Текст книги "Милый друг Змей Горыныч"

Боевой варяжский корабль или шнеккер (отсюда и русское слово шнека) украшается позолоченной драконьей головой, и потому зачастую получает прозвище Змея. Олав Трюгггвасон обладает двумя шнеккерами, которые называются Великим Змеем и Малым Змеем. Большим Драконом именует свой корабль Харальд Хардрада: на его штевне «была голова дракона, на корме – хвост, и шея дракона и его хвост были все позолочены» («Сага о Харальде Хардрада»). Когда Большой Дракон спускался на воду, скальд Тьодольв произнес замечательную вису:

 
Дева, глянь, вот стройный
Челн на волны спущен.
Бьет струя в одетый
Сталью борт драконий.
Горит жаром грива
Над груженым лоном
Змея, и злаченый
Хвост блестит на солнце.
 

Перевод О. Смирницкой

Русская эпическая песнь воспроизводит описание варяжского корабля по скальдическому образцу. В ней упоминаются и грива, и хвост, и «змеиные бока», что совокупно создает удивительный синкретический образ то ли корабля, то ли коня, то ли дракона. Илья Муромец, как и полагается варягу, владеет Соколом-кораблем, на штевне коего возвышается звериная голова, а гладко обструганные борта изгибаются по-змеиному. Харальд Хардрада возвращается в Киев из средиземноморского похода на ладье, которая вызывает восторг своим великолепием:

 
У тово было сокола у карабля
Вместо гривы прибивано
Две лисицы бурнастыя;
Вместо хвоста повешено
На том было соколе-корабле
Два медведя белыя заморския.
Нос, корма – по-туриному,
Бока взведены по-звериному.
 

«Соловей Будимирович»

Драконья или звериная голова защищает в море корабль от враждебных сил и злых духов. Ее наличие на штевне означает постоянную готовность к битве. Когда конунг Свейн Вилобородый, ошибаясь, принимает судно без драконьей головы за корабль своего противника, он восклицает: «Трусит Олав сын Трюггви: не смеет плыть с драконьей головой на носу корабля!» («Сага об Олаве сыне Трюггви»). Между тем, приближаясь к своей земле, скандинавы по обычаю снимают ее со штевня. В «Книге о заселении страны» этот обычай объясняется следующим образом: «Существовал языческий закон, согласно которому корабли поселенцев должны были быть без носовых фигур. Если же на корабле была такая фигура, то ее следовало убрать до приближения к острову. Нельзя было подплывать к острову, если на корме корабля красовалось изображение с оскаленными зубами, поскольку духи острова могли испугаться подобного зрелища».

На славянской земле варяги чувствуют себя как на чужой территории, поэтому оставляют на штевне драконью голову, которая способна, по словам фландрийского монаха, извергать из ноздрей огонь, как способен извергать огонь пламенный рог, упоминаемый в «Слове о полку Игореве». Огонь, как и страшная драконья голова, также служит прекрасным магическим средством для отпугивания злых духов. Правда, былинный змей почти не применяет это волшебное огнеметное оружие. Порою он только грозится «огнем спалить» славянского богатыря. Зато конь под Змеем Тугариным выглядит устрашающе всегда:

 
Конь под ним как лютой зверь,
Из хайлища пламень пышет,
Из ушей дым столбом стоит.
 

«Алеша Попович»

В «Младшей Эдде», этом своеобразном учебнике скальдической поэзии, перечисляются красивые метафоры норманнского корабля: «Зовут его конем или зверем, или лыжами морского конунга, моря, корабельных снастей либо ветра». Для викинга корабль является таким же живым существом, таким же боевым товарищем, как и верный конь. Он поэтически именует его «морским конем» или «конем корабельных сараев», «скакуном тропы чайки» или «конем мачты». Таинственная, мистическая связь, устанавливаемая между конем и кораблем, позволяет странствующему герою ощутить себя настоящим всадником – настоящим властителем стихии земли, стихии моря и, как следствие, стихии неба. В скандинавских сагах встречаются описания, исполненные поистине королевского достоинства и торжества: «Олав конунг стоял высоко на корме Змея. Он возвышался над всеми. У него был позолоченный щит и обитый золотом шлем. Его было легко отличить от других людей. Поверх кольчуги у него был короткий красный плащ» («Сага об Олаве сыне Трюггви»). Пожалуй, это самое романтическое изображение былинного змея – Змея Тугарина, Змея Горыныча.

