Текст книги "Милый друг Змей Горыныч"

Примечательно, что в русской народной сказке персонажи стремятся соблюдать неписаные «Законы Гулатинга»: Водяной царь прогоняет из своего царства убийцу сыновей, очевидно объявив его вне закона («Иван-царевич и Марфа-царевна»), а храбрый Фролка, отрубив голову очередному змию, поспешно кладет ее под камень, а туловище засыпает землей («Фролка-сидень»). Впрочем, иногда герой, тот же Иван-царевич, поступает наоборот и сбрасывает убитого змия в воду. Но в любом случае русская народная сказка сосредоточивает внимание на дальнейшей участи мертвого тела, как будто ей ведомы древнескандинавские правила.

Однако объявление вне закона и выдворение из страны является не лучшим судебным решением. «Это ведь редко кончается добром, – справедливо полагает мудрый судья Снорри Годи из «Саги о Ньяле». – Из-за этого возникают раздоры и люди убивают друг друга. Пусть лучше они уплатят такую большую виру, чтобы не было никого в нашей стране, за кого было бы заплачено дороже». С ним соглашаются все одиннадцать судей, и со Скалы закона провозглашается: «По делу, которое мы решали, мы пришли к единодушному решению и положили шесть сотен серебра. Мы, судьи, хотим внести половину, и все сполна должно быть выплачено здесь, на тинге. Я обращаюсь с просьбой ко всем: пусть всякий даст сколько-нибудь ради Бога». В саге подробно описывается, как люди собирают деньги вскладчину, возмещая потерпевшей стороне тяжелый моральный ущерб за убийство сородича.

Но в некоторых случаях настоящий мужчина, как правило, не дожидается правового решения суда, который к тому же долго тянется и не всегда удовлетворяет истца, а вызывает обидчика на единоборство и расправляется с ним. Как говорится в «Саге об Эгиле», это было «законным и обычным в прежние времена. Каждый имел тогда право вызвать другого на поединок, будь то ответчик или истец». Тормод Скальд Черных Бровей объясняет святому конунгу Олаву, почему он убил без всякого суда столько людей: «Мне не понравилось, что они сравнили меня с кобылой, ибо они уподобили меня кобыле и говорили, будто у меня с людьми так, как у нее с жеребцом» («Сага о названных братьях»).

Защита мужской чести, мужского достоинства является для древнего скандинава священной обязанностью: «Если кто-нибудь нанесет другому бесчестие бранным словом и скажет: “Ты не мужчина, и сердце у тебя в груди не мужское”, а другой ответит: “Я мужчина такой же, как и ты”, – тогда они должны сражаться в таком месте, где сходятся три дороги». Поединок случается на разных условиях: соперники дерутся либо до первой крови, либо до смерти. «Было условлено – сообщается в «Саге о Гуннлауге Змеином Языке», – что тремя марками серебра должен откупиться тот, кто будет ранен. Хравн должен был первым нанести удар, потому что он был вызван на поединок. Он ударил по щиту Гуннлауга сверху, и меч его тотчас же сломался пополам ниже рукоятки, потому что удар был нанесен с большой силой. Однако острие меча отскочило от щита, попало в щеку Гуннлауга и слегка ранило его. Тогда подбежали и встали между ними их родичи и многие другие люди».

Впрочем, вчерашние лютые враги, сражавшиеся друг с другом насмерть, могут неожиданно помириться и стать названными братьями. Так поступают на земле, так поступают и на небесах, в Валгалле, куда попадают погибшие в битвах храбрые викинги – эйнхерии. Эйнхерии допьяна пьют «медвяные питья», досыта едят мяса дикого вепря, но главное – до смерти бьются на поединках:

 
Эйнхерии все
рубятся вечно
в чертоге у Одина;
в схватки вступают,
а кончив сраженье,
мирно пируют.
 

