Текст книги "Джинны пятой стихии"

Главный биолог подбежал и осторожно поднял его.

– Не надо, зачем ты так…

– Спасибо.

– Но ты доволен?

Главный планетолог улыбнулся и отступил на пару шагов, придирчиво смерил его взглядом сверху вниз, потом снизу вверх.

– А ты в молодости, оказывается, тоже был не из последних!

Капитан подошел к ним и сказал весело, беря их за руки:

– Послушайте, главные, а не позвать ли нам сейчас сюда Главного геолога, Главного химика… Кого еще?

– Главного инженера и Главного штурмана, – подхватил Главный физик.

– А не созвать ли нам весь Совет? – невинным тоном осведомился Главный биолог.

Все четверо посмотрели друг на друга, стоя кружком, и рассмеялись.

Они смеялись долго и весело.

1

Серебрясь под луной, рельсы паутинками сливались вдали, а она, невесомо ступая по насыпи, шла и шла вперед. Встречный поезд появился неожиданно и страшно. Ослепил прожектором, а в следующий миг сбоку уже мелькали вагоны и в завораживающем ритме, скачками, нарастал и уходил металлический грохот колес. Так же неожиданно вдруг на соседнем пути возник второй. Тугой ветер бил теперь со всех сторон, прижимал к полотну, клонил под всесокрушающие колеса. Она упала коленями на колючий гравий, отчаянно сопротивляясь неодолимой силе, что заталкивала в лязгающее мигание по-над самой землей… И вот она уже в узком промежутке между темными, лоснящимися шпалами, а вверху – и она чувствует это спиной – проносятся прицепленные зачем-то под вагонами острые, отполированные землей лемеха: с налипшими кусками чернозема, с приставшей сухой, бурой травой… Проминая железнодорожное полотно, справа и слева катились тяжелые дырчатые колеса, им в такт мигал яркий свет, а лемеха под новыми вагонами оказывались ниже и ниже, безжалостно уменьшая пространство над ней. В долгой судороге вжимаясь между шпал, она задыхалась удушливым мазутом, гравий больно впивался в щеку и лоб…

В свете торшера совсем близко она увидела лицо Юрия – со сна всклокоченного, с припухшими глазами. Он снова тихо, но настойчиво потряс ее за плечо.

– Что, опять? – вполголоса спросил он. – Ты так громко стонала…

Нина, не отвечая, прикрыла глаза рукой.

Совершенно напрасно он ее разбудил. Вполне рядовой, тривиальный ночной кошмар. Так, ничего страшного. Обыкновенный и несерьезный кошмар с обычными несуразностями… Правда, откуда ему было знать. Лучше, пожалуй, сделать вид, что повторилось то, другое. Пусть думает на то.

Последнее время его сочувствие раздражало, хотя она готова была поверить, что было оно не напускным. Не хотелось вообще никакого сочувствия, в том числе искреннего – какие бы соображения ни лежали в основе. Притворное даже лучше. Можно, по крайней мере, так же фальшиво отозваться на него, а потом благополучно забыть.

Юра подал ей стакан, где на донышке перекатывалась капелька коньяка. Она медленно, размазывая языком по небу жгучую, душистую жидкость, выпила, так же медленно, стараясь не делать резких движений, затянулась услужливо прикуренной сигаретой…

Он держал пепельницу над одеялом. Вот такая забота в принципе не обязывала к последующей благодарности и поэтому была вполне приемлемой.

Почти сразу полутемная комната приятно закружилась, кровать качнулась вперед, назад – и поплыла. Нина успела напоследок вспомнить невропатолога одной из московских платных клиник, куда она ездила позапрошлой зимой на консультацию, – симпатичного старичка с мохнатыми, абсолютно белыми бровями над глубокими и поразительно пронизывающими глазами, которые, казалось, только одни жили на его неподвижном, высохшем лице, – и подумала, какое все ж таки хорошее средство он посоветовал. Разумеется, абсолютно конфиденциально…

Она не слышала, как муж осторожно принял из ее расслабившихся пальцев дымящуюся сигарету, на цыпочках прошел в кухню докурить. Там, кося глазом на дверь, он плеснул коньяка в стакан на треть, быстро, одним глотком, выпил и, осторожно всхлипнув, перевел дыхание.

