Текст книги "Времени холст. Избранное"

На Прачечном мосту стоя, наблюдает Фуражкин сверкающую супрематистскую конструкцию в небесах. Видит он, что рушится конструкция на глазах, что терпит японец сокрушительное фиаско, что не получается у него чуда – лазерного Змея Горыныча.

«Как всегда, важна идея! – размышляет Фуражкин. – Японец хотел явить петербуржцам огнедышащего змея, несущегося с высоты. Он думал, что змей – это символ царского величия и всесилия. И мечтал покорить нас ошеломляющим явлением змея народу. Давняя идея великого змея свернулась клубком в его голове, а сегодня проснулась и попыталась вылезти наружу, но причинила японцу только головную боль. Потому что всякая идея должна знать свое место. А Петербург – это такое святое место, которое уже осенено ангелом и никак не подходит для змеиного логова. Там Медный всадник растаптывает змею, а здесь Георгий Победоносец поражает копьем чешуйчатого дракона. Даже ветер сегодня дует под руку – не дает воспрять, возвыситься змеиной идее».

Сегодня и впрямь Георгий Победоносец – старинный флюгер на крыше Царского Дома, стоящего у самого моста – несется по воздуху во всю прыть, стремясь докончить ненавистного змея. И в какую сторону света ни повернет змей, всюду его настигает храбрый каппадокиец.

Уже отблистали в небесах зеленые биссектрисы, уже отгремели в динамиках гремучие звуки, уже зашуршали метлами дворники, сметая мусор незабываемой профанации, и живые заграждения с облегчением покинули свои дальние подступы.

На Прачечном мосту стоя, молится Фуражкин в соборную высоту: «Когда ты взлетишь, ангел, с яблока золотого диаметра? Когда раскинешь в небесах огромные крылья и понесешь юную душу для мира печали и гроз? Когда осенишь крестом невскую низменность и запоешь тихую песнь о блаженстве райских кущ? Когда совершишь величественный полет над городом, притихшим от этого невиданного чуда?»

Но ничуть не сожалеет Фуражкин, что сегодня его высокий замысел не осуществился, что летучий ангел никуда не ринулся с Петропавловского собора. «Слава Богу, – думает Фуражкин, – слава Богу, что это не случилось сегодня, что все осталось на месте, и ангел все так же хранит под крыльями город, и волны все так же бьются о камни, и камни все так же вздыхают, как будто живые».

И приходит Фуражкин к простому выводу, что всякая идея должна знать не только свое место, но и свое время, что среди нескончаемой вселенской пустоты всегда должна оставаться хотя бы одна неосуществленная идея, которая согреет своим огоньком холод нашего существования. И пусть усталый человек, замерзая на ветру, увидит вдалеке этот ангельский огонек и прошепчет озябшими устами:

 
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел.
 

Форум сайта «300 лет Санкт-Петербургу»

Ксения (Питер). 22:10.

Вечером в десять часов выбралась из дома. Светило солнышко, на улице никого, вид обалденный. Встретила свою компанию и моего нового друга Осю. И начались наши приключения.

Потопали по каналу Грибоедова до храма Спаса-на-Крови, перешли через мостик, вышли дворами к Мойке. И тут сюрприз – мосты перегорожены доблестной милицией. Как оказалось, праздничное шоу проводится только для гостей и счастливчиков. Ради любопытства мы дошли до следующего моста – там то же самое. Короче, я в жутком расстройстве. Ося уговорил меня отправиться на Петроградскую сторону – типа, там все увидим, типа, там нас пустят. Действительно, не торчать же во дворах всю ночь.

Добрались до Петроградской стороны. В районе Артиллерийского музея все оцеплено милицией – дальше дороги нет. Поинтересовались, когда начнут пускать? Получили ответ: приказано не сдавать позиции до шести утра. Весело, однако! Артиллерийский музей окружен рвом. Несколько смельчаков попытались форсировать ров по трубам, а там – собаки голодные, судя по гавканью. Нет, собак я не боюсь. Но вот плавать не умею, а лезть по трубам, чтобы к ним попасть, – небольшое удовольствие для среднестатистической девушки.

