Текст книги "Милый друг Змей Горыныч"

Песнь о Вещем Олеге
Кому принадлежат лавры первого русского поэта?

«Все смолкли, слушают Баяна», – восклицает Александр Пушкин в поэме «Руслан и Людмила», и с тех пор продолжается это всеобщее молчаливое слушание загадочного сказителя. Все слушают, но не слышат, ибо отдельные звучные стихи не слагаются в единую песнь: нет ни одного произведения Бояна, дошедшего до нас в полной мере. Эта неизвестность лишь укрепляет Боянову легенду: Николай Карамзин называет его «самым древним русским поэтом», а Николай Языков вообще лишает имени собственного, утверждая собирательный образ вдохновенного певца. Так поэт, утративший реальные знаки бытия, обретает признаки некоего таинственного первотворца.

Поиск в давным-давно минувшем своего первого поэта свойствен народам, вступающим, по выражению Константина Леонтьева, в пору «цветущей сложности», когда поверхностное расширяющееся движение жизни преломляется и устремляется вглубь. Этот поиск сопровождается то соблазном Макферсона, который сочиняет подложные «Песни Оссиана», то апофеозом того же Бояна, который мимоходом упоминается в «Слове о полку Игореве». Представляется, что чем меньше достоверных сведений существует о первотворце, тем прекрасней и удивительней миф о нем.

Между тем, изучение старинных летописей и былин позволяет думать, что такой миф может подтверждаться историческими свидетельствами, однако лавры первого русского поэта должны принадлежать не Бояну, а другому герою.

I

«Язык есть дом бытия», – говорит Хайдеггер, и в этом доме для нас нет, пожалуй, иного сказа, вызывающего явные разноречия, нежели рассказ о призвании варягов. Изначальное событие русской истории настолько сопрягается с нашей речью, что и сама история получает прозвание «русской». Между призванием и прозванием почти отсутствует временной зазор, а точнее одно внахлест накладывается на другое так, что образуются невероятные, казалось бы, словосочетания – «русский язык» и «славянская грамота». Летописец разрешает возникшее противоречие как истинный византиец: «А славянский язык и русский един, от варягов ведь прозвались русью, а прежде были славянами».

Видимо, самоосмысление земли тогда еще таково, что не позволяет утвердиться самоопределению, но требует прихода и взгляда со стороны. Это радость наша, что взгляд на юную славянскую землю падает не откуда-то сбоку, а с горней вышины, из православной Византии, потому и «Повесть временных лет» начинается с записи: «В год 6360, индикта 15, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом».

Впоследствии поэт и философ Дмитрий Веневитинов с горечью обмолвится: «Россия все получила извне; оттуда это чувство подражательности». Так оно и есть: Россия, как и Англия, Франция, Болгария и прочие, получает извне и религию, и государственность – греки одаряют ее красотой православного свето-созерцания, а варяги устанавливают необходимый для ее миро-деятельности «наряд». Но вряд ли следует толковать византийское и древнескандинавское влияние как «подражательность», поскольку духовное возделывание не обедняет, но обогащает землю. И нас, конечно же, интересует, кто первый взрыхляет нашу неухоженную почву, кто первый бросает туда культурное семя, – нас интересует первотворец.

Устав от кровавой усобицы, северные племена чудь, словене, кривичи и весь в 862 году от Рождества Христова призывают из-за моря варягов. Они призывают скандинавского конунга Рюрика и всю русь на землю свою не просто «княжить и володеть», а, прежде всего, творить правду. В их глазах прежняя автохтонная власть, совершив неправедные деяния, лишается этого священного права.Творение правды есть утверждение истины во образе, истины во благе. Между истиной и правдой существует разница, как между судом и судьбой. Истина – категория умозрительная, правда – категория духовная: истина отыскивается – правда ниспосылается, истина устанавливается – правда сотворяется, истина выясняется – правда торжествует, истина прописная – правда чистая, святая. Истина от земли – правда с небес (Псалтырь: 84-12). Подлинное непотаенное является в этот мир через потаенное, потому и последнюю народную надежду на правду уже олицетворяют не свои, неправедные, а другие, призванные из неизвестности – оттуда, где на закате земная линия сливается с небесной.