Перевод А. Корсуна

VIII

В русских былинах, подобно северным сагам, также рассказывается о бесконечных пирах, где разгоряченные богатыри бахвалятся своей храбростью и поносят трусливость врагов. Однако уже распределение мест на почестном пиру киевского князя заставляет нас думать не только о сходствах, но и различиях между варягорусами и славянами. В скандинавском, как и славянском мировосприятии это распределение мест имеет огромное иерархическое значение, поскольку отражает общественный статус каждого сидящего за пиршественным столом.

Центральное место, на котором восседает конунг, есть место первое, возвышенное, сакральное. Оно находится на южной, солнечной стороне, где дневное светило стоит в зените и проявляет всю свою мощь. Посему это место принадлежит тому, кто отмечен божественным знаком, кто обладает всею полнотою власти. Очевидно, что второе имя киевского князя Владимира – Красное Солнышко, составленное по скандинавскому образцу (Эйрик Кровавая Секира или Харальд Золотая Борода), отражает это солярное местоположение князя, сочетаясь к тому же с древним славянским обычаем сравнивать отца, главного кормильца семьи, с «красным солнышком»:

 
Всхоже красно мое солнышко,
Ты родимый сударь батюшка,
Свет Василий сударь Иванович!
 

Рядом с конунгом располагаются его близкие родичи и почетные гости, а напротив усаживаются те, на кого особенно распространяется его сияющая благодать – самые верные дружинники, самые любимые скальды, поющие славу своему благодетелю. «Как только конунг увидел, что в палату вошел Эгиль, – рассказывается в «Саге об Эгиле», – он велел освободить для него и его людей скамьи напротив. Он сказал, что Эгиль должен сидеть там, на втором почетном сиденье».

Жена конунга не сидит рядом с мужем: она вместе с другими женщинами занимает лавку на западной стороне – той стороне, куда солнце закатывается, ложится на ночь. Это раздельное сидение князя и княгини кажется странным богатырю Алеше Поповичу: давний славянский обычай совместного сидения за одним столом мужа и жены символизирует согласие и любовь, а запрет на еду вместе свидетельствует о разрыве, разъединении супружеского союза. Алеша Попович видит, что по правую руку Владимира Красное Солнышко усаживается не милая жена киевского князя, но ненавистный Змей Горыныч, и с ехидцею спрашивает:

 
Ты гой еси, Владимир стольнокиевской!
Али ты с княгиней не в любе живешь?
Промежу вами чудо сидит поганое…
 

«Олеша Попович, Еким паробок и Тугарин»

Неизвестный гость, каким является на почестной пир Алеша Попович со слугою, по традиции должен быть опрошен об имени-отчестве, дабы установить его иерархическое положение и тем самым определить соответствующее место за столом. Поэтому Владимир Красное Солнышко сначала спрашивает неведомых добрых молодцев:

 
Гой вы еси, добры молодцы!
Скажитеся, как вас по именю зовут,
А по именю вам мочно место дать,
По изотчеству можно пожаловати.
 

«Алеша Попович»

Древняя скандинавская традиция полагает необходимым наличие отчества для каждого свободного человека, ибо оно свидетельствует о статусе отца – его самостоятельности, его знатности, его могущественности. Патроним содержит значимую информацию о роде человека, и потому становится обязательным, непреложным дополнением к личному имени. Варягорусы привносят эту «отечественную» традицию на славянскую землю, и она начинает здесь укореняться со времен князя Игоря Старого, что удостоверяется летописным текстом: «Мы – от рода русского послы и купцы, Ивор, посол Игоря; великого князя русского, и общие послы: Вуефаст от Святослава, сына Игоря.» («Повесть временных лет»).

В такой же круг русского застолья попадает и славянский богатырь Алеша, отчество которого присутствующие знают «понаслышке» и признают родовитым: «по отчеству садися в большое место, в передний уголок». Однако между Владимиром Красное Солнышко и богатырским паробком (слугою) происходит примечательный разговор, который определяет иное положение Алеши Поповича, не соответствующее скандинавским представлениям:

 
«Милости просим, люди добрые,
Люди добрые, храбрые воины!
Садитесь вы в куть по лавице».
– То-де место не по рядине.
«Второе место – в дубову скамью».
– То-де место нам не по вотчине.
«Третье место – куда хочете».
– Неси-ко ты, Алешенька Попович млад,
То ковришко волокитное…
Стели-ко его за пещной столб!
 