VI

Эпическая песнь точно обозначает место временного пребывания былинного змея на Русской земле: пещеры глубокие, у Туги горы, близ Пучай-реки. Сюда отнюдь не стремится славянский богатырь Алеша Попович, когда вместе со слугою Екимшею, приклонясь к могильному камню, выбирает путь:

 
Приклоняются они да ко камушку:
«Мы поедем мы, слуга, да мы Тугарину».
– Нам Тугарину яхать не выяхать:
У Тугарина девки заманчивыя;
Нам за девьими гузнами залежатися.
«Мы поедем мы, слуга, на Вуяндину».
– На Вуяндину яхать не выяхять:
На Вуяндиной девки заманчивыя,
Нам за девьими гузнами залежатися
Мы поедем, Олешенька млад,
Мы поедем ко солнышку Владимиру.
 

«Алеша Попович и Тугарин»

Существует точка зрения, что упоминание здесь о дорогах к Тугарину и на Вуяндину является как бы случайным, произвольным, бессмысленным, и объясняется «забывчивостью исполнителя былины» (Смирнов, Смолицкий). Думается, что ничего не забывает народный сказитель: эти три дороги означают на деле три пути к одному священному началу, к одному священному месту – древним горам киевским, где с оного времени утверждается сакральная «середина земли», располагается княжеский престол и находится «точка соединения Неба, Земли и Подземного царства» (Элиаде). Соответственно в былине каждый персонаж предстательствует от того или другого мира: Змей Тугарин олицетворяет собой подземную, Вуяндин (искаженное имя Одина или Водана) – небесную, а Владимир Красное Солнышко – земную варяжскую власть. Иными словами, Алеша Попович между бытием и инобытием, между жизнью и смертью выбирает жизнь: его не привлекают «заманчивые девки» смерти – валькирии, за гузнами которых можно залежаться навеки и никогда «не выяхать». Ему куда ближе Владимир Красное Солнышко, предки которого поселяются на горах киевских, близ Пучай-реки, еще во время оно – время мифического календаря.

Уже давно толкователи связывают Пучай-реку с небольшой рекой Почайной, впадающей в Днепр и образующей залив, удобный для судоходной пристани. Сюда причаливают боевые варяжские корабли, что украшены позолоченными драконьими головами, способными извергать огонь, и двенадцатилетний Добрыня Никитич, отправляясь купаться на Пучай-реку, напрасно не внимает материнским предостережениям: его встреча с огненным змеем неизбежна.

Былинная Пучай-река предстает перед нами как огненная река, из первой струи которой «огонь сечет», из второй – «искра сыплется», а из третьей – «дым столбом валит». В кипящих струях Пучай-реки действительно отражаются отблески иного потока, известного по скандинавским мифам. Священные воды этого источника закипают, когда громовник Тор переходит его, потому он и прозывается Кипящим Котлом. В «Видении Гюльви» говорится, что «нет числа змеям, что живут в потоке Кипящий Котел».

Название Пучай-реки объясняется современными исследователями тем, что «вода в ней пучится от кипения» (Фроянов, Юдин). Между тем, есть и другие вариации названия – Почай или Опочай-река, производные от глаголов «почать» и «опочить», ибо старое умирает, а новое зарождается именно здесь, в Почайне – своеобразном Кипящем Котле, куда Владимир Красное Солнышко сбрасывает среброглавый идол громовника Перуна и откуда выходят крещеными первые православные христиане. В конце концов, купание в кипящем котле волшебной русской сказки также способствует омоложению и преображению доброго молодца.

А сам змей обитает на Туги горах, горах печали, горах горя, оттого и прозывается Змеем Тугариным или Горынычем. Здесь располагается военный лагерь варягов, упоминаемый византийским императором Константином Багрянородным как «крепость Самватас». В «Саге об йомсвикингах» говорится, что в таком лагере царит суровая дисциплина: каждому воину вменяется в обязанность делиться добытой в бою добычей, мстить за погибших собратьев, а также не отлучаться куда-либо на срок, превышающий три дня. Здесь нет женщин, что мотивируется «суеверным страхом перед тем, как бы, по принципам симпатической магии, тесный контакт с женщинами не заразил воинов женской слабостью и трусостью» (Фрэзер).