2

Начало лета с утра до полудня душило жарой, но после обеда, словно по расписанию, с близких отрогов наползали клочковатые тревожные тучки. Внезапные порывы ветра сбрасывали с деревьев слабые листья, сухие веточки и, перемешав их с мусором тротуаров и мостовых, швыряли с силой вдоль улиц. Оглушительно хлопали рамы и двери в домах, иногда где-то с мелодичным звоном сыпались стекла… И в четыре-пять часов начинал хлестать дождь – с молнией, иногда с градом, сначала теплый, потом холодный по-осеннему.

А через два-три часа небо снова очищалось.

Нервозность погоды сказывалась не только на людях. Казалось, на нее реагируют и механизмы, и электроника. Словно по чьему-то зловредному графику выходили из строя различные устройства. По нескольку раз за смену трезвонили раздражительные звонки из сектора подготовки информации или из машинного зала: то перегорел перфоратор, то заело карточный ввод, то барахлят лентопротяжки или печать. Регулярно, с убийственной методичностью, раз в два дня сбоил процессор на одной из ЭВМ.

Своего заместителя Нина недавно отпустила в отпуск, начальник ЭВМ № 2 вторую неделю болел, и ей как начальнику отдела техобслуживания приходилось отдуваться одной. В довершение наступило совершенно жуткое время колхозов-совхозов. Со смен людей убирать было нельзя, поэтому днем на обе ЭВМ и цех перфорации вместе с ней приходилось лишь пять человек: только-только на текущую профилактику. А тут такие ЧП за ЧП…

Сегодня утром ее вызвал директор и молча протянул две докладные. Одна из отдела эксплуатации, другая от программистов.

– Так что будем делать, Нина Васильевна?

В дежурной риторике явственно проглядывала и объяснительная к завтрашнему дню, и «ковер» на пятиминутке в ближайший понедельник, и тридцать процентов от прогрессивки, и масса других, более мелких неприятностей.

Если у главного инженера можно было бы еще поспорить, как-то побрыкаться, ссылаясь на объективные причины, то с директором такие штучки не проходят. У него в кабинете полагается молчать, кивать, со всем соглашаться – и обещать. Хоть черта в ступе, хоть луну с небес, хоть колесо от троллейбуса, но обещать. И с недельку придется уходить с работы не раньше, чем он. Иначе в самом неожиданном месте и в самое неожиданное время тебя настигнет его ровный, без малейших эмоций голос: «Да-а, Нина Васильевна, смотрю я, не болеете вы за производство. Вот вчера: где Нина Васильевна?.. А нет Нины Васильевны. Дома Нина Васильевна. Чай пьет, отдыхает. А ведь у Нины Васильевны ненормируемый рабочий день. Или вы устали? Может, вам трудно? Вы скажите – поможем…»

Полный завал!.. Один выход – стиснуть зубы и перетерпеть. Даже такие неприятности когда-нибудь заканчиваются. Правда, начинаются другие, но это уже отдельная статья.

Солнце цеплялось за крыши, когда Нина вышла из проходной. Пообедать по-настоящему сегодня не удалось, почти полдня выводили из «тяжелого останова» ЭВМ № 2. Хорошо, девочки-операторы сбегали в магазин, принесли кое-чего перекусить. Голова болела, слегка давило виски, а мир вокруг казался неестественно резок и четок в деталях.

После дождя сильно парило, мелкие лужи на асфальте съеживались на глазах. Она решила немного проветриться, пройти две остановки назад, на конечную.

Час пик миновал, автобусы ходили редко, даже на конечной собралась толпа. Но неожиданно повезло: дверь открылась прямо перед ней и чуть ли не первой ее буквально внесли в салон. При этом удалось сесть – у окна, слева по движению, как она любила.

Тяжело проседая брюхом почти до мостовой, автобус петлял по узеньким боковым улочкам – улица Мира была закрыта, ее уже месяца три расширяли, – и Нина не заметила, как задремала.