«Алеша Попович и Еким Иванович»

Алеша Попович не случайно выбирает печь как самое достойное для себя место. В славянском мировосприятии печь является центром мира, серединой дома, точкою отмера, откуда надо «танцевать» – начинать всякое слово и всякое дело. В народных пословицах и загадках идея печи заключает в себе как философию бесконечного вселенского пространства с его небом, звездами, солнцем («Полна печь перепечей, середи печи каравай»), так и философию вечного кругового времени («В печурке три чурки, три гуся, три утки, три тетерева»). Печь определяется как некий домашний каменный алтарь, где творятся духовные откровения, совершаются мистические таинства, произносятся волшебные кощуны, обращенные к божественным небесным объектам и одухотворенным объектам земным, к тому же глиняному горшку, который неопалим, нетленен, бессмертен посреди жаркого печного пламени: «Свет Кощей, господин Кощей: сто людей кормил, гулять ходил». Здесь говорятся заговоры на любовь и на кровь, здесь поются печальные песни и песни веселые. Короче говоря, в славянском мировосприятии печь есть первое, возвышенное, сакральное место, принадлежащее власти духовной – волхвам, колдунам, скоморохам. В силу этого оно определяется как другое центральное место на княжеском пиру, которое на равных противостоит власти мирской и вдобавок иноземной, русской. Поэтому киевский князь легко соглашается на полярное местоположение славянского богатыря:

 
«Скажи, где есть наше место скоморошское?»
С сердцем говорит Владимир стольнокиевской:
– Что ваше место скоморошское
На той на печке на муравленой,
На муравленой печке на запечке.
 

«Добрыня в отъезде»

На запечке, за печным столбом, живет домовой – дедушка, хозяин, род, являющийся малым сродником того великого Рода – главного славянского божества, которому славяне «начали трапезу ставити преже Перуна» и который, «седя на воздусе, мечетъ на землю груды и в том ражаются дети». Род – это творец Вселенной, создатель жизни, бог плодородия, источник того незримого теплого родного света, что проистекает до и без всякого солнца. И печь представляет собою некую малую модель мира, где властвует домовой – меньшой Род. Старинная поговорка про печь так и гласит: «Тепло, как будто сам Бог (Род) живет».

Эпическая песнь сохраняет для нас три отчества былинного богатыря Алеши. В былине «Олеша Попович, Еким паробок и Тугарин» он называется сыном попа Левонтия Ростовского, и потому кличется Поповичем:

 
Говорит тут удалой доброй молодец:
«Меня зовут Олешой нынь Поповицем,
Попа бы Левонтья сын Ростовского…»
 

«Олеша Попович, Еким паробок и Тугарин»

В другой раз он именуется Федоровичем («Сходилися попы со дьяконами, нарекли ему имя Алеша Попов, Алеша Попов сын Федорович»). По мнению толкователей, Алеша Попович является сыном «известного святителя Леонтия, которого мощи, почивающие в ростовском Успенском соборе, были открыты при Андрее Боголюбском в 1164 году. Имя Феодора, носимое в некоторых вариантах отцом Алеши, принадлежит другому ростовскому святому, первому епископу Ростова Феодору, которого мощи лежат в том же соборе» (Миллер).

Современные исследователи находят в городе Ростове двух епископов XII века Левонтия и Феодора, каковых попеременно провозглашают как возможных родных батюшек Алеши Поповича, а реальным прообразом самого богатыря объявляют летописного «храбра» XIII столетия Александра Поповича. Как бы то ни было, «поповское» отчество обозначает духовное происхождение былинного героя, который, возмужав, «не задался по духовенству: «Я, – говорит, – пойду воевать». Однако эпическая песнь называет еще одно отчество нашего змееборца:

 
Ах ты гой еси, чадо милое,
Чадо милое порожденное,
Порожденное, однокровное,
Свет Алешенька Чудородович!
 

