторяющей контуры его тела. Я продолжал так и этак мысленно осматривать его, воображая себе, разворачивая перед собою, как огромную карту или книгу, всю его предшествующую и последующую судьбу.

Спустя несколько месяцев после рождественского подарка – это было уже в середине весны, в апреле, – матушка рассказала мне, что мой родной папа недавно погиб на войне и что теперь у меня будут приемный отец Лев Михайлович и сводный брат Илюша, мой тёзя и сверстник. Она добавила, что мы переезжаем жить к ним в столицу, где служит Лев Михайлович.

Откровенно говоря, с переездом в новый дом в моем детстве почти ничего не переменилось, разве что отцовы гостинцы замещались теперь подарками отчима. Я по-прежнему проводил все свободное время со своими игрушечными товарищами. Илюша мало разделял мои интересы и с деликатностью, высоко мной оцененной, не докучал мне собственными увлечениями, в числе которых были бабочки, иллюстрированные книжки со сказками и рисование.

Достаточно скоро я обнаружил, что однообразные, пусть и славные, победы над врагами Отечества совершенно перестали вдохновлять меня. Я понял, что мне, вернее, одушевленным моим воображением солдатикам нужен теперь новый – м-мм, как же это называется?..

– Вызов?.. Контент?

– Да, точно, теперь нужен был контент.

Я попросил матушку купить мне несколько маленьких кукол, которым впоследствии назначались мной определенные роли. Одни персонажи нашлись в магазине детских товаров, другие – у лоточников. Таким вот образом составилось в моей коллекции целое высокое общество, куда, разумеется, включились и гвардейские ветераны. С ними-то со всеми я принялся воодушевленно разыгрывать целые пьесы в своем историческом театре. Скоро я понял, что солдатики, куклы – это ведь мы сами и есть. По замыслу они должны были стать моими буквами, камушками в мозаиках сочинявшихся мной для них историй. Однако же эти самые персонажи вне всякого разумения автора позволяли себе выкидывать иногда такие коленца, что совершенно отрывались от предписанного им сценария. Вот ведь характеры! Конечно, я публично гневался на эдакое своеволие, но втайне ото всех, признаюсь, я неизменно наслаждался им.

Следующей зимой у нас с Илюшей появилась сестрица, которую родители нарекли Ольгой в честь покойной матушки Льва Михайловича. Девочка росла спокойной и светлой, точно маленькое внутреннее солнце, освещая своим присутствием наше жилище. Она не плакала, не капризничала, никогда не шалила; единственное видимое неудобство, которое Ляля принесла с собою родителям, заключалось в том, что месяцев с трех она стала категорически отвергать сон в одиночестве, закатывая чудовищную истерику всякий раз, когда обнаруживала себя одну в кроватке, и не желая при этом чьего бы то ни было соседства, за исключением материнского. Льву Михайловичу с неохотой пришлось, так сказать, уступить ночи супруги своей дочери.

Надо сказать, я понимал маленькую сестрицу, как никто другой. Самым первым собственным моим воспоминанием была тьма – густая, болотная жижа, в которой я как раз проснулся один в своей кроватке. Ни мамы рядом, ни звука, ни света. Я оказался навсегда заброшен в гибельную глубину, в необитаемый мир, который вот-вот утробно сглотнет меня, потерявшего все самое дорогое, что имел на земле. Конечно же, я завопил, как последний младенец, – но прибежавшая ко мне из своей спальни матушка, прекрасная и простоволосая, успокоила меня и убедительно поклялась, что я никогда не останусь один, никогда, даже во сне. И я, невинный агнец, поверил ей. А вот Ляля не верила ни в какую – и добилась своего.

Сестрица росла и все больше нравилась мне. Я полюбил смотреть, как эта маленькая леди гуляет и хвостиком виляет в своих кружевах по Летнему саду под строгим присмотром нашей гувернантки. Повышенное внимание мадемуазель к младшей воспитаннице дарило старшим ее подопечным невиданную прежде свободу: мне – возможность кузнечиком-соглядатаем скакать меж стволами вековых лип и постаментами статуй, а сводному брату – на сдачу – с сачком наперевес выискивать по газонам интересные экземпляры для его коллекции. С умилением взрослого над дитятей слушал я рассуждения Ляли, сидящей рядом и поочередно указывающей на игрушки своим чудо-пальчиком: «Вот это зайчик, вот это мишка, вот это лисичка. А я хочу, чтобы были вот это лисичка, вот это зайчик, а вот это мишка». Должен вам признаться, что светлее существа и во всей своей последующей жизни я не знал. Если сердце чисто, то и все чисто – это сказано о ней, о нашей Ляле.