Там, за морем, творцами издавна называют и тех, кто слагает песнь, и тех, кто вершит суд. Власть понимается как слово и слово понимается как власть, поскольку и то, и другое имеет божественное происхождение. Власть, как и слово, представляется таинственной, волшебной, мерцающей в некоем ореоле, где образ идеального властителя есть образ человека творческого, человека художественного, человека магического, обладающего необычайными свойствами:

 
слово бога это Я
пламя песни это Я
возглавляю войско Я
бог главы горящей Я
 

Перевод В. Тихомирова

Легендарный друид Амергин (VII век от Р.Х.) определяет здесь власть как единый и неделимый круг священных обязанностей пророка, поэта, полководца и жреца. Такая удивительная слиянность возможна только при полном тождестве творческого «я» и окружающего мира, когда этому творческому «я», по словам Гегеля, «как бы открыта природа вещей»: он обладает ясновидением, он обладает мудростью, он обладает искусством, но обладает этим в целом, обладает этим магически, ибо «единение, связь живого человека с живой природой и есть магия» (Павел Флоренский). Понятно, что подобное богоподобное обладание присуще избранному сознанию: каждое обыденное лишь свидетельствует и верует.

К этому изначальному тождеству издавна устремляется научная мысль, которая сегодня, противостоя мифу, напрочь забывает о своем происхождении от него самого: не случайно русское слово «мысль» всецело соответствует греческому «миф». Еще в древней Элладе бытует расхожее суждение, что боги – это обожествленные герои (Эвгемер). А современная веберовская дефиниция пророка как обладателя личной харизмы (дара Божьего) есть только подтверждение гимна Амергина, а значит и упомянутого тождества.

Из этого тождества рождается возможность творческого сообщества или, выражаясь языком Льва Гумилева, пассионарного товарищества, к которому принадлежит, скажем, не только община ранних христиан или школа импрессионистов, но и интересующая нас варяжская дружина. Личная харизма ее предводителя предполагает магическую связь как с живой природой, так и с живым божеством: для варягов таковым является верховный ас Один – покровитель земной и небесной дружины, знаток священных рун, учитель скальдической поэзии, колдун слова.

Никакого раздвоения на реальное и ирреальное, на мысль и миф не ведает древнее сознание, для коего Один – образец идеального властителя, ибо он действительно и пророк, и поэт, и полководец, и жрец. Поклоняясь и подражая Одину, варяг учится в совершенстве владеть мечом, вырезать руны, творить стихи и законы. Знаменитый скальд Харальд Хардрада говорит чистую правду, когда сватается к дочери Ярослава Мудрого, посвящая ей свои блистательные «Висы радости»:

 
А делаю я мастерски восемь дел:
Искусно владею огнем треска стрел,
По звездам я выжлока моря вожу,
Скачу на коне и лыжнею скольжу.
Но главное, чем я могу покорить, -
На славу волшебную брагу сварить.
 

Перевод автора

Волшебная брага поэзии, наряду с личным мужеством и воинской доблестью, помогает отважному Харальду завоевать и сердце русской княжны, и норвежский престол. Поистине слово сказанное сбывается, слово запечатленное осуществляется. Этот сакральный дар Одина обладает невероятной чудодейственной силой: он может остановить летящую стрелу и затупить меч, разорвать оковы и скрепить наложенные узы, заговорить кровь и наслать болезнь. Но главное состоит в том, что слово есть слава: добрая песнь о добрых делах доносится до вышнего слуха, как и наоборот. А что может быть хуже, чем лишение вечного пира в небесной Валгалле, где царствует Один? Оттого в каждой варяжской дружине, отправляющейся в дальний поход, всегда находится тот, кто владеет священным словом, кто ведает будущее, кто отмечен божественным знаком.

