Текст книги "Времени холст. Избранное"

Из криминальной хроники газеты «Le Monde» (Франция)

Согласно материалам судебного дела, 52-летний россиянин, проживающий недалеко от Петербурга, приехал во Францию в качестве туриста. Вскоре в одном из парижских борделей у него украли паспорт и почти всю наличность. В ожидании, пока друзья пришлют средства на обратный путь, он на оставшиеся деньги купил палатку и ружье, чтобы жить в Булонском лесу и охотиться на кроликов.

«Возможно, это решение было не самым рациональным, – признался россиянин на суде. – Но я хотел пожить здесь, как у себя на родине».

Спустя неделю, в состоянии легкого алкогольного опьянения прогуливаясь по Булонскому лесу с ружьем, он наткнулся на двух бомжей с собакой, устроившихся на ночлег под мостом. Как утверждал подсудимый, собака набросилась на него, и он дважды выстрелил. При этом одним выстрелом убил собаку, а вторым – ранил бомжа. Однако приятель пострадавшего показал, что россиянин стрелял по ним, «как по кроликам».

На набережной вечернего заката, неподалеку от Медного всадника, стоит городской умалишенный Багдадов. Демонстративно стоит, но предусмотрительно – на расстоянии милицейского свистка. На впалой груди умалишенного висит самодельный плакат:

Долой

тоталитарную

оккупацию

коня!

«Семь веков лет назад европейцы воздвигли здесь крепость Ландскрону, – поясняет он трем случайным рокерам, шатающимся праздно. – Это была славная твердыня независимости, охраняемая деревянными башнями с бойницами. Это была чудесная корона мира, заблиставшая на невских берегах. Увы, ее безжалостно уничтожил этот сумасшедший кумир на бронзовом коне, и вот с тех пор мы имеем то, что имеем – душную тюрьму народов без форточки».

«Вот – пожалуйте!» – делает Багдадов нервический жест, приглашая рокеров полюбоваться на милицейский воронок, припарковавшийся у набережной. Воронок выглядит угрожающе – его голубые мигалки-моргалки неустанно посверкивают, его непроглядные стекла неустанно следят за демонстрантом. Оборачиваются назад случайные рокеры – за непроглядными стеклами воронка вспыхивает сигаретный огонек, как добрый напутственный знак.

«Да, скифы мы! – Белый волк осторожно освобождает впалую грудь Багдадова от тоталитарной оккупации. – Да, азиаты мы!» Напрягается Багдадов, не ведая – то ли радоваться освобождению своему, то ли печалиться. А Белый волк, ухмыляясь, продырявливает бумажный плакат и резким, грубым движением напяливает его на голову умалишенного, да так внезапно, что тот только успевает выдохнуть: «Ой!».

Захмелевший народ, спустившийся с трапа океанского лайнера, обнаруживает на набережной городского умалишенного с большым испанским воротником, как кабальеро. «Кажется, карнавал начался», – предполагает Бордюрчиков.

Тут кабальеро начинает выделывать изысканные пируэты, по-лебединому взмахивая трагическими руками в сторону рокеров, не торопясь удаляющихся в сумеречное пространство: «Милиция! Милиция!». Но милицейский воронок, посверкивая голубыми мигалками-моргалками, отъезжает индифферентно. «Если власть безучастна, – соглашается Поребриков, – значит, праздник действительно начался».

Временами Петербург испытывает неподдельный интерес к своему исконному наименованию. Петр есть имя каменное, и камень этот – драгоценный изумруд, густозеленый, как пустынная балтийская волна. Его кристаллическая система шестиугольна, как шестиугольна каменная крепость с бастионами, воздвигнутая Петром Первым на берегу пустоты. Такая мистическая связь не бывает случайной.

Когда-то самый большой изумруд принадлежал царю Соломону, который преобразил его в священный сосуд. Этот сосуд был захвачен крестоносцами в Палестине и доставлен в Геную, где поначалу хранился в железном сундуке дожа, а потом был торжественно перенесен в собор Святого Лаврентия. По повелению императора Наполеона, покорившего генуэзцев, священный сосуд изъяли из собора, как трофей, и отправили в Париж, где вскоре признали его обыкновенным сосудом густо-зеленого стекла и возвратили назад. Так самый большой в мире изумруд оказался подделкой.

Вообще, подделка есть плод зеркального ума, стремящегося воспроизвести идеальный образец, созданный Творцом, и уже в силу этого являющийся неповторимым. Искусством подделки в совершенстве владеет дьявол, который способен лишь подражать творению Божьему. У дьявола нет своей творческой идеи: он умеет только заимствовать, копировать, профанировать. Увы, Петр Первый тоже был копировщиком – он старательно подражал иноземным образцам. Как отмечал Жан-Жак Руссо, «у Петра не было подлинного гения, того, что творит все из ничего – он имел подражательный талант».