А еще мне нравилось – и р-р-раз! – легко подхватить сестрицу на руки и кружить. Я рос сильным, физически развитым мальчиком, далеко превосходя сверстников и ростом, и крепостью тела, в те годы уже посещал детский гимнастический кружок и за ежеутренней зарядкой без труда тягал десятифунтовые гирьки, которые по просьбе матушки купил для меня отчим. Так что бегать и вальсировать по комнатам с малышкой на руках было для меня несложным упражнением, которое к тому же разносило по всему дому ее оздоровительный, любимый, задорный хохот.

Однажды в конце февраля мне приснилось, как один из множества Илюшиных экспонатов вдруг пробудился в предчувствии скорой весны, ожил, заворошил брюшком, забился и сорвался с булавки. Спорхнув из рамки на стене, он покружил по нашей комнате и полетел к свету. Я встал с кровати и крадучись подошел к окну, за которым горячо светило июльское солнце. На стекле сидел большой мотылек с человечьей головой. Почуяв чужую близость, он пугливо обернулся, ворсистые серо-коричневые крылышки дрогнули. Лицо его было мне незнакомо, но подобно сильнейшему магниту влекли и отталкивали мой взгляд бесчувственные глаза на этом лице, молочные очи незрячего. Я вскрикнул, он бросился прямо внутрь этого крика. Что случилось со мной потом, я не могу вспомнить. Наутро у меня был жар. Озноб и судороги били меня, голову распирало болью, страшно ломило кости, тело усыпало язвочками, дневной свет был мне мучителен: стоило только на миг разомкнуть веки, как тут же в мои зрачки впивались тысячи иголок. Семья и прислуга – все молились обо мне, но никто не знал, что делать, никакие средства не помогали.

Лев Михайлович по совету кого-то из сослуживцев в тот же день пригласил молодого врача-немца из Обуховской больницы, и после обследования тот диагностировал у меня менингит, воспаление мозга. Доктор настоял на изоляции, особенно от других детей, и согласился лично наблюдать маленького пациента, однако сдержанно предупредил, что лекарства для моей болезни не существует, а шансы на положительный исход невелики.

Но чудо случилось, и через несколько невыносимых недель провалов в беспамятство и возвращения к страданиям я все-таки остался по эту сторону – в числе немногих счастливчиков, которым как-то удалось пережить подобный недуг. Птичка-синичка, спешливая жизнь, полетала себе, покочевала по неведомым краям да и припорхнула обратно. Впрочем, за выздоровление пришлось уплатить болезни высокую цену – я полностью лишился и зрения, и слуха. Вкус и нюх если и не исчезли совсем, то превратились в блеклые тени тех, какими они были прежде. Одно лишь только осязание оказалось теперь доступным мне, оставаясь единственной моей связью с миром живых, который я чуть было не покинул девяти лет от роду.

14

Наутро, как и договорились, он повез Марусю к отчиму на Новочеркасскую. Они встретились в метро, на Спасской, в центре зала. Илья выбрался из дому с запасом и, опасливо поглядывая по сторонам, не привлекает ли он странного внимания, не вызывает ли у прохожих какого-нибудь нездорового интереса, отправился на станцию. Придя чуть раньше условленного и не сверяясь с часами, стал неспешно прохаживаться по залу туда-обратно. Он разглядывал низкие подземные небеса в ожидании появления своей Эвридики, когда на почту пришло новое сообщение от Арины Яковлевны Серовой. Она писала, что все изложенные им условия согласовала с клиентом, никаких возражений и дополнительных вопросов у того не возникло, так что через полтора месяца они будут ждать от Ильи письма о готовности приступить к работе над заказом. Ну и славно, подумал он, собрался было коротко ответить и тут услышал за спиной голос во властной форме насмешливого упрека:

– Медленно. Оторвись. От телефона.

– Маша! – Он прижал ее к себе. – Я же не в новостях сидел. Я получил письмо со следующим заказом.

– О, ну тогда отлично! – Маруся погладила его по щеке. – Когда начинаешь?

– Пока не знаю, сначала надо нынешний дописать.