«Про Алешу Поповича»

Ни в ростовских, ни в рязанских, ни в каких других землях попа или епископа с именем Чудород нет и не может быть, потому что чудород означает чудодей, кудесник, волхв, поклоняющийся Роду, умеющий «по звездам смотрити и строити рожение и житие человеческое» (Иосиф Волоцкий), читающий по астрологическому гороскопу то, что «на роду написано». Как представляется, исконное имя отца нашего богатыря именно Чудород, и только последующая христианизация мифологического сознания примеряет к Алеше иные, созвучные по духу (Попович) и букве (Федорович) духовные отчества (примечательно, что отчество Левонтьевич, как и Григорьевич, былинными певцами почти не употребляется, поскольку не является созвучным).

Сама эпическая песнь содержит красноречивые доказательства того, что Алеша Чудородович или Попович – сын знатного могущественного волхва. Этот славянский богатырь никогда не побеждает своего врага силою в открытом честном бою, но всегда только хитростью-премудростью, как это полагается чудодеям. Чтобы притупить бдительность Змея Тугарина и нанести смертельный удар, он то переодевается каликой перехожим, то нацепляет на ноги «поршни кабан-зверя» (символика Перуна), то обманом заставляет супостата оглянуться назад, то неожиданно выскакивает «из-под гривы лошадиныя». В отличие от других богатырей, Алеша Попович накануне поединка со Змеем Тугариным совершает священнодействие – говорит заговор о дожде, обращаясь к небесному покровителю (Роду), который позднее обретает в былине имя Божие:

 
Еще Бог ты Бог, да Бог спаситель мой!
Принеси ты тучу грозную,
Еще вымочи да у Тугарина,
Еще вымочи у Тугарина гумажны крылья.
 

«Алеша Попович и Тугарин»

Но главное, что подтверждает чародейное происхождение Алеши Поповича, является его речь, обращенная к тому или иному объекту повествования. В отличие от прочих богатырей, предпочитающих действовать мечом и щитом, Алеша Попович прежде всего действует словом, каковое изобличает, развенчивает и уничтожает. На почестном пиру, где братья Збородовичи или Бродовичи (от немецкого Bruder – братья) хвастаются девственной красотой своей сестры, Алеша Попович произносит хулительную речь, которая высмеивает и низлагает не девичье целомудрие, а пустое русское бахвальство:

 
Не чем же вы, братаны, хвастаете,
Не добром вы, братаны, похваляетесь;
Довольно я видал вашу сестрицу,
Свет Настасью Збородовичну,
А бывали и такие часы,
Что у ней и на грудях леживал!
 

«Братья Збородовичи, Збородовичи»

Подобным образом надсмехается знаменитый скальд Сигхват сын Торда, которого старый домохозяин укоряет в безделье и лентяйстве. В отместку тот уединяется в пещере с молодой домохозяйкой, трудится для своего наслаждения и, наблюдая за домом рогатого укорителя, сочиняет глумливое стихотворение или нид:

 
Зрю: здесь дым вздымают
Избы рыбогрызов.
Скальд в пещере скальной
В сетях на рассвете.
Ныне мне укора
Нет, слаб-де что баба,
Как познал на зорьке
Злата Бестлу белую.
 

Перевод С. Петрова

В обоих случаях объектами насмешек становятся отнюдь не красавицы, но те, кто стоит на страже их чести, их достоинства, их добродетели. Поношению подвергаются отрицательные свойства, неприемлемые для настоящего мужчины – пустое хвастовство, глупая прижимистость, жалкая трусость. Женщина служит лишь предлогом для хулы, лишь поводом для брани, как это случается, к примеру, с матерью Торда сына Кольбейна, о которой упоминает витязь Бьерн с Хит-реки в очередном ниде против своего врага:

 
Рысь звона серег
Вышла на берег,
А там к ней сом,
Да сам с усом.
Съела старуха
Серое брюхо.
Вдоволь в волнах
Дряни в морях.
 
 
По грудь шла с грузом,
Нагнувшись, с пузом.
Утробу баба
Трясла, как жаба.
А в брюхе боли
Были все боле.
 