Изумрудный город, построенный по чужим чертежам, целое столетие пристраивался к чужим именам. Он сказывался то Новым Римом, то Новым Амстердамом, то Северной Венецией. Так всегда случается, когда отсутствует свое собственное Я – свой собственный миф. В средневековье подобное самозванство называлось научным термином – ИагШаПо поттН. Как будто, присвоив другое имя, можно обрести и другую сущность – ее красоту, ее великолепие, ее славу. А получается, что никак не получается, – в Штатах есть и Москва, и Петербург, но они все равно являются заштатными городишками.

А русский Петербург стал мировой столицей лишь тогда, когда придумал свою неповторимую легенду – легенду о том, как оживает камень Петра. Возвышался себе у невских вод громовой валун с простертой царственной рукой, и вдруг – воскрес, поднялся на дыбы и поскакал по мостовым, преследуя бедного умалишенного. Уже не имеет значения, настиг он его или не настиг, а вот то, что поднялся среди ночи и понесся во всю мощь, – представляется судьбоносным. Отныне в Петербурге каждый камень кажется громовым, кажется живым, поскольку знает и исподволь готовится. Но что он знает, к чему готовится, не знает никто, кроме камня. Может – опуститься на дно к чертогам морского царя, как Садко Новгородский, а может – поплыть вниз по течению, через моря-окияны, как Антоний Римский. В общем, каменный замысел – великая тайна, которая и составляет суть петербургской легенды.

А ведь все начиналось с обыкновенной подделки.

Конечно, сам Петр Первый не был подделкой хотя бы потому, что был первый. За ним последовали Петр Второй и наипаче Петр Третий, который наяву оказался ужасным бунтовщиком Емельяном Пугачевым. После четвертования на Красной площади в Москве имя Петра разбрелось на все четыре стороны, и теперь каждый, кому не лень, называл себя Петром. Особенно много Петров, понятное дело, скопилось на берегах Невы. Эти самозванцы даже создали дурацкое братство Петек. Их отличали особые петушиные гребешки, а именно:

наглость,

нахрапистость,

беспардонность,

бесцеремонность,

беззастенчивость,

бессовестность,

бесстыдность,

нахальство,

дерзость,

буйство,

неистовство,

исступление,

бешенство,

ярость,

гнев.

Эти петушиные гребешки были всего-навсего подобием страшной звериной маски, которую надевают на Святки ряженые, чтобы отогнать смертную скуку-докуку и повеселиться вволю. На самом деле Петьки были самыми добрыми существами на свете, когда, готовясь к юбилейному карнавалу, проходящему под девизом «Больше Петров – меньше Петровых», натягивали оморяченные тельняшки, опоясывались пулеметными лентами с хлопушками и, подражая революционным матросам, отправлялись бесшабашной ватагою на простор.

На просторе Зимний дворец сияет, как невеста, – затейливые белые букли, обрамляя высокие окна, ниспадают по нежно-зеленым стенам. А напротив жених красуется – строгое, стройное здание Главного штаба, увенчанное крылатой Никой, пламенеющей, как кокарда. Чудится, вот-вот зазвучит духовой оркестр: баритоны изольют из раструбов густую медленную медь, а корнеты – звонкое переливчатое серебро, и сойдутся жених с невестою, закружатся в полонезе.

Но не бывать сегодня полонезу – улюлюкая, стремглав несется к Зимнему дворцу бесшабашная ватага революционных Петек на зафрахтованном грузовике, переделанном под мятежный крейсер «Аврора». Изо всей мочи дуют Петьки в три крейсерские трубы, как в дуду, и такая буйная, неистовая пляска начинается на просторе, что сдается – самой Александрийской колонне не устоять.

«Опаньки!» – притоптывает каблуком Петька и делает три проходочки по кругу. «Опаньки!» – притоптывает каблуком другой Петька и делает три приседания от пуза. «Опаньки! Опаньки! Опаньки!» – лихо отплясывает петушиная братва, свивая в ленту пышный стан, летя, как пух от уст Эола. Где, как, когда всосала она в себя этот дух, откуда взяла эти неподражаемые неизучаемые приемы? Ответ прост: опаньки с притопом обретались в русском человеке изначально, поелику он всасывал эти неподражаемые приемы, как говорится, с молоком матери.