Среди варягов, явившихся из-за моря с Рюриком на приладожскую землю, только один человек соответствует этим необычайным требованиям. «Повесть временных лет» называет его родичем Рюрика, Иоакимовская летопись именует «князем урманским» (норманнским), а «Хронограф XVII века» – племянником знатного варяга. Тем не менее, этому человеку будет суждено создать древнее русское государство. Этому человеку будет суждено отворить путь в Византию – к мировой греко-православной культуре. Этому человеку будет суждено стать первым русским поэтом. Речь идет о Вещем Олеге.

II

Старинные летописи, составленные монахами, скупятся на повесть о Вещем Олеге: он – язычник, недостойный подробного жизнеописания. Однако то, что пытается утаить монастырская хартия, приоткрывается в русских былинах. «Песни древних, – замечает Татищев, – хотя они не таким порядком складываны, чтоб за историю принять было можно, однако же много можно в недостатке истории из оных нечто к изъяснению и в дополнку употребить». Эта самая «дополнка» в случае с Вещим Олегом представляется существенной.

Есть несколько прекрасных эпических песен, героем которых, очевидно, является Вещий Олег – «Волх Всеславьевич», «Вольга», «Вольга и Микула Селянинович». Он относится к разряду старших богатырей, изначально действующих в пространстве и времени, и его имя порою преобразуется то в Волха, то в Вольгу, но волшебный смысл от этого не меняется. Здесь нет ничего удивительного: русское «волхв» и скандинавское «вельва» – однокоренные слова, обозначающие прорицателя, вещуна, поэтому кажется закономерным слияние подлинного имени богатыря (Хельги) с его вторым прозвищем. Удивительно другое: до сих пор в этих песнях почему-то находят некий сказочный мотив, связанный с рождением героя:

 
По саду, саду, по зеленому,
Ходила-гуляла молода княжна
Марфа Всеславьевна,
Она с каменю скочила на лютова на змея;
Обвивается лютой змей
Около чебота зелен сафьян,
Около чулочика шелкова,
Хоботом бьет по белу стегну.
А втапоры княгиня понос понесла,
А понос понесла и дитя родила.
 

«Волх Всеславьевич»

Очевидно, что сказочен здесь только отец – лютый змей. Но вправду ли он является этаким чудовищем, этаким чешуйчатым пресмыкающимся? Образ змея как сильного мужского начала неоднократно встречается в русских былинах, где змей не совершает каких-либо необычных действий, не выказывает каких-либо необычных свойств, присущих сказочному зверю. Нет, он делает то, что делает обыкновенный человек, и этот человек – иноземный викинг. Основной былинный сюжет таков: змей небезуспешно ухаживает за княгиней или княжной, и возмущенный славянский богатырь по своему почину вмешивается в любовную игру, вызывая противника на смертельный поединок. Оставшаяся одна, героиня упрекает богатыря:

 
Деревенщина ты, засельщина!
Разлучил меня с другом милым,
С молодым Змеем Тугаретиным!
 

«Алеша Попович»

Как видно, здесь нет ничего сказочного, ничего фантастического, поэтому отыскивать нечто подобное в тайне рождения Вещего Олега, думается, не имеет смысла: былина лишь указывает, что отцом героя является знатный варяг, а матерью – славянская княжна. В данном случае лютый змей – это образ любимого мужчины, и страсть к нему не кажется какой-то чудной, какой-то невообразимой. Когда современная певица поет о своей любви к ясному соколу, никому и в голову не приходит заподозрить ее в противоестественном влечении к хищной птице. Между тем, сокол – это древний тотем русского княжеского рода, изображенный еще на печати Рюрика – предводителя варягорусов. В давние времена к русскому князю обращались именно так: «Сокол ты мой ясный!»

При рождении младенца происходят удивительные природные явления, которые, на первый взгляд, способствуют утверждению упомянутой «сказочной теории»:

 
Подрожала сыра земля,
Стреслося славно царство Индейское,
А и синея моря сколыбалося
Для-ради рожденья богатырскова
Молода Вольха Всеславьевича.
 