 
Рожден малец,
Не ждан подлец!
Молвила мужу:
Многих не хуже!
Как пес, зубаст,
Да спать горазд,
Храбр, что коза,
Кривы глаза.
 

Перевод С. Петрова

Подобно греческой Елене, женщина становится яблоком раздора между многими мужами: ни дружба, ни побратимство не останавливают тех, кто желает добиться руки красавицы.

IX

Итак, княжеские пиры и воинские поединки – таков изначальный круг былинной тематики. Русские богатыри сидят за пиршественным столом, вдосталь пьют «заморские питья медвяные», приправленного разными травами, вдосталь едят белых лебедей и прочие сахарные яства. Они также увлекаются похвальбою:

 
Все на пиру да приросхвасталисе:
Хвастает иной да иной тем и сем,
Хвастает иной да отцом-матерью,
Хвастает иной да силой-могутой,
Хвастает иной да золотой казной,
Хвастает дурак да молодой женой.
 

«Алеша Попович и сестра Петровичей-Збродовичей»

Богатыри то и дело сражаются друг с другом на поединках: Илья Муромец рубится с Добрыней Никитичем, Добрыня Никитич с Дунаем Ивановичем, и всякий, кому не лень, бьется со Змеем Горынычем, за исключением разве что варяга Ильи Муромца (Муромский, Мурманский, Урманский, Норманнский, то есть Русский), поскольку в варяжской дружине, где действует скрепленный кровью закон названого братства, подобные схватки на чужой земле невозможны. Затем богатыри мирятся, побратимствуют, и даже со Змеем Горынычем пишут «великие записи» (пытаются ввести упомянутый варяжский закон):

 
Не съезжаться бы век по веку в чистом поле,
Нам не делать бы бою драки кроволития промеж собой.
 

«Добрыня и змей»

Все происходит так, как будто перед нами не княжеская гридница в Киеве, а усадьба норвежского конунга или потусторонняя Валгалла. Но вот Владимир Красное Солнышко зазывает Змея Тугарина на почестной пир. Былинный певец не жалеет красок, рисуя великолепный гротеск. Во-первых, Змей Горыныч опаздывает к обеду, что запрещалось скандинавскими законами и приравнивалось чуть ли не к убийству («Сага об Олаве сыне Трюггви»). Во-вторых, опоздавший Змей бесцеремонно целует и ласкает княгиню, усаживается на самое почетное место, сходу выпивает полведра вина и целиком заглатывает белую лебедь. Подобным образом «искусство» пожирать мясо и пить из штрафного рога демонстрируют громовник Тор и его товарищи во время путешествия на восток, в Страну Великанов: «Считается, что тот горазд пить из этого рога, кто осушит его с одного глотка» («Младшая Эдда»). Завистливый Алеша Попович, сидящий на печке (места на княжеском пиру распределяются согласно званию – «по разуму») и закусывающий «потихоньку-помаленьку», затевает перебранку:

 
Как что это к нам за невежа пришел?..
У моего батюшки у родимого
Кобыла была она обжорлива,
Она сено ела и на жопу села!
 

«Змей Тугарин и княгиня Омельфа»

Ни много, ни мало славянский богатырь обвиняет Змея Тугарина в мужеложстве, сравнивая его с кобылой. Змей попадает в безвыходное положение: либо он не замечает хулы и тем самым признает ее справедливой, либо принимает вызов. Змей Тугарин спрашивает: «Что у тебя, князь, за пещным столбом? Что за сверчок пищит?». Ему отвечают: это, мол, малые ребятишки ссорятся – «сами бабки делят». Пир продолжается, но Алеша Попович не унимается и обзывает гостя «коровой». Змей темнеет, как осенняя ночь, и швыряет за печной столб булатный ножик: вызов принят. По «Законам Гулатинга», Алеша Попович обязан заплатить за оскорбление «полную виру», но славянский богатырь гол как сокол, и потому ставит на кон свою жизнь:

 
Заутра с ним переведаюсь:
Бьюсь я с ним о велик заклад —
Не о сте рублей, не о тысячи,
А бьюсь о своей буйной голове.
 