– Подожди, так ты сейчас уже работаешь, что ли? Я ничего не знала.

– Да, вот только-только начал.

– И кто заказчик? – заинтересованно спросила она, спеша за ним в пустой вагон подошедшего поезда.

– А его нет.

– Как нет?

– Ну нет, то есть – есть, конечно. – Илья заговорил громче, чтобы пробиться сквозь нарастающий грохот подземки. – На этот раз заказчик у меня ты. Или я. Я пишу твой фаюм. О тебе, по тебе, для тебя. Сказать, как называется?

– Нет, пока не говори ни в коем случае! – Она театрально замахала рукой.

– «Подалёку от нынешних мест».

– Так красиво, – произнесла Маруся. – Я буду очень ждать.

Изредка навещая старика, сюда, на Малую Охту, он всегда приезжал, как в прошлое. В заповедник собственного детства. Площадь у метро, улицы и дворы в округе, само собой, менялись во времени, прежние их черты лишь едва-едва – уловимо, но не слишком броско – проступали сквозь новый облик. Конечно, чем ближе, тем вернее Илья всякий раз отмечал про себя главную примету спешащих лет – как стареют бывшие соседи. Однако и парадная лестница, по которой он легко взбегал и спускался тысячи раз, а теперь впервые поднимался вместе с Марусей, и площадка третьего этажа, и входная дверь, и сама родительская квартира, где Илья провел семнадцать лет своей жизни, – все это хранилось здесь в мемориальной неизменности. Такими, какими он покинул их по окончании школы, уехав в оставшуюся после бабушки однушку на канале Грибоедова.

А тут, со смехом говорил он Марусе у соседнего парадного, пятиклашкой я почувствовал на плече тяжелую длань фатума. Зимой в сумерках возвращался из школы, десятка полтора шагов еще оставалось, когда дорогу перебежала старуха из сорок девятой в шкуре черной кошки, юркнула прямо под ногами. Еще и взвизгнула, дрянь, как-то нехорошо, недобро. Я замер, сдрейфил, что говорить, – взял да и решился обойти кругом, с обратной стороны дома. Пошел себе в обход, а там за домом темно – бац, и поскользнулся на дорожке. Видно, раскатали такие же мелкие балбесы, как я, а потом снежком сверху лед припорошило, и все – грохнулся так, что сломал руку. Потом долго я с гипсом мыкался, связки болели, плохо кость срасталась.

Теперь все было ему в этом доме уже непривычно, но по-прежнему близко – все, каждая деталька в конструкторе воспоминаний. Здесь все были живы и – как сто лет спустя понимаешь – счастливы. Смотри, вон на полке комода мамин заводной механический будильник «Витязь» с трещинками и сколами по темно-зеленой эмали, тяжелый скворчащий механизм, чуть ли не Ильин ровесник, который безжалостно поднимал его по утрам сначала в детский сад, а затем в школу. Тикает – Марк, значит, продолжает заводить, не забывает. Журнальный столик и кресло в том же самом углу, где мальчик любил устроиться над тарелкой маминых пирожков с настроением и над очередной книжкой из списка, что каждый сентябрь составляла ему на год поверх программы Музыка Николаевна, русичка. И мама, и Музыка давно уже обратились в прах, а на краешек кресла, послушная жесту хозяина, теперь садится Маруся. За большим круглым столом в центре зала подростком он допоздна резался со товарищи в карты с красотками ню, когда Марк задерживался на службе. На дверном косяке в детской целы отметки его роста за первые одиннадцать лет, черты, что аккуратно проводила мама ровно по сыновней макушке. «1 год», «2 года», три, семь… – чернила подписей выцвели, но не стерлись. В этой самой комнате, вон там, у окна, лет двадцать назад, минуту назад, он впервые поцеловал в губы девочку, Ниной ее зовут, она учится классом младше. Впрочем, о таких неловких предметах лучше, конечно, умолчим – пускай даже Маруся, щебеча, хлопочет пока со стариком далеко на кухне. К чему ворошить?

Все здесь старое, даже воздух, думает Илья, даже сантехника в уборной. Зубная щетка отчима похожа на цветную прическу куколки-тролля. Шкафчик над раковиной, зеркало в дверце. Лампочка слабая и так высоко, что кажется, будто лицо в отражении, раздвигая полумрак интерьера, тускло светится само, как на картинах Рембрандта ван Рейна. Илья осторожно приоткрывает кран, чтобы умыться, поднимает на мгновение взгляд и видит, что в эту минуту его соузник из второй головы доброжелательно и спокойно смотрит прямо ему в глаза.