Страх был везде.

Он словно просачивался снаружи сквозь закрытые окна, таился за бесчисленными занавесями и портьерами, гнездился в сумрачно-темных углах. Даже великолепные пышные розы, срезанные ей самой на рассвете, пахли тревогой и беспокойством.

Она прошлась из угла в угол и обратно. Ковер мягко скрадывал шаги, но почему-то от этого тоже становилось не по себе. Шорох шелкового платья источал отчетливую угрозу. Густая тишина покоев тоже была не к добру. Она села на диван, потянулась за мешочком с вышиваньем, но рука бессильно упала, не дотянувшись – в который раз за сегодняшнее утро…

В стрельчатом узком окне виднелось яркое небо. Поперек окна медленно проплыло маленькое плотное облачко. Промелькнула птица: это белый мохноногий голубь из голубятни с заднего двора.

Напряжение росло, и страх не проходил.

Она знала, что все должно решиться сегодня до полудня. Вот-вот в окно заглянет солнце – у нее свои солнечные часы, кроме тех, что установили недавно при входе в замок.

Вдруг настороженное ухо уловило: в передней комнате открылась дверь. Сердце усилило стук. Колыхнулись занавеси – это открылась дверь в соседней комнате. Медленные неторопливые шаги… Кто это? Она совсем не знает этих шагов…

Она встала и пошатнулась, но тут же взяла себя в руки: распускаться нельзя, беда случилась раньше, ее уже не предотвратить, а сейчас приближается всего лишь расплата. Или – нет?.. Усилием воли она не позволила разгореться бессмысленной надежде.

Из-за откинутой портьеры появилась служанка – все это время она неслышно была там, в соседней комнате, – и тут же у входа опустилась на колени. Губы шевельнулись было в вопросе, но, опережая ее, глядя незнакомыми, загнанными глазами, девушка молча перекрестилась и опустила голову. Плечи ее обмякли, руки неподвижно замерли на пышных юбках.

Ну вот и все. Тот – или те? – почему-то медлили, не решались войти к ней. Чего они ждут? Или – кого?

Нина через всю комнату прошла к резному секретеру, достала из потайного ящика шкатулку красного дерева. Помедлив, открыла.

Витая рукоятка удобно легла в ладонь, большой палец крепко устроился на крупном нешлифованном изумруде и не скользил. Левой рукой она поднесла к губам золотой крестик, висевший на груди, но вдруг заторопилась. Крестик выпал, цепочка ласково протекла по пальцам. Сдерживая себя, стараясь не суетиться, острием кинжала она аккуратно проколола плотную ткань под левой грудью и нащупала промежуток между ребрами. Тонкий клинок дрогнул и уколол кожу. Нина скривила губу в усмешке – ничего, это минутная слабость, дрожание рук и ничего больше. Сейчас все пройдет. Пальцы левой руки плотно легли поверх правой. Она запрокинула голову и, как можно полнее вдохнув, всем телом подалась вперед. Сталь почти не встретила сопротивления, и руки ударили в грудь. Сзади тонко вскрикнула служанка. Лепной потолок стал удаляться, по телу прошла горячая волна. Голова закружилась. Нина хотела выдохнуть, но острая боль перехватила дыхание. Высокий потолок из белого превратился в красный и с нарастающим грохотом обрушился на нее.

Врач «скорой» не поскупился. Два укола, Нина помнила, сделали в машине, а третий, от которого она уснула, уже дома.

Пробуждение оказалось приятным. Дышалось легко, тело было свободным, не скованным, и душу ничего не давило, не жало, не тревожило. Нина уже забыла, что можно просыпаться вот так: спокойно и сама по себе, без будильника.

Сережка собрался сам и убежал на тренировку к девяти. Юра на работу не пошел. Он бросился было разогревать завтрак, но она хотела только кофе. Крепкий и сладкий – это первая чашка. Вторая – крепкий, но без крупинки сахара. И обе чашки – горячий, обжигающий.

Юра вполне даже прилично научился варить кофе.