«Алеша Попович»

Как известно, в ходе поединка Змей Тугарин погибает, защищая свою честь, свое достоинство до конца. Его смерть представляется символичной: вместе со Змеем исчезает какая-либо возможность установления иных законов бытия – правил рыцарства, правил равностояния «я» и других. Победа Алеши Поповича означает торжество родового начала над личностным, коллективного над индивидуальным. Ее следствие ощущается и поныне как отсутствие уважения к личности.

Откровенное пренебрежение оказывается не только чужеземному Змею Тугарину, но и женщине, за которой тот ухаживает. Эта женщина знатного варяжского происхождения: не случайно ее зовут Омельфа или Амельфа, что является славянизированным антропонимом Amalfrid (Amalfred) германского именослова и «родовым женским именем династии Рюриковичей» (Успенский). Убив на поединке Змея Тугарина, Алеша Попович тем самым грубо вмешивается в отношения другого (не славянского) рода, поэтому опечаленная женщина и говорит незваному заступнику горькие, обидные слова:

 
Деревенщина ты, засельщина!
Разлучил меня с другом милым
Молодым Змеем Тугаретиным.
 

«Алеша Попович»

Но, может быть, Алеша Попович прав? Может быть, за Змеем Горынычем действительно водится содомский грех? Может быть, он действительно достоин изгнания, достоин кары, достоин смерти? Старинная былина и здесь ответствует напрямую, без утайки.

X

Эпическая песнь о Добрыне Никитиче начинается с того, что родная матушка уговаривает двенадцатилетнее чадо не топтать в чистом поле детей Змея Тугарина – «змеенышей», не купаться в быстрой Пучай-реке. Молоденький Добрыня, конечно же, нарушает материнский запрет: надев модный головной убор – «шапку земли греческой», он отправляется в путь «со своею дружиною хороброю».

Эта дружина, состоящая из сверстников героя, подобна другой мальчишеской ватаге Чурилы Пленковича («змеенышей»), что верховодит в окрестностях Пучай-реки и порою ездит в Киев разорять сады-огороды, избивать прохожих и бесчестить «молодых молодицек». Перед нами обычные союзы подростков, противостоящих друг другу по известному принципу – двор на двор, улица на улицу, деревня на деревню.

Подойдя к Пучай-реке, «хоробрая дружина» раздевается донага и. не решается войти в воду, несмотря на жаркую погоду. Ее останавливает табуированный страх: каждому «воителю» отец-мать строго наказывают не купаться в опасном месте. Один Добрыня Никитич отваживается на заплыв, и стремнина уносит его к белокаменным пещерам, где разражается «великая битва» со Змеем Горынычем.

Современные исследователи усматривают в этом купании древний обряд посвящения (инициации), поелику «с точки зрения бытовой не объяснить ни молодости Добрыни, ни запрета матери, ни кипения реки, ни прилета Змия, ни появления на берегу шапки земли греческой» (Фроянов, Юдин). В «обрядовой теории» особенно умиляет постулат о ритуальной обнаженности юного героя, как будто деревенские мальчишки издревле купаются не голышом, а в трусах фабрики «Красное знамя».

В то же время пресловутая «шапка земли греческой» или «греческая шапка», которую исследователи порою отождествляют с «монашеским куколем» (Миллер) и называют «знаменем нового христианства» (Пропп), является на деле распространенным головным убором языческого средневековья. Ее носит герой «Саги о людях из Лаксдаля» Гилли Русский. Ее дарит Харальд Синезубый храброму викингу Гуннару из Хлидаренди. Ее вручает скальду знаменитый конунг Кнут Могучий: «сняв с головы греческую шляпу, украшенную золотом и золотыми шишечками, велел своему казначею наполнить ее серебром и отдать скальду». В конце концов, верховный ас Один также носит широкополую шляпу, которая в скандинавских римах именуется «греческой» (Успенский).