Ведь когда рождается французский человек, он зычным голосом орет: «Пить! Пить! Пить!», и его по доброму обычаю сразу же окунают в купель, наполненную красным бургундским вином. Когда рождается немецкий человек, он зычным голосом орет: «Жрать! Жрать! Жрать!», и его по доброму обычаю сразу же причащают к колбасам, набитым жирной свиной требухой. Когда же рождается русский человек, он безмолвствует, и его по доброму обычаю хлопают по заднице: «Опаньки! Опаньки!». И сразу же пускают по миру – плясать да выкаблучиваться.

«Дорогие петербуржцы! Мы с вами находимся на праздничном празднике среди веселого веселья. – Необъятная телеведущая Юлия Перченкина взгромождается на карнавальный крейсер, каковой от девичьего подгруза дает сильный крен. – Здесь трубят в трубы и танцуют танцы различные исторические персонажи».

«Опаньки с притопом – это дело всенародное, – раскуривает перед телекамерой свою курительную трубку Исторический персонаж. – Это такая же священная потребность тела, как молитва – потребность души. Считается, что опаньки с притопом выше симфонической музыки Петра Чайковского и силлабо-тонической поэзии Петра Вяземского, поскольку только пляшущий человек, без всякого звукового сопровождения, сам по себе становится и строфой, и арфой, и Орфеем. Как учил один киммерийский мудрец, надобно плясать опаньки так, чтобы все наше тело стало лицом. Поэтому, наблюдая за пляской, будьте осторожны и не приближайтесь к плясуну, когда его разгоряченный лик превращается в другую часть тела».

Обычный галстук – черный в серенькую полоску или красный в белый горошек – свидетельствует о некоторой претензии его обладателя на мужское достоинство. Также иногда обычный галстук служит его обладателю своей оборотной стороной, когда надобно цивилизованно промокнуть засаленные губы.

Всецело устремленный к отшельничеству, Сам предпочитает боевой галстук цвета морской волны или ратного поля. Его галстук, пропахший дымом походных тревог и высокой доблести, выглядит суровым предупреждением, если не мрачным пророчеством. Но ведь не всякому русскому дано быть самураем и мужественно двигаться по пути Дао. К тому же галстук, тугим узлом затянутый на шее, всякому русскому напоминает прежде всего веревочную петлю, каковую перед повешением старательно намыливает палач хозяйственным мылом. Не случайно виселицы на Руси издавна именовались галстуками.

Другое дело – губернаторский галстук, мастерски сшитый из тонкого шелкового материала, отделанный золотой византийской вязью, окропленный чистыми изумрудными слезками. Он является символом подлинного величия и славы. Такой галстук не носят – такой галстук несут торжественно, как царскую корону или папскую тиару, ступая по красной дорожке полновластия.

Отсюда складывалось превратное представление, что губернатор с галстуком – это настоящий губернатор, а губернатор без галстука – это уже как бы и не губернатор, а некий местный авторитет на колесах. Во избежание путаницы постовые на перекрестках заранее предупреждались о приближении высокого кортежа: «Галстук едет!». Отдав честь и проследив дальнейший путь кортежа, постовые непременно отчитывались по рации:

«Галстук повернул направо».

«Галстук повернул налево».

«Галстук встал».

В общем, галстук начинал жить своей самостоятельной жизнью, понемногу превращаясь в подобие живого существа, исполняющего верховную функцию: где находится галстук – там, значит, присутствует и хозяин. К слову, это явление распространилось по всему миру, и даже вошедшие в мировую моду «встречи без галстука» принципиально ничего не меняли, потому что достигнутые на них договоренности считались без галстука недействительными, не имели без галстука ни практического значения, ни законной силы – так, собрались паханы праздник попраздновать, водки попить, козла забить…

Изучая разницу между обычным козлом и козлом отпущения, французский философ Рене Жирар обнаружил, что сакральный смысл праздника состоит в жертвоприношении, причем пригодные в жертву существа отличаются от непригодных тем, что не требуют отмщения. «В действительности праздник мистическим образом реализует накопившееся насилие, исключая возможность его повторения в действительности», – заключил французский философ, пояснив, что человеческое общество начинается с религии, а религия есть не что иное, как козел отпущения, вокруг которого человеческое общество и водит священный хоровод.

Поскольку каждый народ имеет свою религию, то и козел отпущения у каждого свой. В седой пустыне среди пирамид египтяне резали священного барана, а золотое баранье руно надевали на каменную статую божества. В австралийских лесах акильпа умерщвляли кенгуру, а выделанную шкурку превращали в куртку-кенгурушку. У культурных же петербуржцев козлом отпущения был галстук.