В Ютландии, откуда родом скандинавский конунг Рюрик и «вся русь», обнаруживаются остатки подобных лагерей – Аггерсборг и Фюркат. Они представляют собою совершенно правильную окружность из огромного земляного вала со рвом: «эта окружность пересекается крест-накрест прямыми линиями с севера на юг и с запада на восток, вдоль которых внутри лагеря идут мощеные деревом дорожки. Ворота, расположенные в валах, обращены таким образом на четыре стороны света» (Гуревич). Длинные деревянные дома, где живут воины, располагаются квадратом вдоль дорожек, подобно нынешним армейским казармам. Сооружение этих королевских лагерей относится ко времени конунга Харальда Синезубого (Х век от Р. Х.), однако издавна в Европе огромными земляными валами, наподобие Даневирке, огораживаются не только города, но и страны (Дания).

Народное предание накрепко связывает змея с приднепровскими «Змиевыми валами», которые будто бы образуются от того, что могучие кузнецы Демьян и Кузьма запрягают змея в плуг и пропахивают на нем большую борозду (Антонович). А другой сказочный герой Федор Бурмаков, подойдя к воротам города, что опоясан охраняющим змеем, заклинает: «Змей, раздвинься!» И тот, вынув из гортани хвост, пропускает путника (Онучков).

Варяжский военный лагерь у Пучай-реки, «на семи верстах» от Киева, подробно описывается в былине о Чуриле Пленковиче:

 
Да около двора все булатный тын,
Да вереиты были все точеные,
Воротика-ты все были стекольчатые,
Подворотинки – да дорог рыбий зуб.
Да на том дворе-де на Чуриловом
Да стояло теремов до семи, до десяти.
 

«Чурило Пленкович и князь Владимир»

Внимание былинного певца привлекает и крепкая ограда («булатный тын»), и многочисленные ворота, и ряды теремов варяжского поселения. Когда Владимир Красное Солнышко прибывает сюда с дружиною, то его пропускают через «вольящетые» ворота, бояр – через хрустальные, а простых людей – через оловянные. Кстати, в Валгалле (круглом зале), где верховный ас Один пиршествует с погибшими викингами, также насчитывается множество входов: «Пять сотен дверей и сорок еще в Валгалле» («Речи Гримнира»). О том, что двор Чурилы Пленковича не обычное деревенское поселение, а военное становище, свидетельствует и ограда, которая к тому же усажена «жемчужными маковками» – богатырскими головами. По древнескандинавским поверьям, черепа побежденных врагов, выставленные напоказ, устрашают и защищают двор от постороннего вторжения.

Как и полагается, в варяжском военном лагере нет женщин: здесь обитают старый «гость» Пленко и его сын Чурило Пленкович с «хороброю дружиной», каковую составляют сверстники – «все молодцы одноличные». Молоденький Чурило воспитывается отцом как настоящий викинг: подобно Вещему Олегу, день-деньской удачно занимается охотой, рыболовством, птицеловством, а также совершенствуется в скачках и владении боевым оружием. Он стремится достичь такого физического совершенства северного воина, о котором слагают саги, как о бесстрашном Гуннаре из Хлидаренди: «Это был человек рослый, сильный и очень искусный в бою. Он рубил мечом обеими руками и в то же время метал копья, если хотел. Он так быстро взмахивал мечом, что казалось, будто в воздухе три меча. Не было равных ему в стрельбе из лука, он всегда попадал без промаха в цель. Он мог подпрыгнуть в полном вооружении больше чем на высоту своего роста и прыгал назад не хуже, чем вперед. Он плавал как тюлень. Не было игры, в которой кто-либо мог состязаться с ним» («Сага о Ньяле»).