Часть вторая. Седьмая линия

Самым страшным и царственным городом в мире остается, по-видимому, Петербург.

АЛЕКСАНДР БЛОК.

ИЗ ПИСЬМА ОТ 7 ИЮНЯ

1909 ГОДА

1

Характером Марк Корнеевич был крут – шуруповерт, винторез, гвоздодер. Вся его жизнь – совпавшая в целом с послужной судьбой от лейтенанта в подплаве до каперанга в отставке – казалась несгибаемой, прямой и устремленной, как флагшток. «Дисциплина, ответственность, соль» – такой воображаемый девиз был вышит на развевающемся вверху штандарте. Всех этих трех прелестей пасынку довелось в детстве и отрочестве вкусить с горочкой – особенно когда они остались в мире с отчимом один на один. Но душа старого моряка, понимал повзрослевший Илья, на самом-то деле была подобна матрешке: наружная бесстрастная кукла с безупречной выправкой из нержавеющей стали предназначалась когда-то прежде для флотских сослуживцев Марка; впрочем, она так ладно и плотно на нем сидела, что и до сих пор старик иногда являлся в ней обществу; следующая кукла, поменьше и уже отчасти с некоторыми человеческими чертами, – эта была для гражданских его знакомых, приятелей и соседей; третья, еще глубже внутри, – для дома и семьи. А к четвертой – о ее существовании в душе отчима Илья догадывался, правда лишь теоретически, – изредка, наверное, имела доступ одна лишь мама, когда она была жива. Пока она была жива.

Однако теперь, казалось Илье, Маруся с первого же раза каким-то чудесным образом подобрала ключик к тому самому потаенному и недоступному другим нутру Марка. Возможно, взгляд старика находил в ней давнюю утрату. Они так непринужденно, так по-дружески болтали вдвоем, собирая на стол, что Илья только диву давался издалека. Сам он тем временем стоял перед книжными шкафами, выискивая глазами на полках тонкий корешок цвета Гейнсборо.

– Большая библиотека. Много жизни.

– Да, хорошая. Ей век уже скоро, еще дед мой начинал собирать. Здесь, кстати, много французских книг и прошлого века, и позапрошлого – все они от него остались. Примерно пополам на пополам с нашими русскими при нем было. Тут и настоящие сокровища, кстати, встречаются. Смотри, видишь экслибрис?

– Ого.

– Вот именно, «ого». А потом уже стало прибавляться мамино добро, она книги по искусству любила, ну и художку. Что-то покупал Марк. И моих, конечно, тоже теперь немало. Люди исчезают, а книги за ними копятся.

– А почему к себе не перевез?

– Да потому что я – как Петр наш Алексеевич. Очень не люблю дробления семейных сокровищниц и дворянских гнезд. Если все целиком к себе забирать – там просто места столько нет, ну и по отношению к Марку совестно как-то. А делить нам с ним наследство – это вообще последнее дело. Я, если нужно что, просто заезжаю, забираю на время, а потом обратно на родную полку приношу. Да и новые, если какие покупаю в бумаге, стараюсь тоже, как прочитаю, сюда закидывать.

– И сейчас ищешь что-то?

– Да у мамы, помню, книжка тут одна где-то была, небольшая такая. Отдельное издание «Бедной Лизы», советское, с гравюрами. Захотелось вот полистать. И я ума не приложу, куда бы она могла деться. Ведь совершенно же точно – была.

Уже прощаясь в прихожей, после семейного обеда с выставленными отчимом макаронами по-флотски, после долгого чаепития с ореховыми пирожными, после всех необычайных любезностей Марка и Маруси, над которыми Илья, искренне обрадованный и тронутый их взаимной симпатией, даже позволил себе разок-другой с нежностью подтрунить, после двух бутылок предусмотрительно охлажденного «Кюве Леони», после развернутых историй из прошлого, неожиданно согласных оценок настоящему и закинутых в грядущее замыслов и надежд, после «жаль, конечно, что мать внуков не дождется уже», после «я не хочу, конечно, вмешиваться в установленный порядок вещей и, боже упаси, как-то навязываться, но мне кажется, Марк, что несколько легких прикосновений женских рук не помешали бы этому прекрасному дому, ведь даже интерьер рано или поздно начинает по ним скучать, так что если хотите, я могла бы помочь», после «вы позвольте старику обнять вас на прощание, ну, я надеюсь, это прощание совсем ненадолго», – так вот уже на пороге Илья все-таки спросил, помявшись:

– Марк, слушай, я там книжку одну искал у нас в библиотеке, ты никуда не убирал, не переставлял там ничего?