Пошли к зоопарку. По дороге я начала хныкать, что хочу домой в теплую кроватку. Но меня не отпустили. Сказали: лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном. В результате вышли мы на очередное заграждение из грузовиков. Нам повезло – добрый дядечка разрешил залезть на бампер. Расположившись с комфортом, мы с Осей наблюдали зеленые лучики лазерного шоу над тем куском Невы, который был доступен нашим взорам. Сначала это показалось красивым – лучики то прямые, то перекрещиваются, то превращаются в маленькие светящиеся кружочки. Но через десять минут все приелось. Позвонила бабуле и узнала, какую красотищу она видит по телевизору – не то, что мы, несчастные и замерзшие. Чуть не разрыдалась.

Досидели на бампере до самого конца, затем отправились в гости к Осе. Благо, он живет недалеко. Поели, выпили. И, сыграв партию в уголки, отправились провожать меня домой. Было пять часов утра. Мы шли пешком по местам праздничных событий. Телевизионщики собирали оборудование, дворники убирали мусор, оставленный на трибунах. В общем, побывали там, где сидели высокопоставленные гости и куда нас недавно не пустили.

За ночь я отсняла немало кадров на фотопленку. Если что-нибудь получится, выложу в альбоме. На альбоме сделаю надпись: вот так отмечали 300-летие города коренные петербуржцы!

Заезжий наблюдатель (Москва). 23:36.

Господа питерцы! Складывается впечатление, что вас обманули. Обещанные горожанам японские пляски прошли без горожан. Честно скажу; не фанат я массовых гуляний, но люблю действа в стиле «хай-тэк». И дрогнула моя душа, яри-е: шл я на гшуу. Увы, смотреть было не на что – разве что на глухие брандмауэры в духе Достоевского. Грустно мне стало, потому что ощутил плевок в душу Петербурга. Пришлось возвращаться в первопрестольную, несолоно хлебавши. А в целом, спасибо – дворникам за чистоту, милиционерам за вежливость, питерцам за гостеприимство, природе за хорошую погоду.

Церковный сторож (Питер). 00:00.

Люди, петербуржцы мои родные, давайте забудем, давайте простим им, что оставили нас на обочине нашего праздника, что дали почувствовать себя чужими в своем городе, что посчитали нас недостойными, а главное – себя простим за терпеливость свою, за бесхребетность! И, простив, почувствуем себя жителями Великого Города, самого прекрасного на земле, и будем считать себя самым фееричным его украшением! Люди, давайте любить наш Великий Город. Он не виноват. Он сам терпел.

«Как чувствует себя Софья Казимировна?»

«Отлично себя чувствует! Я выложил ее пудожским гранитом, и теперь она величается не Дыркой, а ее высочеством Самоваровой-Печерской, особо приближенной к Самому и прочее. В общем, величественная стала и недоступная. Представляешь, к ней на прием записываются за месяц. Так что приходи, я тебя пропущу без очереди как старого товарища. Только без мусорного ведра приходи».

«Честное слово, это не я заливал твою самоварную дырку цементным раствором».

«Какая разница? Главное – ты пожертвовал своим именем и помог сотворить чудо, помог прославить Софью Казимировну».

Впервые чувствует Алексей Иванович Фуражкин свое отсутствие на стороне существования, свою отстраненность от времени, свою непричастность к бытию. Не звучит за его новогодним столом веселый смех, не бренчит гитара романтическая, не звенят хрустальные фужеры – пустота вокруг, безмолвие, смерть. «Хочу на волшебный Восток, – шепчет Фуражкин, – хочу видеть синий изгиб Эгейского моря и огоньки рыбацких лодок в розовой роздыми. Хочу, чтобы под окном маленькой гостиной расцветал персик и на белой благоухающей ветке ворковал египетский голубь».

«Что ты там опять бормочешь?» – Жена Марина включает телевизор, пытаясь заполнить пустоту звуками чужого праздника. Оттуда, с той стороны жизни, высвечивается Сам – возвышенный, одинокий. Он облачен в суровую черную крылатку отшельника. За ним мерцают голубые ели и башни красного монастыря, куда Сам заточил себя сам. Он говорит заздравную речь, обращенную к российским городам и весям, но говорит ее тихим, металлическим голосом, как того требуют древние правила бусидо.