«Волх Всеславьевич»

Однако в 860 году, когда, скорее всего, появляется на свет Вещий Олег, на берегах Черного моря, где простирается славное Индейское царство, действительно случается что-то из ряда вон выходящее, засвидетельствованное беспристрастным летописцем: «Въста буря зелна, и лодия безбожные Руси к берегу приверже, и вси избъени быша. Паде же не в кое время и пепел с небесе, подобен крови и знамение обретеху на путех и в винограде черьвлено яко кровь». Древнее поэтическое сознание ничего не изобретает: оно лишь образно сопрягает одно явление с другим, увязывая рождения богатыря с геологическим катаклизмом.

Между прочим, «колыбается» Индейское царство в былине не случайно: вся жизнь Вещего Олега будет посвящена борьбе молодой варяжской Руси за выход к морю, и на этом пути «белокаменной стеной» будет стоять Индейское царство, которое современные исследователи иногда выдают то за далекую Индию, то за сказочную вымышленную страну. На самом деле под Индейским (Иудейским)царством подразумевается Хазарский каганат, земли которого расстилаются от Черного до Каспийского моря и далее. Для этого могущественного государства, торговавшего с полусветом, потерять караванный путь в Европу будет смерти подобно, как и для молодой Руси не обрести его.

Юный Олег, еще не помышляющий о великих подвигах, отправляется учиться грамоте и разным премудростям. Подражая Одину, он овладевает искусством рунической резьбы («пером писать») и искусством перевоплощения – оборачиваться в ясного сокола, серого волка и гнедого тура – золотые рога. В древнескандинавской мифологии Один потому и слывет премудрым, что умеет менять обличье: «Тогда его тело лежало, как будто он спал или умер, а в это время он был птицей или зверем, рыбой или змеей и в одно мгновение переносился в далекие страны по своим делам или по делам других людей» («Сага об Инглингах»). Впоследствии Вещий Олег проделывает то же самое, но как бы наоборот: он превращается то в птицу, то в зверя, но тогда, когда никто не видит:

 
Дружина спит, так Вольх не спит:
Он обвернется серым волком,
Бегал-скакал по темным по лесам и по раменью,
А бьет он звери сохатыя…
Дружина спит, так Вольх не спит:
Он обвернется ясным соколом,
Полетел он далече по сине море,
А бьет он гусей, белых лебедей…
 

«Волх Всеславьевич»

И в том, и в другом случае нет свидетеля, свидетельствующего о происшедшем наяву чуде. Таким образом, речь идет о магическом искусстве мысленного, а не физического перевоплощения. Желанная мысль осуществляется во сне одного при бодрствовании других или во сне других при бодрствовании одного. Здесь «сновидение как осуществленное желание» (Фрейд) требует согласного тождества творческого «я» и окружающего мира, поскольку желание обратиться в птицу или зверя, обрести сходные возможности передвижения выполняется при этом условии.

Магическим искусством мысленного перевоплощения владеет и вещий Боян, который, «аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серым волком по земли, шизымъ орломъ под облакы» («Слово о полку Игореве»). Наряду с другими признаками, это лишний раз доказывает, что вещий Боян – древнерусский княжеский певец, прошедший школу Одина – школу северного колдовства и скальдической поэзии.

В школе Одина воинское искусство тоже не обходится без магии. Сам верховный ас пользуется в сражениях хитростью-премудростью, обращаясь в страшных зверей и наводя ужас на недругов. Его воины кажутся не менее жуткими: они «бросались в бой без кольчуги, ярились, как бешеные собаки или волки, кусали свои щиты, и были сильными, как медведи или быки» («Сага об Инглингах»). Согласно правилу, перед битвой варяг должен подкрепиться мухоморным вином, чтобы не испытывать ни страха, ни боли. Быть может, наш былинный змей оттого и прозывается «лютым», что время от времени, прияв колдовского зелья, находится в диком одурманенном состоянии.

Но слепая грубая сила, необходимая при вооруженном столкновении, отнюдь не относится к главным достоинствам северного воина. В «Речах Высокого», этом духовном завещании Одина, таковым утверждается житейская мудрость:

 
Нету в пути
дагоценнее ноши,
чем мудрость житейская…
Силу свою
должен мудрец
осторожно показывать.
 