– Убирать не убирал, – сказал отчим, – а десятка два книг я снес в лавку к букинистам в том месяце. В рюкзак собрал да снес. Самые ненужные, только из тех, что вторым рядом стояли. Я ведь что подумал, сын, а вдруг они еще понадобятся кому, у меня-то пылятся без толку да впотьмах. Бесплатно отдал, хозяйке тоже говорю, задорого не продавайте. На Таллинской, за школой, во дворе – помнишь, наверное, магазинчик в подвале? Он тысячу лет там, ты, кажется, еще в школе туда хаживал. Раньше там Юлик был продавец, моих лет. Юлик этот, помнится, и сам книжки писал по истории города. Но он умер лет пять назад, так что теперь жена его хозяйкой, и внучка иногда помогает. Хорошая девочка, она мне всегда что-нибудь сносное из исторического посоветует. Эх, голова два уха, в голове разруха! Надо бы мне тогда с тобой посоветоваться. Да ты ведь тоже – долго не навещал. И теперь тебе как раз из тех книг понадобилось что?

2

Дверь в книжную пещеру – Илья совсем позабыл об этом – была чертовски тяжелой. Он даже решил поначалу, будто магазинчик закрыт. Будто дверь – то ли ввиду раннего часа, то ли уже на обеденный перерыв – заперта на ключ. И лишь поднатужившись, приложив усилие, он с трудом смог-таки войти. Вниз вела крутая лестница с узкими ступеньками, за ними коридор коротко поворачивал налево. В полуподвале светили избыточно яркие лампы. Вся сокровищница состояла из двух небольших комнат с высокими стеллажами забытых книг; комнаты различались лишь тем, что во второй из них не было никого, кроме книжного населения, а в первой в углу сидела за простой школьной партой рыжеволосая девушка в серой толстовке. Перед юной хозяйкой пещеры лежал раскрытый том, по виду из собрания чьих-то классических сочинений, поблизости валялся терминал для оплаты банковскими картами. Вот и все, что изменилось здесь за годы отсутствия Ильи: электронный терминал сменил кассовый аппарат, один человек – другого.

– Добрый день!

– Здравствуйте! – Девушка кратко подняла на него взгляд. – Я Юлия, если нужна помощь, спрашивайте.

Спеша перехватить ее внимание, уже готовое нырнуть обратно в страницу, Илья быстро продолжил:

– Марк Корнеевич, мой отчим… Он недавно книги к вам приносил на продажу. Ну или как это сказать – в дар? Может, вы помните. Скажите, а «Бедная Лиза» из них, из тех книг, еще здесь? Отдельное советское издание с гравюрами.

– Нет. – Юлия пожала плечами и без вины виновато улыбнулась. – Я помню. Ее вчера купили. Сожалею. Но там во втором зале должен быть другой Карамзин… м-мм, двухтомник, если я ничего не путаю. Посмотрите?

Илья отрицательно покачал головой.

– У нас много всего, оставайтесь, может, что-то еще найдете для себя, – сказала молодая хозяйка и приглашающе обвела рукой многочисленные стеллажи и столики с выкладками. – Хотите, покажу, где остальные книги, которые ваш отчим принес? Там, дальше, я их все вместе поставила.

Его пальцы незряче скользили по широким и тонким клавишам корешков, будто в их чередовании заключалась едва уловимая, но знакомая мелодия. Мелодию эту слышал сейчас один Илья, и она уводила его все дальше и дальше от мира наверху. Интересно было бы, подумалось вдруг, идти вдоль нее вдвоем. Он и собирался прийти сюда с Машей, но та, оказывается, уже пообещала старику помочь с уборкой. «Давай сначала вместе к Марку, а оттуда уже за книжками? – предложила она. – Хочешь, прогуляйтесь с ним, пока я буду порядок наводить?» Но Илья торопливо отказался, сказав, что два семейных дня подряд для него будут избыточными. А ведь ей понравилось бы здесь, подумал он, среди тысяч и тысяч сиротливых одиночеств. Все те, кого он сейчас перебирал в руках, листал, разглядывал, – все они потеряли своих прежних владельцев. Многие уже не по одному разу.