«На лице его печать, – замечает Фуражкин. – Так выглядит тот, кто только выглядит. Кажется, он вот-вот растворится, вот-вот исчезнет. Ужасно, но я уже запамятовал, как его зовут». В двенадцать часов на башне бьют куранты, и сбывается пророчество – растворяется Сам в рубиновом мерцании, исчезает за еловой дымкою, пропадает в синей фата-моргане.

«С Новым годом! – целует Фуражкин жену Марину – С новым счастьем!» Обнявшись, они подходят к окну На подоконнике цветы в расписных глиняных горшочках зябнут. Не золотится диадемой китайская роза, не струятся зеленые русалочьи пряди петунии, не звенят нежными лепестками розовые церковные колокола – северная зима царствует в садах Адониса.

«Ой, смотри, рождественский цветок зацвел! – Жена Марина осторожно поглаживает маленький фиолетовый кустик. – Он всегда зацветает, когда приближается смертельная угроза. Все-таки какое это мужество – цвести перед лицом смерти!»

А за окном колеблется сумрачное петербургское небо, и ветер воет, раскачивая желтый фонарь, и вьюга бесконечная беснуется, ниспосылая на землю круговерть непроглядных снежных ночей, мерцающих созвездий и розовых революций.

2004–2005

Lustgarten, сиречь Вертоград царский
Вариации

Дом Царский на брезе полуденном Невы, при самом ее на помянутые струи разделении построенный, и при нем вертоград образцем италийским насажденный, с прекрасными архитектур-скими гульбищами и холодниками, дивную являет красоту…

Феофан Прокопович

Осенью в городе Петербурге то и дело дует западный ветер – утром и вечером, днем и ночью. Когда ни выйдешь на улицу пахнет солью грубого помола и гниющими морскими водорослями. Когда ни посмотришь на небо, плывут облака дождевого цвета и летят желтые листья параллельно Финскому Синусу.

В городе Петербурге на берегу Невы стоит Дом Царский – горят свинцом зеленоватые окна, темнеют охрой терракотовые барельефы, гремит жестью четырехскатная крыша. А на крыше – золотой Георгий Победоносец, настигающий копьем змия, – колеблется старинный флюгер, устремляясь в одну сторону.

Куда ты скачешь, святой каппадокиец? Где остановишь свой стремительный бег? Когда докончишь чешуйчатого змия, беспрестанно ускользающего от острого копья? Молчит Георгий Победоносец – только свистит над парадизом ветер, только несется по воздуху конь – на Запад, на Запад, на Запад.

Вдоль строгой фельтеновской решетки – потертый профессорский портфельчик на ремне, по-мальчишески перекинутом через плечо, – идет по набережной весельчак Аль. Весельчак Аль имеет одну необыкновенную особенность: он – петербуржец.

Особенность венецианца заключается в том, что он плавает на гондоле. Особенность лондонца заключается в том, что он бродит в тумане вокруг Биг Бена. Особенность парижанина заключается в том, что он гуляет по Елисейским полям. А каков отличительный признак петербуржца?

Особенность петербуржца состоит в том, что он живет в Петербурге – мировой столице мировой империи. Правда, уже нет ни того, ни другого, но золотой нимб былой славы продолжает сиять над Петербургом, подобно немеркнущему ореолу Вечного Города.

Другая особенность петербуржца состоит в том, что он не живет в Петербурге – на самом деле он обитает в некоем призрачном парадизе. Ведь петербуржец, как и сам Петербург, соткан из чудесного вымысла, из дерзкой фантазии, из розовой грезы и мечты.

Это – не выдумка, поскольку порфироносная Москва, именуемая порой Третьим Римом, всерьез относится к призрачному городу и горожанам. Поэтому весельчак Аль отнюдь не спешит прогуляться по дорожкам Летнего сада: «Попасть за решетку всегда успеется».

Давным-давно весельчак Аль гордо заявил о своей национальной принадлежности к священному имени города, тем самым приравняв себя, призрачного обитателя невского парадиза, к римлянину. Это стоило весельчаку Алю нескольких лет прогулок среди изваяний часовых.