Вышедший на берег Добрыня Никитич сталкивается со Змеем Тугариным один на один: к тому моменту «хоробрые дружинники» уже разбегаются куда глаза глядят. Двенадцатилетний герой наг, у него в руке только модная греческая шапка, поскольку остальную одежду и оружие прячет Змей. Возбуждаясь, тот грозит изнасиловать обнаженного нимфета:

 
Я хочу тебя силком сглотать,
Хочу тебя да в хобота склонять,
 

«Добрыня и Змей»

Молоденький Добрыня ясно осознает, что такое надругательство обратит его в некое женоподобное существо, подлежащее общему осмеянию и презрению, и навсегда лишит возможности стать полноправным мужчиной – настоящим дружинником, настоящим предводителем. Естественно, он сопротивляется такому «склонению в хобота» как может: запорашивает желтым хрущатым песком змеиные глаза, кидается шапкою, наполненной песком, и больно ушибает ею «хобота», а затем добивает рухнувшего насильника дубиной. Впоследствии этот необычный способ борьбы с врагом будет называться «шапкозакидательством». Расхрабрившийся молодец проникает в белокаменные пещеры, где обнаруживает похищенную красавицу:

 
Лежит княгиня на перине перовыя,
На подушечках на пуховыих,
На правой руке у ней змеинчишко,
На левой руке змеинчишко.
 

«Добрыня Никитич и отец его Никита Романович»

Убив Змея Тугарина и вызволив молодицу, Добрыня Никитич напрасно дожидается княжеской награды от Владимира Красное Солнышко: «за выслугу великую князь его ничем не жаловал». Оно и понятно: Владимир, как и Тугарин, имеет варяжское происхождение, а значит, совершает те же деяния, те же проступки, какие обычно совершает скандинавский властитель: «с течением времени случилось так, что ярл стал распутничать. Доходило до того, что по его велению хватали дочерей почтенных людей и приводили к нему домой, и он делил с ними ложе неделю или две, а потом отсылал домой» («Сага об Олаве сыне Трюггви»). Летописец Нестор сетует, что киевский князь содержит в разных городах восемьсот наложниц и все равно «ненасытен в блуде, приводя себе замужних женщин и растляя девиц». Похищенные славянки томятся не только в белокаменных пещерах Змея или высоких теремах Владимира. Арабский путешественник Ибн Фадлан воочию наблюдает, как варяги торгуют ими на восточных базарах: «у каждого из них скамья, на которой он сидит, и с ними девушки – восторг для купцов. И вот один из них сочетается со своей девушкой, а товарищ его смотрит на него. Иногда же соединяются многие из них в таком положении один против других, и входит купец, чтобы купить у кого-либо из них девушку, и таким образом застает его сочетающимся с нею, и он не оставляет ее, или же удовлетворит отчасти свою потребность».

Народная память запечатлевает в преданиях, песнях, сказках, поговорках неприглядный змеиный облик варяга, являющегося не столько страстным любовником, сколько похотливым насильником. Вот сказочный Иван Царевич обезглавливает одного за другим трех змеев, пытающихся силою засватать царевну Марфу, и сам женится на ней. Вот бедная вдова заговаривает огненного змея никогда к ней «не летати, не ходити, обиды и зла не творити». Вот суеверная девица тайком крестит отстегнутые крылья змея, чтобы избавиться от него. Вот красавица, потерявшая невинность до брака, в свадебной песне сравнивает себя с садом-виноградом, вытоптанным конем (всадником). Вот мужик-матерщинник, как бы подспудно поминая Змея Горыныча, спрашивает о неизвестном наглеце: «Это что за х.... с горы?» Понуждение, своеволие, насилие определяют трагическую антиномию русского Эроса. Народное творчество свидетельствует о серьезном противостоянии рода местного, славянского, и рода пришлого, русского, который, обладая властью, обладая силой, унижает, оскорбляет, ворует и продает исконную красоту.

Могущество народа зиждется на любви. От того, кто осеменяет пылающее лоно, зависит его, народа, судьба. Эту истину хранят славянские богатыри, защищая свой род от бесцеремонного иноземного вторжения, ибо варяги, по словам Адама Бременского, «не знают меры относительно женщин». Варяг, возникающий в образе змея, не только соблазняет юную славянку, но принципиально меняет кровную составляющую рода. В итоге образуется уже другой народ, а значит, утверждаются другие ценности, другие представления о бытии. Сын не является сыном, дочь – дочерью. Линия бессмертия прерывается, и вечное забвение поджидает у ворот.