Он заботливо соорудил ей опору из подушек, а кофе принес на подносе. Приятно иногда поухаживать за больной и слабой женой, зная, разумеется, что к вечеру она непременно будет на ногах.

Кофе приятно взбодрил. Но думать о чем-либо, если честно, было лень. Она потянулась к радиоле, выбрала пластинку с оркестром Поля Мориа. «Все капли дождя мои». Как раз под настроение.

Юра отнес чашки и пристроился на краешке кровати, хотя рядом стояла банкет-ка. Нина мельком посмотрела на него – он сидел и набирался решимости перед очередной гадостью. Он всегда улыбался так – слегка смущенно, и несколько выше обычного поднимал правый уголок рта – перед тем как сказать что-нибудь неприятное.

– Ниночка, ты, пожалуйста, только не волнуйся. Врач категорически запретил тебе волноваться.

– Я не волнуюсь. С чего ты взял?

– Да видишь ли, – он потянулся и взял с трюмо синенький листок. – Тут направление… Тебе надо будет туда сходить, там выпишут больничный… и все такое…

– К участковой? Или куда? – Нина протянула руку.

– Да нет, – он замялся и опять знакомо улыбнулся. – Тут, в центре. Ну, знаешь, на Московской. – И, видя, что она не понимает, скороговоркой добавил: – В психоневрологический диспансер.

– А-а! – Нина откинулась на подушки.

«Много ж ты чего наплел на меня этому врачу из «скорой»!»

– Если, конечно, будешь себя более-менее сносно чувствовать. А можно их и на дом вызвать. Тут записан телефон…

«И увезут тебя отсюда, милая, в рубашке с завязанными рукавами…»

– Хорошо, я схожу. Положи, я потом посмотрю.

– Ну вот и ладно. Вот и ладненько. Ты только не волнуйся. Лежи, не вставай. Отдыхай. Тебе какую-нибудь книжку принести?

– Нет, спасибо.

– Правильно, лучше поспи еще чуток. И ничего сегодня не делай – обойдемся. Сереге я рубль дал, он пообедает в столовой, чтобы тебя не беспокоить. А на ужин там еще котлеты со вчера остались. Так что лежи, ни о чем не думай. Хорошо?..

Послонявшись еще немного по квартире, он перенес телефон в спальню, к ней поближе, и ушел на работу, пообещав периодически позванивать.

Нина выключила радиолу и посмотрела на синенький листок.

Ну вот еще один, может, последний звонок… Она смутно удивилась себе: так спокойно воспринять эту новость. Хотя – что считать новостью.

Вчерашний приступ, а сомневаться, что случился именно приступ, не стоило, унес, казалось, способность чего-то страшиться, чему-то удивляться. Нина, естественно, не знала подробностей, но догадывалась, как это произошло.

Она задремала в автобусе и, похоже, сразу начала бредить или видеть сон. Один из тех снов, которых она боялась до холодных судорог в животе, один из тех, которые подводили ее к той неосязаемой грани, за которой начинаются элементарные истерики. Кому-то из пассажиров показалось, что ей плохо, а если видик у нее был такой же, как после, это совсем немудрено, – остановили автобус и вызвали «скорую».

Она помнила, что, очнувшись, назвала себя и свой домашний адрес. Врач спрашивал о сердце, о церебральных симптомах, но она через силу все отрицала и просилась домой. «Переутомление», – твердила она, с трудом ворочая языком. Собралась толпа, было стыдно за свою слабость и беспомощность, ведь даже приподняться на носилках не находилось сил. «Просто сильное переутомление, – твердила она. – Слишком много работы, скоро конец квартала. Это от усталости», – упрямо, раз за разом проговаривала она.

Врач, похоже, не очень поверил. Хотя привезли домой. И на том спасибо…

Однажды ей уже давали подобное направление.

Она сильно запаниковала тогда. И – не пошла. Решила прежде разобраться сама. Взяла у Зиночки справочник практического врача и поздними вечерами на кухне строго примеряла к себе клинику всего тамошнего набора нервных и психических болезней. (Позже, смущаясь и краснея, она даже купила в букинистическом «Курс психиатрии» и долгое время прятала книгу дома в туалетном столике.)