Среди книг Марка он вдруг увидел незнакомое старое издание ин-октаво в картонном владельческом переплете. Илья что-то не припоминал такого в родительской библиотеке. Он бережно выдвинул томик, снял с полки, бросил взгляд на заглавие. Издательский титульный лист не сохранился, книга была подписана от руки: «Подлинная история моей жизни на белом свете и в кромешной тьме». Автор не указан. Год издания тоже отсутствовал, но, судя по бумаге, книге было около столетия. Чернильный инскрипт на первой странице – ох! – внезапно стукнул его изнутри в самое сердце. Он покачнулся, едва успев ухватиться за стоящую рядом стремянку. «Моему дорогому тёзе на долгую, добрую память о первой встрече», – было выведено крупным и каким-то странным, неуверенным почерком. Последней строкой стояла дата. Рядом с надписью был нарисован (или, может, аккуратно обведен карандашным грифелем?) необычный ключ. Недолго думая, Илья взял ключ со страницы и неприметно положил в карман.

Листая книжку, кто-то пробежал глазами несколько случайных строк, абзац, лист. За ним другой.

Однажды матушка болела, и несколько ночей подряд с Лялей спал я. Это было незадолго до превращения. Незадолго до начала моего заточения. Сестрице моей около трех лет. Засыпать сразу она, конечно, не хочет, еще не весь день ею пережит. Мы лежим в кровати под пологом сумерек и перешептываемся о нашем сегодня. Сквозь тонкую щель из-под двери спальни пробивается к нам свет взрослой жизни.

– Иля, – спрашивает вдруг она, – а птички умирают?

– Да, милая.

– А муравьи?

– Да, умирают.

А травки? Да. А бабочки? Да. А кошечки? Да. А собачки? Да. А божьи коровки? И божьи коровки умирают. А слон? Однажды и слон, да. А кто не умирает? Камень. А почему? Потому что он не живет, не появляется, не растет. Поэтому и не умирает. Кто не живет, тот не умирает, маленькая. А еще кто не умирает? Вода, например. А дом умирает? Нет, дом тоже не умирает. И наш дом? И наш. А котик? Котик умирает, да. Нет-нет, мой котик, кукольный. А… нет, он не умирает. Игрушки и куклы тоже не умирают. А почему? Потому что они не тратятся. А мои карандаши? Что карандаши? Они ведь тратятся, значит, умирают. Нет. Они не живые. Только живое умирает, то, что живет. И еще карандаши оставляют по себе твои рисунки. А олень умирает? Да. А тигр? И тигр тоже, да. А как они умирают? Ну как, знаешь, они уходят куда-нибудь далеко-далеко в глухой лес, где их никто не видит. Когда они становятся уже совсем старыми, то уходят туда одни и там ложатся тихо, где-нибудь подальше ото всех, и умирают. А от оленя остается только лицо? Да, только лицо остается. А от тигра только зубы? Да, зубы. Она замолкает, но я совершенно ясно предвижу, что это ненадолго, и знаю, вот прямо слышу в голове заранее, о чем именно она сейчас спросит.

– Иля, а я умру?

– Нет, милая, ты не умрешь.

– А почему? – сразу спрашивает она.

И я отвечаю почему.

Она уже спала, когда я разглядывал ее маленькое личико. Ночное время огибало в нем каждую самую крохотную черту. Я знал, что мы, дети, незаметно для всех растем во сне, и пытался уловить в воображении, как она чуточка к чуточке вытягивается, обрастая собою. Как просачивается, капля за каплей, под ее кожу, как набухает там, внутри, – жизнь.

Самое удивительное в нашем с трехлетней девочкой ночном разговоре было то, что он происходил не во сне и не в книге – он совершался шепотом, но наяву, взаправду. Это поразительное чувство, какое бывает только один раз во всей жизни: мы оба и вместе впервые сейчас понимали смерть. С той минуты мы оба – она раньше, а я, получается, позже – мы оба начали жить по-настоящему, с подкладкой из смерти внутри. Да, считая ровно с той минуты, когда я ответил ей почему:

– Потому что я люблю тебя.