Чурило Пленкович также показует образцы боевого варяжского мастерства: потешаясь, с легкостью перемахивает с коня на коня, перескакивает с седла на седло, подбрасывая вверх копье. Он даже бьется с богатырем Дюком Степановичем об заклад, что перепрыгнет через Пучай-реку, как это делает северный воин Скарпхедин, который без труда перемахивает через незамерзшую реку Маркарфльот шириной в двенадцать аршин (8,5 м).

Представления о необычайных способностях викингов и поныне сохраняются в народных легендах: олонецкие сказители трактуют композицию Медного всадника Фальконе как попытку Петра Великого перепрыгнуть через Неву: «Если я перескочу на коне через реку, то весь мир будет мой!». Хвастливому Чуриле такой богатырский прыжок еще не по силам, и Дюк Степанович поступает с ним как с последним сорванцом:

 
Да и брал с Чурила он велик заклад,
Велик заклад, да он пятьсот рублей,
И стал под жопу-ту попинывать:
«Да ай ты, Чурило сухоногое,
Сухоногое Чурило, грабоногое!
Баси ты, Чурило, перед бабами,
Перед бабами да перед девками,
А с нами, с молодцами, ты и в кон нейди».
 

«Дюк Степанович и Чурила Пленкович»

Дюк Степанович не случайно отправляет молоденького желтокудрого Чурило (его отчество порою обыгрывается как Цыпленкович) «к бабам». Этот нимфет действительно обладает волшебной «поднебесной красотой», которая привораживает женщин: на него «молодушки глядят, так окольницы звенят, а старые старушки костыли грызут». Его богатый изысканный наряд содержит эротические мотивы:

 
В пуговки воплетено по доброму по молодцу,
В петельки воплетено по красной по девушке,
Как застегнутся, так обоймутся,
А расстегнутся, и поцелуются.
 

«Дюк Степанович и Чурила Пленкович»

Щеголь Чурила знает о своей красоте: как подросток, он одевается ярко, вызывающе, модно. Он и озорничает чисто по-мальчишески – в соседских огородах выдергивает лук-чеснок, выламывает белую капусту, увечит старых старушек, позорит красных девушек, о чем и жалуются киевские мужички Владимиру Красное Солнышко. Нет ничего удивительного, что тот знать не знает о Чуриле и его «дружине», представляющей какую-то мальчишескую ватагу. И только настойчивые требования мужичков понуждают его отправиться на Пучай-реку ко двору старого «гостя» Пленко – поговорить о расшалившемся сыне.

Благодаря варягам, слово «гость» имеет в русском языке двойной смысл: оно означает либо купца, либо пришельца, явившегося с добрыми или недобрыми намерениями. С давних пор варяги предстают перед нами как двуликие янусы: они то совершают разбойные нападения на прибрежные города, то торгуют с ними. В «Саге об Эгиле» рассказывается, как братья снарядили большой боевой корабль, «приплыли в Курляндию, пристали к берегу и договорились с жителями полмесяца сохранять мир и торговать. Когда этот срок истек, они стали совершать набеги, высаживаясь в разных местах».

Разбой и торговля – взаимозаменяемые функции варягов: Вещий Олег хитростью захватывает Киев, объявив себя мирным купцом и скрыв под одеждой оружие. Схожим образом поступает и Харальд Хардрада во время средиземноморского похода. Обретенное добро он отправляет в Киев, а, возвратившись, получает его от Ярослава Мудрого полностью: «Ярицлейв принял его отменно хорошо. Он провел там зиму и получил в свое распоряжение все то золото, которое прежде посылал туда из Миклагарда (Царьграда), и самые разные драгоценности» («Сага о Харальде Хардрада»).

Варяжский лагерь на берегу Почайны является, таким образом, не только военным становищем: здесь пришвартовываются боевые и торговые суда викингов, здесь выгружаются сундуки с несметными сокровищами – золотыми украшениями, серебряной утварью и прочими дорогими узорочьями. Это – та самая «середина земли», куда, по выражению киевского князя Святослава, «стекаются все блага», где сосредотачиваются ценности. И старому «гостю» Пленко не составляет никакого труда тут же заплатить Владимиру Красное Солнышко соответствующую «виру» за проступки своего сына:

 
Берет золоты ключи,
Пошел во подвалы глубокие,
Взял золоту казну,
Сорок сороков черных соболей,
Другую сорок печерских лисиц,
И брал же камку белохрущету,
А цена камке сто тысячи,
Принес он ко князю Владимиру,
Клал перед ним на убранной стол.
 