Ни одна болезнь ни по симптомам, ни по течению полностью не подходила. Это Нина выяснила вполне, вчитываясь еще и еще в отобранный круг чуть ли не наизусть заученных статей. Однако некоторые абзацы заставляли холодеть.

Боже мой, как страшно становилось тогда!.. Нет, нет! Это невозможно! Этого не может быть, твердила она себе. Это слишком страшно, чтобы быть в действительности. Не с каким-то мифическим больным Х., абстрактным и далеким, а с тобой, именно с тобой!.. Нет, нет, конечно же нет!.. Она шла под душ и подолгу стояла, глотая капли, сбегающие по лицу.

Привычный, налаженный образ жизни ломался на глазах. Ломалось привычное мышление.

Порой она спохватывалась, пыталась вернуть свое прежнее рациональное, абстрактно-точное видение мира, издавна такое привычное и спасительное в любых ситуациях: в школе, институте, дома, на работе… Еще с седьмого-восьмого класса за ней начала тянуться репутация холодной и рассудительной натуры, а она и не пыталась ее опровергать. Совершенно привычно и естественно для нее было прежде думать, а уже потом чувствовать или не чувствовать, делать или не делать, сказать или промолчать.

Она не представляла, как может быть иначе, и раньше, в юности и молодости, часто искренне удивлялась совершенно нелепым, с ее точки зрения, поступкам подруг, приятелей, да и знакомых взрослых. А стала взрослой сама – один только раз позволила чувствам одержать верх над рассудком и здравым смыслом.

Да и то, как сказать – позволила. Ей тогда просто из любопытства захотелось узнать, каково это – беспредельно отдаться им. И она усилием воли выключила рассудок на некоторое время. Ничего хорошего, разумеется, не получилось. В полной мере рассудок все равно не выходил на позиции стороннего наблюдателя, вмешивался в самые неподходящие моменты…

Но это было давно. Давным-давно, лет пятнадцать-семнадцать назад… Нет, поменьше, но все равно – очень и очень давно. И все. Больше такого не повторялось. До последнего времени. Но уже теперь рассудок мог выключиться вдруг сам по себе, не спрашивая на то позволения.

…Строго логически, рассудительно она пыталась доискаться до причин своих странных видений.

Непроизвольно она применяла к себе методику поиска неисправностей в устройствах ЭВМ – по косвенным признакам и точечным замерам характеристик триодов и ячеек, по прогонам тестов. Она прекрасно отдавала себе отчет, что в медицине, тем паче в психиатрии, она никакой не специалист, но упрямо верила, что объективная истина ей непременно откроется: ведь кто, как не сама Нина, может знать, что она чувствует в каждый момент. Специалисты, расспрашивая, только сравнивают ее ответы с тем, что написано в ученых книгах.

Так не лучше ли сделать то же самое самой, без посредников?

Итак: «Бред – это объективно ложное, абсолютно некорригируемое, обусловленное болезненными причинами суждение, возникающее без адекватных внешних поводов. Бредовые состояния наблюдаются при шизофрении, органических сосудистых и атрофических заболеваниях ЦНС, эпилепсии, психогенных и протрагированных симптоматических психозах»…

Продираясь сквозь частокол профессиональных терминов, одно она поняла абсолютно – ее сны под такое определение подпадали. Именно так: суждения, возникающие без адекватных внешних поводов…

И память, моментами уже не контролируемая той аналитической и рациональной частью ее существа, которая называется разумом и которой она так гордилась во всякое время, услужливо подсовывала Катьку-дурочку из безоблачного далека. Весело-дурашливая, в немыслимых обносках, она босиком бегала по их небольшому городку, выпрашивая копеечки, пестрые лоскутики, блестящие железки. Радостная улыбка никогда не сходила с ее безвозрастного лица, гладкого, без единой морщинки, и наивные по-младенчески, широко распахнутые глаза всегда с восхищением смотрели на мир. Она одинаково приходила в восторг от цветущей вишни, от головастиков в луже, от найденного на помойке помятого, дырявого ведра без ручки, от станиолевой обертки от эскимо, от праздничной демонстрации… Просто оттого, что кто-то мимоходом обратил на нее внимание, бросив: «Здорово, Катька! Как делишки?»