3

Эти лица из чужого, невесть как подцепленного, страшного сна Илья узнал бы и с закрытыми глазами – молоденькую белобрысую мещанку, с невинным любопытством смотревшую из толпы на них, еще живых уже мертвецов, и крупноголового ката, медленно плывшего к помосту по их души. Сейчас они опять взирали на идущего к Новочеркасской Илью – с уличного плаката. Ободряюще улыбались, предлагая ему взять в ипотеку квартиру в новом жилкомплексе бизнес-класса. Он даже остановился на секунду, склонив голову к правому плечу. «Они оттуда сюда? – мелькнула мысль. – Или отсюда туда?» И то и другое казалось равно возможным. Ключа к чужому сну у него до сих пор не было.

Чем ближе к метро, тем становилось полнолюднее. Солнышко ласково пригревало, и прохожие, будто подзарядившись теплом, двигались быстрее и увереннее, как ловкие ткацкие челноки. Над разноцветным полотном дети вились вокруг старших резвыми и суетливыми мушатами. То и дело уворачиваясь, огибая слишком прямолинейных встречных, Илья снова и снова недоверчиво опускал руку в карман – проверить, потеребить, покрутить между пальцев внезапное свое сокровище. Такое, наверное, бывает раз в жизни, думал он. Да и то не у всех. Да почти ни у кого такого не бывает в жизни. Это как выиграть в лотерею, найти старинный клад, открыть новый закон природы, получить в наследство шато в долине Луары. Что ему делать дальше со своим призом, он совершенно не представлял. Стоило посоветоваться с какой-то из вторых половинок – например, обсудить свою находку с Марусей, которая, наверное, еще гостила сейчас у Марка, но по телефону Илья, само собой, делать этого не собирался; а другой он, пригревшись рядом, кажется, дремал на ходу, счастливец.

Перед спуском на станцию, у самой лестницы под землю на его пути внезапно выросли две фигуры, незнакомые ему аниматоры, новенькие: худой величественный Петр с изящной полноты Катериной. Странно было встретить их здесь, на Охте, так что Илья даже не сразу обратил внимание, что у девушки под меховой накидкой светло-серый форменный пиджак, а на буклях парика – красная шляпка проводницы со значком РЖД. Он удивленно и вопросительно поднял брови.

Катерина ловко подхватила его руку, сунула в ладонь глянцевую рекламную листовку и затараторила:

– Остановись! Мгновенье! У нас есть невероятное предложение для жителей и гостей…

– Спасибо, мне неинтересно. – Илья сделал полшага в сторону, намереваясь обойти живое препятствие. Но в это самое мгновение Петр шагнул туда же, вновь оказавшись прямо перед ним. Императрица бойко продолжала:

– …и гостей Северной столицы! Петербургский метрополитен совместно с Российскими железными дорогами запускает совершенно новый, небывалый проект «ПОЕЗДА НИКУДА»! Первый в мире железнодорожный тур-путешествие, полностью проходящий под землей…

– Как?

– Что? – Она запнулась. – А, под землей. Это…

– Нет-нет. Как, вы сказали, называется? Тур.

– «Поезда никуда».

– Почему?

Промоутер растерялась. Ясное дело, к таким поворотам заказчики ее не готовили. Но она была девочка сообразительная, училась на третьем курсе в Герцовнике и довольно быстро нашлась.

– Потому, что это путешествие без точки назначения. Вы просто едете, как будто куда-то, но на самом деле никуда. По кругу едете – в этом и есть экзистенциальный смысл.

Петр усмехнулся в накладные усы.

– Вообще ничего смешного! – одернула его коллега-зазывала. И, сворачивая из чащи мыслей назад, на тропинку заученного текста, снова обратилась к Илье:

– У вас есть поистине уникальный шанс оказаться в числе пассажиров самого первого подземного круизного поезда. Трехдневный маршрут путешествия проложен по будущей седьмой линии петербургского метрополитена – кольцевой, официально еще не введенной в эксплуатацию. Это поистине уникальный опыт – в прямом смысле слова путешествие во времени! Кроме того, поезд побывает и на всех станциях действующих веток. Путешественники размещаются в комфортабельных купейных вагонах с высочайшим уровнем сервиса, в стоимость тура входит трехразовое питание и обширная культурно-познавательная программа. Также вас ожидают ночные экскурсии по самым интересным станциям нашего метро. Для семейных пар действуют скидки. Но с детьми пока, к сожалению, нельзя – шестнадцать плюс.