«Чурила Пленкович»

«Саги часто упоминают, – пишет шведский ученый Андерс Стриннгольм, – об особенном земляном доме, скрытном подземном жилье (Jard-Hus), прилегавшем потаенными ходами с одной стороны к главному дому, с другой – к ближнему лесу или реке. В этом подземном жилье прятали драгоценности, спасались и сами в случае нужды или укрывали своих друзей. Вероятно, оно было то самое, тот Jord-Skemma, куда Эйрик Бьодаскалли в Норвегии привел свою дочь, Астрид, мать Олава Трюггвасона, когда она, убегая от королевы Гуннхильд, в вечернюю пору пришла тайком на королевский двор» («Походы викингов»).

Это «скрытное подземное жилье» Эйрика Бьодаскалли, эти «подвалы глубокие» старого Пленко удивительным образом напоминают знаменитые «змеиные норы» или «пещеры белокаменные» на Туги горах, где обитает Змей Тугарин или Змей Горыныч. Они так же запираются на крепкие засовы, как и чуриловские подвалы, и Добрыне Никитичу, у которого нет «золотых ключей», стоит немалых усилий проникнуть внутрь:

 
Приходил он ко норам да ко змеиным,
Там затворами затворено-то медными,
Да подпорами-то подперто железными,
Так нельзя войти во норы во змеиные.
То молоденький Добрынюшка Микитинец
А подпоры он железные откидывал,
Да й затворы-то он медные отдвигивал,
Он прошел во норы во змеиные.
 

«Добрыня и змей»

Здесь, в пещерах белокаменных Змея Горыныча, молоденький Добрыня Никитич находит не только «свою любимую тетушку» – похищенную славянскую красавицу, но и обнаруживает «много злата-серебра». Для варягов это «злато-серебро» играет особенную, сакральную роль, ибо означает власть, означает могущество, означает удачную судьбу – знак божественного расположения. Знаменательно, что царская династия Рюриковичей, согласно черногорскому преданию, имеет змеиное происхождение. Ради сокровищ варяги отправляются в дальние походы, сражаются и гибнут, но тяга к богатству остается неодолимой. Причем захваченные в битвах драгоценности они прячут где-нибудь под землей, поскольку, согласно заветам верховного аса Одина, в потустороннем мире каждый воин будет «пользоваться тем, что он сам закопал в землю» («Сага об Инглингах»).

В народных преданиях, легендах, сказаниях змей неразрывно сочетается с таинственным золотом. С обнаженным мечом в руке он охраняет зарытый в пещере клад и никто не смеет его отрыть, потому что клад заклят на пятьсот лет и должен достаться какому-нибудь пьянице (Даль). Или: летающий огненный змей таскает своей зазнобе в дом разные сокровища и для того, чтобы уничтожить его, следует перекреститься и промолвить: «аминь, аминь, рассыпься».

Ближние и дальние пещеры, вырытые когда-то варягами в горах киевских, существуют и поныне: теперь над ними возносится Киево-Печерская лавра, где православные христиане служат благодарственные молебны и поклоняются мощам святых Василия и Феодора, убитых князем Мстиславом Свято-полковичем за отказ выдать варяжское золото, якобы найденное ими под землей.

Итак, былинный змей, Змей Тугарин, Змей Горыныч есть синкретический образ смелого, мужественного варяга – сильной харизматической личности, устремленной к власти и богатству, жадной и щедрой, жестокой и любвеобильной, преданной и предающей одновременно. Прекрасно вооруженный, с огненной крылаткой на плечах, он прилетает на боевом коне или приплывает на великолепном корабле, каковой еще извергает из драконьей пасти огонь, строит необычный военный лагерь с многочисленными воротами и роет пещеры, где хранит свои сокровища. Эти черты, гармонически сочетающиеся друг с другом, кажутся непривычными для славянина, отчего резче запоминаются и чаще используются для сотворения неповторимого волшебного облика северного воина в русских эпических песнях.