Мальчишки и девчонки из соседних домов, и Нина вместе с ними, подсовывали ей нагретые на спичках мелкие монетки, заставляли плясать за яркие шелковые лоскутики. А плясала Катька-дурочка с удовольствием, ей самой это нравилось. И не важно – под собственное пение, под ритмичные хлопки в ладоши окружающих или под музыку из радиоприемника.

А еще она никогда и ни на кого не обижалась, даже обжигаясь о пятак. Вскрикнув, бросала его на землю, плевалась, дула на пальцы, жалуясь своим маленьким мучителям на «нехорошую бяку», а потом, лукаво подмигнув, говорила обступившей детворе:

– А ну-ка, деточки, покараульте, чтоб она меня снизу не укусила! – И тут же посреди улицы, к великому их удовольствию, мочилась на монету. Поднимала ее, оглядывала со всех сторон и говорила торжествующе: – Ага-а! Утонула!

Она засовывала пятак куда-то в необъятные пространства своей одежки и пускалась в пляс: «По блату, по блату дала сестренка брату…»

3

Вывод напрашивался однозначный…

Ее хватило на то, чтобы так же холодно и отвлеченно, как она пришла к этому выводу, продумать линию поведения на будущее – до того самого конца, пока еще сможет совладать с собственным рассудком. Потому что в книгах писалось яснее ясного – «Прогноз: неблагоприятный».

Лучшим выходом казалось соорудить между окружающими и собой непроницаемую стену. Добиться полного отчуждения. Закуклиться, покрыться невидимой броней. Добиться, чтобы все поверили в ее абсолютную обособленность. Так будет легче всем, когда она на самом деле окажется по ту сторону логического. Ведь все загодя привыкнут к этому… А пока надо заставить уже сейчас пространство и время «схлопнуться» в ней, образовав прочную, неразрушимую капсулу.

Нине понравилось это словечко из давней статьи в «Знание – сила». Там говорилось, правда, о «черных дырах», красочно описывалась эволюция нейтронных звезд к гравитационному коллапсу, когда в итоге пространство-время на поверхности звезды «схлопывается», не выпуская наружу ничего, даже излучение, и звезда как бы исчезает, становясь невидимой. И недосягаемой. Превращается в абсолютно замкнутую систему…

Методично, шаг за шагом, планируя примерно на пару-тройку лет, Нина стала одну за другой гасить внешние связи. Гости, театры, просмотры, сослуживцы, знакомые, друзья. Праздники, дни рождения, вылазки на дачи, просто вечеринки…

Легче всего удалось с мужем. Он охотно вернулся в пучину домоседства. Гораздо быстрее, чем приучился в свое время выбираться на люди.

Она начала с покупки в кредит цветного телевизора. И теперь по пятницам сама подчеркивала в программке мало-мальски приличные передачи. Юра только молча хмыкал, вспоминая ее былую неприязнь к «ящику чудес в стране дураков». Но ничего не говорил: ему новые семейные порядки пришлись явно по душе… Старый же, допотопный «Рекорд» с маленьким черно-белым экраном перенесли на кухню. Там Нина приучала себя даже к хоккейным и футбольным матчам, даже к «А ну-ка, девушки!» и программе «Здоровье».

Потом потеснила серьезную литературу, перейдя на развлекательную. Трилогию о мушкетерах она перечитала дважды. «Графа Монте-Кристо» – трижды. Но философию – «ждать и надеяться» – воспринять все не удавалось. Тогда она переключилась на детективы…

С работой и сослуживцами вышло еще проще. Максимум педантичности, минимум человечности – и полный порядок! Начальник отдела, а тогда она была еще заместителем, уже через месяц стал звать ее не Ниной, а Ниной Васильевной, а следом к такому обращению привыкли другие – даже сверстники и те, с кем проработала не один год. Хотя с ними она по-прежнему оставалась на «ты»… Но чаепитий и дней рождений на работе в ее присутствии устраивать больше никто не пытался.