Перевод А. Корсуна

Именно этими требованиями руководствуется Вещий Олег, когда набирает дружину из варяг, чуди, словен, мери, веси и кривичей. Он предлагает оратаю Микуле стать дружинником лишь после того, как узнает о происшедшем с ним на дороге при возвращении из города:

 
Закупил я соли целых три меха,
Каждый мех-то был ведь по сту пуд,
А сам я сидел-то сорок пуд.
А тут стали мужички с меня грошов просить,
Я им стал-то ведь грошов делить,
А грошов-то стало мало ставиться,
Мужичков-то ведь да больше ставится.
Потом стал-то я ведь отталкивать,
Стал отталкивать да кулаком грозить,
Положил тут их я ведь до тысячи.
 

«Вольга и Микула Селянинович»

Как видно, могучий богатырь Микула Селянинович готов заплатить мужичкам-разбойничкам некую подорожную дань, готов поделиться с ними грошами, но никогда не уступит всегосвоего добра. Недюжинная сила применяется им в последнюю очередь, когда мирные переговоры не достигают желаемого результата. Вещего Олега привлекает в Микуле то благоразумное чувство меры, которое требуется для исполнения будущей обязанности – сбора дани.

Сбор дани есть первая функция зарождающегося государства, определяющая как его территорию, так и необходимость ее защиты от внешнего и внутреннего посягательства. Между дружинниками Вещего Олега, что объезжают город за городом, и мужичками-разбойничками, которые попадаются Микуле, нет большого различия: и те, и другие, показуя силу, пытаются получить с мирянина деньги. Но есть одно существенное обстоятельство: в отличие от мужичков, дружинники представляют законную власть и действуют от ее имени.

Утверждается, что законность власти варягорусов наступает со времени их действительного призвания, и только затем торжествует принцип священного происхождения престолоискателя: «Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода». Однако, согласно легенде, эту обвинительную речь Вещий Олег говорит не славянским витязям, а бывшим рюриковским дружинникам Аскольду и Диру, которые, по его мнению, не имеют права «княжить и володеть», не имеют права творить правду. Третья сторона по существу не вмешивается в спор: она уже совершила выбор и призвала владычествовать Рюрика и всю русь как обладающих божественным даром власти. Слово «русь» обретает таким образом не столько социальный, сколько сакральный смысл, и позднее, обозначая самые разные явления (от рода до земли), преображается в «Святую Русь».

Между тем, наличие такого божественного дара требует постоянного практического подтверждения. В русских былинах Вещий Олег делает это, по крайней мере, дважды. Стремясь отвратить угрозу хазарского нашествия и отворить путь из варяг в греки, он ведет свою дружину в славное царство Индейское, где неожиданно натыкается на каменную преграду, воздвигнутую по образцу Великой Китайской стены. Хитростью-премудростью, как и полагается ученику Одина, герой преодолевает рукотворное препятствие, хитростью-премудростью узнает замысел противника и лишает его способности к сопротивлению – железцы из стрел вынимает, мечи острые зазубряет, а палицы булатные в дугу сгибает.

По летописной легенде, два чуда являет Вещий Олег и во время осады Царьграда. Он обнаруживает талант провидца, отказавшись пить преподнесенное византийцами отравленное вино, а затем искусно проводит переговоры и берет с осажденных большую дань – «золото и паволоки, и плоды, и вино, и всякое узорочье». Именно за эту воинскую удачу варяги нарекают Олега Вещим, ибо только она по-настоящему свидетельствует о магической связи героя с вышними силами.

Повесив щит на вратах Царьграда, Вещий Олег завершает главное дело своей жизни. Его обширные владения простираются от Балтийского до Черного моря. Прекрасные корабли, украшенные золочеными драконьими головами, бороздят путь из варяг в греки. Русские послы договариваются с Византией о правилах торговли.