Люстгартен, говорят тебе, есть сад геометрический, где прямые песчаные дорожки образуют строгие соцветия, а деревья выстраиваются в зеленые линии, именуемые аллеями. Люстгартен есть сад регулярный, где кусты вовремя постригаются, а изваяния проходят обязательную подчистку Равномерность и своевременность – таковы непреложные правила люстгартена.

Но воистину, сомневаешься ты, такова ли Истина – эта капризная, изменчивая дева, чью точеную фигуру начищает в саду садовник? Разве бурная, неистовая хаотичность или мистическая случайность не присущи Истине так же, как равномерность и своевременность? Или люстгартен – единственный сад, какой может цвести на берегу времени среди всяких всячестей мироздания?

Наконец, разве Истине требуется подчистка? Разве вымысел ветра и фантазии дождя, приукрасившие мраморную плоть, не менее истинны, чем мраморная плоть сама по себе? И вообще, нуждается ли Истина в истине? Однако едва ли задумывается об этом тот, кто начищает обнаженную деву с таким бесстыжим усердием, что она на глазах белеет от праведного гнева.

Тихим воскресным утром – осень, солнце, Нева – ты сидишь под зеленым шатром чайного домика Шарлеманя, маленькими глотками прихлебываешь крепкий кофе и степенно читаешь утреннюю газету. Ни войны, ни крушения, ни прочие страсти мира не могут нарушить гармонии этого солнечного утра в Летнем саду.

Глаза пробегают газетный текст, едва касаясь печатных знаков и таящегося за ними смысла. Мировой потоп или падение вавилонских небоскребов едва ли затемнят светлое возвышенное настроение. Впрочем, всегда есть возможность перевернуть страницу и прочесть длинные размышления о вечности.

А вот и широкошумящее послание одного знатного поэта, который жил да был в России, а потом уехал на Запад, поскольку там, говорят, как-то вольнее дышится. «На земле есть два человечества, – пишет он из прекрасного оклахомского далека, – человечество человеков и человечество памятников».

Эта многомудрая мысль заставляет тебя задуматься: «Ежели человечество человеков есть множество всех, то человечество памятников есть множество избранных, и тогда промысел человека состоит лишь в том, чтобы из человечества человеков правдами-неправдами угодить в человечество памятников.

Летний сад – любопытный образчик такого человечества памятников. Вот ущербный бюст римского баловня Нерона, который по своей прихоти спалил Рим. А вот мученический бюст его учителя Сенеки, который по прихоти Нерона покончил жизнь самоубийством. Палач и жертва уравнены в человечестве памятников.

В человечестве памятников нет разницы между разрушителем и создателем, между Геростратом и Праксителем. Человечество памятников бесчеловечно, а значит – невозбранно от Бога. Наверное, поэтому на Западе над могилами издавна воздвигались чудесные монументы, а в России – вечные кресты».

Этакая роскошь – тихим воскресным утром пройтись по тенистым аллеям Летнего сада, полюбоваться кремнистой аллегорией зари, а потом пуститься по кругу – от солнечного полдня до восьмиконечного заката. И почему-то не обнаружить среди них мраморного двойника знатного поэта.

В Летнем саду есть таинственная граница, не приметная с первого взгляда. Ты медленно идешь по главной аллее, минуя равномерно расчерченные песчаные дорожки, любуясь равномерно усаженными деревьями и равномерно уставленными изваяниями.

И вдруг это узкое размеренное пространство распахивается, обретая какую-то неизъяснимую пустынность и свободу. Каменное население сада остается позади – впереди маячат лишь одинокие прохожие под разноцветными зонтиками.

И ты внезапно осознаешь, что переходишь из душного мраморного космоса в буйный зеленый хаос, где владычествует ветер с резким солнечным дождем наискосок, не ведающим ни золотой линейки, ни точной меры – признаков разумного бытия.

А на границе этого бытия, вооруженный тугим луком гармонии, стоит неколебимый Аполлон, прицеливаясь в неясное, неведомое, неистовое. Невольно задумаешься: кто и когда отдал ему приказ о вечной охране космической границы?

И вот он стоит – ни шагу назад! – на рубеже вселенского мира, пока два молодых пограничника – зеленые береты и грубые кирзовые сапоги – потягивают пиво и косятся на смазливую девицу, зашедшую полакомиться в чайный домик Шарлеманя.