И везде одна. В столовую, по магазинам в обеденный перерыв – одна. На работу – одна. С работы – одна. Везде и всюду – одна.

Скоро Нина заметила, что телефонные звонки ей на домашний и на служебный телефоны заметно поредели. Значит, система действовала.

Жить стало тяжелее, но и – легче. Бездумнее. Дом, работа, муж, Сережка. Наутро снова – дом, работа, муж, Сережка… Вот и все.

Однако и это было немало. Ох как немало!.. Она иногда с ужасом чувствовала, что до конца отстраниться от всего ей никогда не удастся. Дом, работа, муж, Сережка. Это было все равно очень и очень много…

Она вспомнила Зиночку – как та однажды высказалась. Мужья уехали на рыбалку, а они устроили субботние посиделки: за тортом, кофе и коньяком – четыре старинные, еще первых послеинститутских лет, подруги.

«А что мне еще надо? – задорно воскликнула Зиночка и тряхнула черными как смоль кудряшками. – У меня все есть, девочки. Четырехкомнатная крыша над головой, муж, ребенок и любовник… А что еще, собственно, бабе надо? А?»

Так прошла осень и зима прошлого года. Потом весна этого.

Стена успешно строилась, становилась выше, толще. Крепче.

– Как ты изменилась!

Виталий смотрел на нее во все глаза. Он не пытался скрыть удивление. Забыл притвориться, растерявшись.

Она задержалась на работе, а этот глупый дуралей больше двух часов ждал на остановке. И неуклюже сделал вид, будто очутился здесь совсем случайно. Это на другом-то конце города от дома и работы!..

– Здравствуй, Виталий Федорович! Какими судьбами в наших краях?

– Ниночка!.. Здравствуй.

– Как живешь?

– Да так. – И он попытался пошутить: – Спорадически и крайне нерегулярно.

– Опять наговариваешь?

А он все смотрел на нее и не пытался скрыть удивление.

– Как ты изменилась!

Маленький, уютный скверик неподалеку и их знакомая скамейка никуда за это время не делись.

– Виталий Федорович, будь другом, дай сигаретку… Спасибо. Ну, рассказывай. Сколько мы не виделись? Год, два?

– Да, почти полтора.

– Так как ты живешь?

– По-прежнему, Нинок, по-прежнему… Лучше – как ты?

Она решила взять легкий, чуть игривый, чуть ироничный тон и, посмеиваясь, принялась болтать что-то о работе, о сослуживцах. Потом, смягчив иронию, переключилась на Сережку, на его школьные проделки – у Виталия сын был еще маленький, но дочь в этом году тоже заканчивала седьмой класс… Но он не слушал, а она знала причину и искренне жалела его. Нет, правильно, что они расстались.

Она говорила и смотрела, как он не слушает. Курит, рассеянно глядя перед собой, а пальцы его нервно подрагивают. Она знала, что вот-вот он скажет то, ради чего ждал ее на остановке. Вот сейчас… нет, через минуту… или чуть позже. Или сегодня не скажет, но спустя несколько дней опять, словно бы невзначай, попадется на пути – и снова будет длиться эта сладкая пытка…

Нина по-доброму, по-хорошему жалела его – ведь не был же он ей совершенно безразличен. Ни тогда, ни сейчас – как ни странно… Даже тот самый синдром, при котором чувства в личности преобладают, перебарывая аналитическое мышление, не казался таким уж смешным в нем.

– Нина!

– Да? – Она прервалась на полуслове и, если бы могла, сжалась бы в комочек… Господи, что ему ответить? Что?

– Послушай, Нинок, – он говорил нарочито спокойно и даже как-то равнодушно. – Извини, я хотел спросить… Тебе не очень мешает в жизни, что я люблю тебя?

…Он проводил ее до остановки и, пока автобус трогался, не сводил с нее глаз, закуривая на ощупь.

Не достроившись, стена рухнула.