Действительно, заключая мир с греками, Вещий Олег еще клянется по германскому обычаю на своем оружии, но его невестка – варяжская княгиня Ольга, прияв от руки константинопольского патриарха крещение, уже клянется на кресте и навсегда становится для нас «звездою утреннею, предваряющею солнце, зарею утра, предвещающею свет дневный». Варяги будут не только первыми русскими князьями, но и первыми русскими монахами, и первыми русскими святыми. И в этом опять же нет ничего удивительного, ибо учение о тысячелетнем царстве Христа, предшествующем Концу Света, согласуется с эсхатологическими представлениями древних скандинавов. Картина грядущей мировой катастрофы, которую предсказывает Одину вещунья в «Прорицаниях вельвы», является, по существу, копией величественного апокалиптического полотна Иоанна Богослова.

Велика и неоценима заслуга Вещего Олега как первотворца Русской земли. Как никто другой, он соответствует званию человека творческого, человека магического – званию идеального властителя: он и пророк, и полководец, и жрец. Но вот является ли он поэтом? Умеет ли слагать скальдические стихи? Сохранился ли какой-нибудь образчик его поэтического творчества?

III

Как повествует «Младшая Эдда», медом поэзии одаряет людей Один: обращаясь то в змея, то в орла, он с риском для жизни крадет этот мед у великанов. Медовая капелька на земле может достаться каждому, но только избранный пьет стихи из божественной чаши. Его называют скальдом, и не имеет значения, сколько произведений он создал – одно или несколько сотен. Главное, что его поэзия всецело согласуется с установленными идеалами – идеалами правды и красоты.

Скальдическое стихотворение есть творение правды. Скальд не имеет права на художественный вымысел: он поет только то, о чем достоверно знает, чему был свидетелем, в чем никак не сомневается. Сочиненная ложь, пусть и красивая, может стоить ему головы – слушатели посчитают это за насмешку, за издевательство над ними.

Скальдическое стихотворение есть творение красоты. Узорная поэтическая ткань, густо насыщенная звонкими аллитерациями и хендингами, переплетенная искусными кеннингами и хейти, представляется единственной и неповторимой: никто не сможет превзойти скальда в изысканной красоте слога.

Поистине искусство формы, отточенное до совершенства, главенствует в древней северной поэзии. Но, соблюдая границы строгого канона, скальд при этом так же духовно свободен, как духовно свободен изограф, сотворяющий божественную икону. В этом смысле скальдическое стихотворение есть еще и творение свободы.

Эта духовная свобода, позволяющая творить правду и красоту, зиждется на магической вере поэта в сопричастность чему-то возвышенному, чему-то небесному. Скальд и слагает свои стихи в особые минуты – минуты откровения или, как говорят теперь, моменты истины, долженствующие раскрыть нечто настоящее, нечто подлинное. Вот он приготовляется к роковой сече и поет песнь храбрых (Харальд Хардрада). Вот кладет голову на плаху и говорит бесстрашную вису (Торир Ледник). Вот сочиняет похвальбу конунгу во имя спасения собственной жизни (Эгиль Скаллагримссон). Каждое действие, каждое событие достойно его слова, потому что оно предопределено и предсказано свыше. Благодаря такому точному соответствию стихи скальда служат как бы самым достоверным доказательством случившегося. Не случайно в северных сагах они заключают тот или иной отрывок сказания как последний, но неопровержимый аргумент.

Дружинная песнь является историческим свидетельством и для русской летописи. «Предание о смерти Олега от любимого коня, – пишет Дмитрий Лихачев, – через песни перешло в летопись и распространилось по всей северной Европе, в местных преданиях Ладоги и в скандинавских сагах». Как представляется, старинный русский хронограф не только перелагает героическую песнь на простой и сдержанный язык повествования, но порою воспроизводит ее дословно, уподобляясь северной саге.

В «Повести временных лет» прямая речь Вещего Олега звучит неоднократно. Иногда она слышится как эпическая стихотворная строка (шестистопный хорей):

 
Не князья вы и не княжеского рода…
 

Эту цитату, конечно, можно посчитать за моностих, а можно за случайное совпадение. Тем не менее, среди высказываний, произнесенных Вещим Олегом в минуты откровения, есть одно, требующее нашего пристального внимания.