Причина такого выбора понятна. С одной стороны, за городской порядок отвечает именно губернаторский галстук, без которого ни одно постановление, ни одно действие не имеет силы. С другой стороны, губернаторский галстук – это такое элегантное существо, которое вряд ли потребует сатисфакции. Поэтому каждую весну, когда отмечался день рождения города, на Дворцовой площади совершался обряд жертвоприношения – шут, облаченный в красные палаческие одежды, огромными ножницами обрезал губернаторский галстук, тем самым слагая с его обладателя всяческие полномочия. Кому доставался обрезанный хоботок, тому доставалась и временная власть над городом…

С вожделением взирает на губернаторский галстук Яблочков, подступая все ближе и ближе к дощатому помосту, на котором совершается мистический обряд обрезания. Его треуголка, увешанная малиновыми бубенчиками, настойчиво позвякивает, двигаясь за инкрустированным пупком Волочайкиной. «Пропустите! – пищит Яблочков тонким, почти детским голоском, расталкивая толпу и протягивая ручку – Мне поручили получить галстук, а не вам! Вы не имеете права! Я вам лампочку отключу!»

«А вот за лампочку ответишь!» – восклицает Исторический персонаж, щелкая Яблочкова по лбу раскуренной трубкой. Трубка рассыпается искрами – Яблочков падает наземь, роняя треуголку «Вы не компетентные люди! Вы не знаете, что надо делать с галстуком! – всхлипывает Яблочков, отползая в сторону – А я знаю! Я открою крематорий на телевизионной башне и подарю каждой ветхой семье раффлезию Арнольди на вечную память!»

«Петр Алексеевич! Петр Алексеевич! – из толпы выдирается взлохмаченная Волочайкина, прижимая к пупку желанный трофей. – Примерьте! Он теперь ваш!»

«Не хочу! – сучит ножками повергнутый Яблочков, капризничая. – Пусть теперь народ попросит, а я подумаю – соглашаться или нет!»

Народ, опоясанный крест-накрест пулеметными лентами с хлопушками, просить, конечно, ни о чем не собирается, а с дружным хохотом нацепляет Яблочкову между ног потрепанный галстук, как будто фиговый листок, нахлобучивает по уши треуголку с малиновыми бубенчиками и, подхватив, возносит на дощатый помост, где красный шут приветствует его возгласами:

«Виват, губернатор!»

«Виват, губернатор!»

«Ура! Ура! Ура!»

«Гей, акильпа Фома, поворачивай к центру!» – мимо дощатого помоста оранжевые куртки-кенгурушки тащат священное бревно, на котором тесаком вырезано: «Столп истины». Бревно устанавливается рядом с Александрийской колонной, где и начинается акция всенародного счастья.

Куртки-кенгурушки усаживаются полукругом, скрестив ноги. Старик Емшан, облачившись в старый сусанинский зипун, вскидывает оплечь плотницкий топор Петра и становится у бревна в стрелецкую стойку.

«Кому нужна правда?» – зазывает он зевак.

«Кому ж она не нужна? – отделяется от толпы Хотей Годович Чудат. – Правда завсегда нужна!»

«Так получи!» – Старик Емшан ударяет топором по бревну, отсекая щепочку, и пером размашисто черкает на ней: «Правда».

«Кого интересует истина?» – молодецки прохаживается по кругу старик Емшан.

«Меня! – откликается одинокий юноша Бесплотных. – Меня интересует истина, но только не простая, а третья истина».

«Чего проще!» – старик Емшан трижды ударяет топором по бревну. На последней щепочке он надписывает: «Третья истина». И торжественно вручает юноше Бесплотных.

«Ну, а кто нуждается в справедливости?»

Народ валит валом.

Под зеленым шатром на Миллионной улице сидят Воробьевъ и Орлов, пьют красное вино из пластмассовых стаканчиков, прохлаждаются.

«Интересно, когда закончится этот балаган?» – искоса поглядывает Воробьевъ на танцующую площадь.

«Шут его знает», – лениво отвечает утомленный Орлов.

«Интересно, а кого провозгласили губернатором?» – не успокаивается Воробьевъ, опрокидывая второй стаканчик.

«Шут его знает», – лениво отвечает утомленный Орлов.

«У тебя что ни спроси, – взрывается Воробьевъ, – ты все на горохового шута киваешь!»

«А в нашем балагане, – щурит глаза Орлов, – только шут все и знает».

В ту праздничную ночь сильный ветер дул со стороны Финского Синуса. Волны изумрудногривые неслись по Неве вспять – к воротам Ладоги. Синяя темнота ниспадала с небес изломанными складками. А на розовых рострах, обозначавших алтарь Васильевского острова, колебались косоугольные огни.