VII

В северных сагах рассказывается о бесконечных пирах, где пирующие состязаются друг с другом в винопитии и словопрении, где похвальба перемежается с хулою, где разгоряченные собеседники хвастаются своими деяниями и поносят деяния других. «Сага о сыновьях Магнуса Голоногого» содержит превосходный образчик такой перебранки, которая едва не заканчивается поножовщиной:

«Вечером, когда люди начали пить пиво, то оказалось, что оно плохое, и люди молчали. Тогда Эйстейн конунг сказал:

– Что-то молчат люди. А ведь за пивом принято веселиться. Самое лучшее будет, брат Сигурд, если мы с тобой затеем какую-нибудь потеху.

Сигурд конунг отвечает довольно сухо:

– Говори, сколько хочешь, но оставь меня в покое.

Тогда Эйстейн конунг сказал:

– За пивом часто бывало в обычае, что люди выбирали себе кого-нибудь для сравнения с ним. Пусть и тут будет так.

Сигурд конунг промолчал.

– Я вижу, – говорит Эйстейн, – что начинать потеху придется мне. Я выбираю, брат, тебя для сравнения со мной. Я делаю это потому, что у нас с тобой одинаковое звание и одинаковые владения, и как по происхождению, так и по воспитанию между нами нет различия.

Сигурд конунг отвечает:

– А помнишь ли ты, что я мог переломить тебе хребет, если бы захотел, хотя ты был на год старше меня?

Эйстейн конунг отвечает:

– Я помню хорошо, что ты не мог играть ни в какую игру, которая требовала ловкости…

Сигурд конунг говорит:

– Для правителя страны, для того, кто должен повелевать другими, важно, чтобы он выделялся, был сильнее, владел оружием лучше, чем другие, и чтобы его легко можно было увидеть и узнать, когда собралось много людей.

Эйстейн конунг говорит:

– Красота тоже преимущество в муже. Его тогда легко узнать в толпе. Красота лучшее украшение правителя. Я и законы знаю гораздо лучше, чем ты, и если нам приходится держать речь, то я гораздо красноречивее.

Сигурд конунг отвечает:

– Все говорят, что мой поход в заморские страны делает мне честь как правителю. А ты во время этого похода сидел дома, какдочь своего отца.

Эйстейн конунг говорит:

– Ну вот, ты теперь тронул самое больное место. Я бы не начинал этой перебранки, если бы умел тебе ответить. Больше похоже на то, что я снарядил тебя в поход, как свою сестру.

После этого они оба замолчали, и оба были в большом гневе».

Как видно, потеха начинается с невинного сравнения в силе и ловкости, но постепенно превращается в откровенное поношение, когда спорщики оскорбляют друг друга, уподобляя один другого женщине. В данном случае у конунгов хватает благоразумия прекратить перепалку, в которой обычно побеждает не истина, а умение фехтовать словом, нанося сопернику обидные удары. Однако в иных обстоятельствах такое оскорбление разрешается только на поединке с помощью копья и меча: словесная перебранка перерастает в перебранку железную.

Сраженье мечами и сраженье словами – таковы как земные забавы, так и забавы небесные. По древнескандинавским представлениям, несусветные перепалки творятся и на том свете: боги вздорят, ругаются, бранятся, будто заправские спорщики. Одна из эддических песней так и называется – «Перебранка Локи». Как-то раз на пир к морскому великану Эгиру является злобный ас Локи, который затевает ссору, последовательно упрекая пирующих богов в трусости, лжи, несправедливости, порочности, кровосмешении. Но самым позорным прегрешением оказывается женоподобие, в котором он обвиняет самого верховного аса Одина:

 
Локи сказал:
«Ты, Один, молчи!
Ты удачи в боях
не делил справедливо;
не воинам храбрым,
но трусам победу
нередко дарил ты».
 
 
Один сказал:
«Коль не воинам храбрым,
но трусам победу
нередко дарил я,
то ты под землей
сидел восемь зим,
доил там коров,
рожал там детей,
ты – муж женовидный».
 
 
Локи сказал:
« А ты, я слышал,
на острове Самсей
бил в барабан,
средь людей колдовал,
как делают ведьмы, –
ты – муж женовидный».
 