В 882 году Вещий Олег покоряет Киев. Он хитростью убивает его вчерашних правителей и высоко возносит на руках перед дружиной младенца – истинного Рюриковича. Затем он поднимается с ним на холм, на крепостную стену и окидывает взглядом окрестность. Внизу течет Днепр, и паруса боевых варяжских кораблей отражаются в его волнах. Там, за рекою, темнеет каймою синий лес. На севере еще клубятся, еще вспыхивают в небе грозовые тучи. А над князем, над Киевом, над всей землею уже сияет солнце, и река струится, река шелестит, река зовет к теплому Греческому морю, к сказочному Царьграду. Позади остается Старая Ладога, чащобы, покоренные племена, а впереди – дальние походы, железные битвы, слава. В такую торжественную минуту, стоя на киевском холме, Вещий Олег не может не произнести крылатые слова, которые на столетия определят и судьбу Киева, и судьбу будущей Русской земли: «Се буди мати градомъ русьскимъ». Не таятся ли здесь приметы скальдической поэзии?

Первые известные опыты скальдического стихосложения принадлежат Браги Старому и Тьодольву из Хвинира – старшим современникам Вещего Олега. Они надвое ломают эпический стих и вводят двутактный:

 
Данов сталь
Достала Оттара.
Брошен труп
Пернатой твари.
 

Перевод О. Смирницкой

Эти безыскусные строки уже содержат признаки скальдического стихосложения – и аллитерацию, и хендинги. Олав Белый Скальд сравнивает аллитерацию с гвоздями, которыми скрепляют остов чудесного корабля поэзии. Однако, по мнению поэта, одной аллитерации недостаточно: «Бывает, что крепко сбиты доски гвоздями, да не обработаны, так негоже и стихотворение без хендингов». Хендингами скальды называют рифмы: они разделяются на адальхендинги (полные рифмы) и скотхендинги (неполные рифмы).

Благодаря своему происхождению, Вещий Олег в совершенстве владеет двумя языками. Он творит в ту пору, когда взыскательные правила скальдического стихосложения еще только устанавливаются и «узор хендингов менее строг» (Стеблин-Каменский). Тем не менее, он старается соблюдать их, о чем свидетельствует его двустишие (фьордунг):

 
Се буди мати
Градомъ русьскимъ.
 

Как и полагается, первая нечетная строка содержит скот-хендинги (бУДи – мАТи), зато вторая четная имеет два аллитерирующих слога (гРАдом – РУсьским), что по правилам употребляется лишь в нечетной. Однако двустишие скрепляется адальхендингами (мАТи – грАДомъ) и созвучиями (бУди – рУсьскимъ), которые образуют своеобразное звуковое перекрестие. К тому же начало и конец двустишия закольцовывается сильным аллитерирующим звуком (Се – руСьСкимъ). Получается, каждый слог без исключения участвует здесь в тех или иных звуковых повторах, что редко встречается даже у лучших скальдов:

Се бУДИ МАТИ

гРАДоМъ РУСьСкИМъ.

Таким образом, двустишие Вещего Олега есть классический образец скальдического фьордунга, и можно с уверенностью сказать, что этот варяжский князь является не только полководцем или пророком, но и первым русским поэтом. Скальдическая поэзия стоит у истока поэзии древнерусской: вещие Бояны учатся у скальдов магическому искусству скальдического стихосложения, что позднее отражается в удивительной звукописи и старинной былины, и «Слова о полку Игореве»…

* * *

Есть что-то мистическое в том, что существует две могилы Вещего Олега: одна, по преданию, находится в Киеве, другая недалеко от Петербурга – в Старой Ладоге. Два города оспаривают приоритет, как будто имеет крайнее значение, где покоится священный прах – на берегу Волхова или Днепра. Однако такая волшебная двойственность представляется знаменательной: призрак Вещего Олега как бы встречает и провожает путешествующих из варяг в греки по пути русской культуры.

* * *