Статуя царя Мидаса в Летнем саду поступает точь-в-точь, как ее истинный хозяин, некогда награжденный ослиными ушами за упорное нежелание вовремя перестроиться, вовремя переметнуться, вовремя стать на выгодную сторону. Однако мидасовский консерватизм куда как далек от пресловутой твердолобости: он трагичен, потому что человечен.

В конце концов, кто такой Аполлон? – Божественный кифаред, искусно извлекавший из кифары волшебные звукоряды любви и счастья. А кто такой Марсий? – Всего лишь одаренный флейтист, мастерски подражавший соловьиным трелям да журчанию родников, отчего дерзнул потягаться с Аполлоном в искусстве мусикийского лада.

Вот начинается необыкновенное состязание, и царь Мидас решает мучительную проблему выбора между музыкантом и богом, потому что предвидит – в случае своей победы Аполлон неминуемо сдерет с несчастного Марсия кожу живьем. И когда замолкают последние созвучия, царь Мидас оказывается единственным, кто вступается за смельчака.

Милый, милый, смешной дуралей, жестоко наказанный за свое человеколюбие и добросердечие! Мало того, ослиную тайну царя Мидаса выбалтывает по секрету всему свету прибрежный тростник, который иногда называется мыслящим, но мыслящим чересчур волнообразно, в полном согласии с прихотливыми колебаниями эфира.

Униженный царь Мидас скрывается от посторонних глаз – ему не мил белый свет, потому что всякий хочет поглазеть на злополучного человеколюбца и вдоволь посмеяться. «Где статуя царя Мидаса?» – Она сейчас на реставрации. – «Чего там реставрировать – ослиные уши?» И ты явственно слышишь язвительный шепоток мыслящего тростника.

Где же тот памятник, чудесный и вечный, который крепче меди и выше пирамиды? Не сломлен ли быстротечным вихрем? Не сокрушен ли полетом времени? Не вынесен ли из сада ночным вором? Не передан ли реставратору как художественный лом? Где же тот памятник, воспетый его италийским живым двойником – Горацием? Неужели не удостоился почетного места среди других монументов?

Зато есть другая статуя – красавицы Камиллы, что погибла от яростного меча своего брата Горация: в междоусобной схватке тот сначала прикончил ее жениха, а потом порешил и саму Камиллу – за попреки. «Это жестокая судьба, – пояснил он впоследствии, – заставила меня повторить поступок Ромула, пролившего невинную кровь брата Рема и на веки веков заклявшего кровь правнуков».

Кто посмеет теперь называть Квинта Горация Флакка злодеем? Кто отважится обвинить поэта в палачестве? Вряд ли найдется желающий бросить камень в нерукотворный памятник, который воздвиг себе этот великий римлянин. И лишь одно остается тебе неясным: это скорбная печаль светится на лике Камиллы или отражается вечный огонь, горящий над жертвенным могильником Марсова поля?

Все дело, конечно, в масляной лампе: слишком длинен ее фитилек, чтобы не колебаться от взволнованного дыхания Психеи, слишком ярок сияющий огонь, чтобы не озарить удивительную красоту златокудрого бога, слишком жгуче кипящее масло, чтобы не обжечь нежную плоть Амура. Короче говоря, все дело в несовершенном устройстве старинной лампы, изобретенной наспех каким-нибудь любовником для бесконечных ночных услад.

Но, с другой стороны, как ни кипит льняное масло, как ни трепещет длинный фитилек, как ни сияет яркий огонь в лампе, которую держит перед собой философ Диоген, бредущий по пыльным городским улицам и площадям, а не то что бога – человека днем с огнем найти не может. И значит, все дело не в лампе – все дело в зрении, хотя Диоген отнюдь не страдает слепотою, напротив – на каждом пиру с ехидством наблюдает, какую снедь выбирает себе Платон.

Но, с другой стороны, как ни приглядывается он к платоновской чаше с сушеными фигами или оливками, а разницы между стоящей на столе чашей и ее настоящей идеей не видит, потому что имеет глаза и не имеет очей. И значит, все дело не в зрении – все дело в душе, все дело в той самой Психее, которая одна с лампою в руке устремляется по аллее Старых Лип к темному чертогу любви – в страстной надежде обнаружить там человека, а не какое-нибудь чудовище.