XI

Любовь земная не теплится без любви небесной. Тайна рождения, как и тайна смерти, остается областью сокровенной, как ни ухищряется ее отворить человеческий разум. Сочетание мужественного и женственного есть сочетание небесного и земного: это, по мысли Розанова, одна текущая река, дающая, с одной стороны, «спокойную и ясную религию, как наше отношение к Богу, как связь с Небом», а с другой стороны влекущая «к совокуплению, к рождению детей, к жизни бесконечной здесь на земле». По существу, вера и Эрос решают одну и ту же проблему – проблему вечности, проблему бессмертия.

В язычестве соединение религиозного и эротического наблюдается в фетишизации мужского начала. Славяне «чтут срамные уды», воздвигая каменные фаллические идолы наподобие Збручского, «кланяются им и требы им кладут». Подобные деревянные истуканчики с шапочками, как у грибов, стоят в славянских избах на полочках в красном углу – там, где позднее утвердятся святые иконы и зажгутся лампады.

Если славяне поклоняются богу любви Яриле, изображая его с огромным удом, то варяги привносят культ другого кумира – Змея, который «становится символом фалла» (Пропп). Это происходит всюду, куда вторгаются викинги: в восточнороманской мифологии, к примеру, есть бог похоти Збурэтор, который обращается то в прекрасного юношу, то в летающего змея (балаура).

В былине о старшем богатыре Волхе Всеславьевиче этот балаур еще любезен сердцу молодой княжны Марфы, но идиллия длится недолго. Залетные Змеи Горынычи без устали похищают и насилуют местных красавиц. В ответ Добрыни и Алеши рубят змеиные головы и бросают их на княжеский двор Владимира Красное Солнышко. Такое противостояние русского и славянского рода, русского и славянского Эроса тревожит верховную варяжскую власть: ей ведом печальный опыт соседней Хазарии.

Здесь религиозное противостояние достигает предела: коренные хазары поклоняются своим каменным болванам, а пришлая властвующая верхушка исповедует иудаизм, отчего Хазария в былинах прозывается «славным царством Индейским» (Иудейским). Верхушка пребывает в столице, расположенной на острове в устье Волги, и мало думает об остальном населении: между ними нет подлинного кровного родства, нет единого религиозного идеала, нет любви. Поэтому, когда меченосцы Святослава в 905 году от Р.Х. захватывают остров и вырезают столичную знать, в Хазарии не находится никого, кто возжелал бы помочь несчастным.

Владимир Красное Солнышко, стремясь предотвратить подобную этническую катастрофу, по примеру римских цезарей утверждает на киевском холме священный пантеон, куда собирает кумиров от покоренных земель, и первым божеством определяет громовника Перуна, схожего со скандинавским Тором, а также с античными громовержцами Зевсом и Юпитером. Это понятно: русский Эрос, вторгаясь в область свободного славянского Эроса, основывается на своеволии и насилии – его мощное «железное» острие пронзает любые пространства бытия, будь то война или любовь. Небесный громовержец, поражающий молнийным копьем, символизирует всемогущего властителя и воина: он может называться как угодно, но его законная карающая сущность от этого не меняется.

Однако вскоре становится ясно, что принцип теокрасии (смешения богов) не действенен, и Владимир Красное Солнышко обращает духовный взор на Византию. Над вратами главного византийского храма Святой Софии возвышается мозаичная фигура Иисуса Христа, напоминающая могучим торсом античного громовержца: Он стоит на троне, держа в левой руке грозный судебник, а перед Ним коленопреклоняется василевс Лев Мудрый. Быть может, величественная красота мозаики так ошеломляет посланцев Владимира Красное Солнышко, что, вернувшись в Киев, они не знают, «как и рассказать об этом». Но именно такая красота, именно такая композиция отвечает сокровенным духовным помыслам киевского князя, навсегда выбирающего православную веру.