Перевод А. Корсуна

Верховный ас Один потому объявляется здесь женоподобным, что умеет колдовать, а колдовство считается женским занятием. «Один владел и тем искусством, которое всего могущественнее, – говорится в «Саге об Инглингах». – Оно называется колдовство. С его помощью он мог узнавать судьбы людей и еще не случившееся, а также причинять людям болезнь, несчастье или смерть, а также отнимать у людей ум или силу и передавать их другим. Мужам считалось зазорным заниматься этим колдовством, так что ему обучались жрицы».

В свою очередь злобный ас Локи также называется женоподобным, поскольку делает такую женскую работу как дойка коров, а также исполняет такую исключительно женскую обязанность, как рождение детей. Это означает, что он обвиняется не столько в женоподобии, сколько в мужеложстве (пассивном гомосексуализме).

Впрочем, подобные поношения то и дело звучат в устах эддических героев. «Первая песнь о Хельги убийце Хундинга» повествует, как перед смертельной схваткой богатыри устраивают словесную перебранку: Синфьетли оскорбляет своего врага, обзывая его сначала колдуньей, а потом женою Грани, то есть кобылою:

 
Колдуньей ты был
на острове Варинсей,
как злобная баба,
ложь ты выдумывал;
оворил, что не хочешь
мужей в кольчугах,
что один лишь тебе
Синфьетли нужен!..
 
 
Был ты на Бравеллир
Грани женою,
взнузданным был ты,
к бегу готовым,
я на тебе,
усталом и тощем,
немало скакал
по горным склонам!
 

Перевод А. Корсуна

Эта картинка, изображающая определенную эротическую позу «всадника», свидетельствует, что физическое надругательство над побежденным имеет глубокий мистический смысл. Оно знаменует окончательное и безоговорочное торжество победителя, после которого обесчещенный враг уже никогда не сможет восстать против него, ибо утрачивает моральное право быть мужчиной, быть воином. Поверженный на веки вечные лишается какой-либо поддержки со стороны своих товарищей: он нравственно уничтожен, а значит, уничтожен полностью.

В северных сагах не раз встречаются хулительные скальдические стихи (ниды), где противник подвергается недоброй ругани и зачастую обвиняется в совершенном над ним глумлении. Тормод Скальд Черных Бровей хвастается, что-совершил сексуальное насилие над покоренными гренландцами, на задах которых выжег пожизненное «непристойное тавро»:

 
Я тавро срамное
Выжегши сутяжным
Сукодеям брани
Шуганул гренландцев;
Ой ли боебоги
Бурь мечей залечат
Кольца на закорках
Мыса, аль солгал я.
 

Перевод Ф. Успенского

Даже неприглядная смерть становится поводом к ниду: утопленный в море недруг неожиданно всплывает с голым задом, что позволяет облыжно обвинить его в мужеложстве и создать позорную посмертную славу:

 
Я еще плескался,
вдруг всплывает гузно, -
дылда сдох постыдно -
лишь очко зияло.
 

Перевод Ф. Успенского

Словесная хула обладает черным магическим воздействием, и клеветник во что бы то ни стало должен понести заслуженную кару, ибо хула позорит не только оскорбленного, но и весь его род. Простить обидчика означает согласиться с возведенной напраслиной, навсегда покинуть людей и стать изгоем. Когда Биргир, наместник датского конунга Харальда Синезубого, захватывает груз разбившегося исландского корабля, в Исландии принимается закон: «о конунге датчан нужно сложить по хулительной висе с каждого жителя страны» («Сага об Олаве сыне Трюггви»). Одна такая виса обвиняет Биргира и Харальда в мужеложстве:

 
Харальд сел на судно,
Став конем хвостатым.
Ворог ярый вендов
Воском там истаял.
А под ним был Биргир
В обличье кобылицы.
Свидели воистину
Вои таковое.
 