Первой реакцией была досада. Вот ведь как, не хватило выдержки. Элементарной силы воли! А казалось, стоит только захотеть…

Второй была простая мысль. Простая до ужаса. До того, что поначалу Нина лишь удивилась – как до сих пор она не приходила в голову?.. Только потом сама ее простота заставила Нину задохнуться в отчаянии, заставила понять – это еще один звонок. Может быть, один из последних.

Что значит – отгородиться ото всех?

И Нина упрямо заставила себя додумать до конца: это и есть прямой и явный признак изменения психики. Это и есть очередное и следующее проявление того, что называется – «сходить с ума».

Она повторила открывшуюся истину вполголоса, теперь на слух выверяя ее точность и правильность:

– Сам факт появления мысли о необходимости полного ухода от окружающей действительности является проявлением начала изменения психики…

Вот так, оказывается. Вот так, оказывается, сходят с ума.

Теперь уже не за горами. Теперь уже скоро. Недели или месяцы. Или – дни?.. Ничего не изменить. Ни-че-го.

«Но если ты осознаешь, что сходишь с ума, значит, пока ты нормальная?.. Или – уже нет?»

Виталий поджидал ее возле работы во вторник.

В среду же ее домой привезла машина «скорой помощи».

4

Был славный, тихий вечер. Ласковое море мягко зализывало берег в нескольких шагах перед ней. У самой кромки, на границе воды и суши, копошился в песке и россыпи мелких ракушек кто-то маленький и верткий, весь в реденькой золотистой шерстке. Волна повыше иногда настигала его, он пугливо взвизгивал и отскакивал, оглядываясь на Нину большими, почти круглыми глазами. И столько в его повадках и ужимках было милого, радостного, близкого и родного, что она чуть не плакала от щемящего умиления и ласковой нежности – хотя какую нежность могла испытывать Нина к этому забавному зверьку, похожему отдаленно на небольших бесхвостых лемуров из телевизионного «Клуба путешественников» с Юрием Сенкевичем…

Но таких снов-видений, приятных и добрых, несмотря на странность, она могла вспомнить очень и очень немного. Буквально единицы.

После них тоже охватывало оцепенение и оставалась слабость, зато не было дикого, почти животного страха, ощущения разбитости и выжатости лимона. Нина была готова мириться с ними, лишь бы не снились те, другие…

Да только кто из нас способен управлять нашими снами?

5

Нина подняла глаза. Ветви близкого клена не закрывали неба – глубокого, прозрачного, густо-фиолетового южного неба. От бетонной стены дома тянуло жарой, но воздух успел остыть, стал по-вечернему приятно прохладен.

– Вы знаете, – сказала она, – голова у меня не болит.

– Знаю. – Баринов стоял чуть позади, она чувствовала его внимательный взгляд. – Вы хотели поскорее поговорить со мной.

– Да.

Баринов помолчал, ожидая продолжения.

– Вы очень пристально следили за мной весь вечер.

– Не следил. Наблюдал.

– Все равно.

– Пусть так… Но я вас слушаю, Нина Васильевна.

– Что вы хотите услышать?

– Все, что вы хотите рассказать… Ведь вам есть что рассказать? Кстати, меня зовут Павел Филиппович.

– Да-да, спасибо!.. Я, знаете, действительно забыла, извините… Вы психиатр?

Глаза привыкали к густеющим сумеркам, и боковым зрением она могла различить темный силуэт на фоне сероватой стены, дорисовывая памятью строгий костюм, белоснежную, с туго накрахмаленными манжетами и воротничком, рубашку. А лицо его ускользало.

Баринов негромко рассмеялся – добродушно и не обидно.

– Смешные предрассудки… Стоит людям сказать, что кто-то работает с человеческим мозгом, так его с ходу обзывают психиатром.

– Разве стыдно быть психиатром?

– А разве стыдно обращаться к психиатру за помощью?

На этот раз промолчала Нина.

– Вам нравится современная западная литература?

– Что?.. А-а, ну да, разумеется. Только я в последнее время мало читаю.

– Там все герои так или иначе, но регулярно посещают своего врача-психотерапевта. Помните?

Нина кивнула.

– Но и в жизни каждому из нас не повредило бы хоть изредка попадать к нему на прием.