Накануне той праздничной ночи один японский волшебник с островов Фиджи пообещал горожанам показать необыкновенное зрелище – мол, в петербургском небе впервые появится некий таинственный трехмерный объект, который, излучая неземные лучи, медленно закружится над акваторией Невы. Обрадованные, петербуржцы только и обсуждали предстоящее чудо:

«Говорят, по ночному небу будет летать лазерный ангел».

«Змей Горыныч там будет летать, вот что».

«Это древняя восточная традиция – приглашать на праздник змея».

«Этого змея еще Аполлон Григорьев наблюдал: “Помню я, как шумел карнавал, завивался змеем гремучим, как он несся безумно и ярко сверкал своим хоботом, пестрым и жгучим”. А вы говорите – впервые».

«Аполлон был пьянчужкой, а спьяну всякое может пригрезиться».

«Неправда, Аполлон выпивал только по праздникам».

«Вот к нему по праздникам и прилетал зеленый змий».

«К нему прилетал, а к японцу ни за что не прилетит».

Наконец настала долгожданная ночь, и воодушевленные горожане устремились к акватории Невы насладиться необыкновенным зрелищем. Увы, на дальних подступах мосты и набережные были перекрыты милиционерами. Перед этими заграждениями народ ропщет – праздника вселенского желает.

«Нельзя! – объясняют строптивому народу. – Сам любит уединение и пустынность. Ему положено созерцать торжество непосредственно вблизи, в узком кругу избранников. А вам положено наслаждаться издали, во избежание террористических неожиданностей».

Но находятся отдельные смельчаки, которые правдами-неправдами пытаются пролезть, проскользнуть, прошмыгнуть, протиснуться. Одни карабкаются по трубам, другие пробираются под висячими решетками, третьи размахивают фальшивыми корочками, на которых трепещет крылами испуганный двуглавый орел.

«Милочек, – строго отчитывает Киргиз-Кайсацкая живое заграждение, стоящее врастопырку с дубиной. – Милочек, не зевайте – вон террористы так и прут, а тут элита». Если бы не инструкция вежливости, милочек давно бы сказал назойливой старушке по поводу ее короткой черной юбочки, отороченной горностаевым мехом, и длинных черных чулок, отделанных золотистыми нитями: «Дуй, стерва, отсюдова!».

Сквозь заграждения шествует редкая элита – один вальяжный художник, никогда не снимающий кепи и хромовые сапоги, двое потасканных поэтов, никогда не расстающихся с закадычной подружкой 40°, несколько уважаемых туристов, юристов, журналистов. Среди последних сенаторша внезапно обнаруживает Тройкина.

«Террорист!» – судорожно тычет пальцем Киргиз-Кайсацкая.

«Люсия Султановна, успокойтесь, – улыбается Тройкин. – У меня есть пропуск, подписанный Самим».

Он достает из визитницы свою знаменитую визитку, растрепанную и бледную, где отцветающей вязью церковно-славянской было начертано: «Летописецъ». Живое заграждение, стоящее врастопырку с дубиной, жалостливо отказывается брать ее в руки, демонстрируя товарищескую солидарность с убогим Тройкиным: «Проходите!».

Между тем разражается гремучая музыка – барабаны грохочут, трубы завывают, гитары ревут. Трудовые буксиры, выплясывая на волнах африканский танец, напускают разноцветного дыму на всю округу – образуют искусственные облака. Но сильный ветер разгоняет эти облака быстрее, чем те образуются. Неожиданно в лохмотьях улетающего дыма вспыхивают пронзительные лучи. Они беспорядочно мечутся над акваторией Невы, пронзая пространство зелеными биссектрисами и растворяясь в высоком беспредельном небе. Миллион горожан, толпящихся на дальних подступах к незабываемому торжеству, долго таращится на небеса, пытаясь разглядеть среди летящих отрепьев обещанное лазерное чудо. Увы, никакого чуда не происходит – хаотическое сверкание скорее напоминает петербуржцам тревожные блокадные ночи, когда прожектора расчерчивали темноту лихорадочными лучами, выискивая среди туч стремительных бомбардировщиков Апокалипсиса. В финале серебристая лодочка резво вылетает из-под кружевного моста, а на ней японский волшебник размахивает радостными руками, ожидая благодарных оваций. Но тягостное разочарование царит на мостах и набережных.

«Нет ли у вас винтовочки с оптическим прицелом? – обращается к Тройкину мрачный гражданин в шляпе. – Хочу мошенничка пристрелить».

«Какого мошенничка?»

«Вон того – Япономато».