Перевод С. Петрова

В ответ датский конунг приказывает немедленно снарядить военную экспедицию к берегам Исландии: нельзя простить исландцам поношение. Вперед он высылает колдуна, принявшего обличье кита. Его встречает легендарный герой Броддхельги, который преображается в огромного дракона (возглавляет боевой корабль викингов) и выплывает из Оружейного Фьорда, чтобы сразиться с колдуном. Тот уплывает прочь и пытается пристать к другому берегу, но всюду сталкивается с духами – покровителями страны в образе то громадной птицы, то исполинского быка, то великана с железной палицей в руке. «А это были, – сообщается в «Саге об Олаве сыне Трюггви», – Броддхельги в Оружейном Фьорде, Эйольв сын Вальгерд в Островном Фьорде, Торд Ревун в Широком Фьорде и Тородд Годи в Эльвусе». Колдун возвращается к датскому конунгу ни с чем, а духи, защитившие страну (дракон, птица, бык и великан), прославляются и изображаются на древнем гербе Исландии.

Этот случай, когда поношение осталось безнаказанным, является редчайшим, исключительным, феноменальным. Обычно хула становится причиной смертельного раздора и гибели людей. В «Саге о Ньяле» рассказывается, как начинается такая ссора:

«Флоси сказал:

– Что же, никто не знает, чья это одежда, или вы не смеете сказать мне об этом?

Скарпхедин сказал:

– Как ты думаешь, кто это положил?

Флоси сказал:

– Если ты так хочешь знать, то я отвечу тебе, что, по-моему, это положил твой отец, безбородый старик, потому что многие, когда глядят на него, не знают, мужчина он или женщина.

Скарпхедин сказал:

– Подло поносить старика, которого еще никогда не оскорблял честный человек. Вам должно быть известно, что он мужчина, потому что прижил со своей женой сыновей. И мало наших родичей похоронено у нашего двора, за кого бы мы не получили виру или не отомстили.

И Скарпхедин взял в руки шелковое одеяние, и бросил Флоси голубые штаны, и сказал, что они ему нужнее. Флоси спросил:

– Почему они мне нужнее?

Скарпхедин сказал:

– Потому что, как говорят, ты жена великана с горы Свинафелль, и каждую девятую ночь он приходит к тебе как к жене».

Как представляется, голубой цвет и в те стародавние времена имел второе (содомское) значение, но Флоси, чувствуя двусмысленность брошенной фразы, требует однозначного толкования. Получив ответ, он клянется жестоко отомстить за возведенную напраслину: «мы не уедем оттуда, пока никого из них не останется в живых». Приговор исполняется: отец и мать Скарпхедина сжигаются в своем доме заживо.

Согласно древнескандинавским «Законам Гулатинга», «есть три выражения, признаваемые словесной хулой, за которую должна быть выплачена полная вира. Первое, если человек говорит о другом, что он родил ребенка». Второе: «если говорит, что он становится женщиной каждую девятую ночь». И, наконец, третье: «если человек сравнивает другого с кобылой, или называет его сукой, или сравнивает его с самкой любого вида животного». Подобные поношения запрещаются, преследуются и наказываются: виновный либо расплачивается деньгами, либо объявляется на суде вне закона – с этого часа он считается оборотнем (волком) и либо изгоняется из страны, либо уничтожается: «конунг Эйрик объявил Эгиля вне закона, и всякий человек в Норвегии имел право убить его» («Сага об Эгиле»).

Человек подвергается осуждению и остракизму не только за клевету, но и за другие злостные деяния. Когда скальд Эгиль Скаллагримссон зарубает трех дружинников, конунг Эйрик Кровавая Секира говорит его заступнику: «Пусть Эгиль не живет больше в моем государстве, если я даже пойду на мировую с ним. Только ради тебя, Торир, я возьму виру за убитых Эгилем» («Сага об Эгиле»). Непогребение мертвеца расценивается как надругательство над ним и также преследуется и наказывается. «Следующей весной после убийства, – рассказывается в «Саге о сыновьях Дроплауг», – Хельги сын Асбьерна выехал во Фьорд Городища возбудить тяжбу и не нашел тела Бьерна. После этого Хельги сын Асбьерна вызвал Хельги сына Дроплауг за то, что тот растерзал мертвеца, сбросил его в море и не прикрыл землей. Хельги вынес тяжбу на тинг и потребовал объявления вне закона».