Текст книги "Милый друг Змей Горыныч"

Для утверждения новой веры Владимир Красное Солнышко предпринимает два действа. Прежде всего, он ставит Божии церкви взамен соромных капищ. Позднее многие православные монастыри основываются на Руси в темных (злачных) местах: Киево-Печерская лавра – над подземным варяжским вертепом, Антониев монастырь и Оптина пустынь – в недоступных лесных урочищах, где ранее творились разбойничьи оргии. Вера таким образом замещает собою Эрос.

Не столько первое действо (внешнее, материальное), сколько действо второе (внутреннее, духовное) вызывает осуждение язычников: собрав «детей лучших людей», киевский князь отдает их «в обучение книжное». Матери плачут о чадах «как о мертвых», ибо воистину речь идет об умерщвлении – уничтожении прежних ценностей, прежних представлений, прежних верований. Сын перестает быть сыном, дочь – дочерью. Отныне они будут говорить на другом языке, мыслить в другом измерении, поклоняться другому Богу.

Первые русские иконы не обнаруживают кроткого христианского смирения. Их суровые лики таят какую-то неведомую повелевающую силу: с ними невозможно говорить, у них невозможно испрашивать прощения – им следует только подчиняться. Как будто там, за иконами, простирается золотой небесный мир, покойный и торжественный, а перед ними суетится и мечется мир земной, еще не нашедший Бога. «И соответственно этим двум мирам, – замечает Евгений Трубецкой, – в иконе отражаются и противополагаются друг другу две России». Одна Россия, властвующая и ведущая, требует безусловного повиновения, а другая, стихийная и ведомая, полагается на безусловную свободу. Такова жуткая противоречивость русского бытия, порождающая такую характерную особенность как крайность (максимализм) и ее неотлучную отвратительную тень – змеиную зависть.

XII

На славянских праздниках под музыку гуслей, сопелей, бубнов всецело царствует веселый Эрос – увенчанный, как Дионис, молодыми березовыми листьями бог любви и плодородия Ярило, вокруг которого «устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними». Помимо своей воли летописец Нестор свидетельствует: похищение подруг происходит по взаимному согласию, по взаимной симпатии. Это значит, что славянский Эрос изначально свободен и близок Эросу эллинскому.

Эллинская мудрость рассматривает любовь как некое основополагающее начало: «Прежде всех, смертных и бессмертных, родился Эрос» (Гесиод). В древнегреческих заговорах, вырезанных на свинцовых пластинах, безбрачное и бездетное существование определяется как бесцельное: «Я связываю Феодору и отдаю ее связанной той богине, что у Персефоны, и тем, что умерли без цели: без цели быть и ей». Эрос приемлется в любых вариациях, за исключением насилия, и трактуется как принцип стремления к красоте, стремления к благу, стремления к бессмертию. По Платону, он начинается с отдельного явления прекрасного и постепенно, словно по ступеням, поднимается вверх, достигая конца пути – созерцания нечто вечного, которое «не возникающее и не исчезающее; не возрастающее, не убывающее; не в чем-то одном прекрасное, а в чем-то другом безобразное» («Пир»).

Эти платоновские ступени любви в христианстве преображаются в сияющую лествицу восхождения к небу. Бог есть любовь, а точнее «Бог – это всех объединяющий Эрос» (св. Максим Исповедник), который имеет различные степени преображения (сублимации) – от Эроса физического и душевного к Эросу умственному, ангельскому и, наконец, божественному. В святоотческом предании Бог является «запредельной неудержимой Причиной всякого эроса, к каковой и простирается соответствующим каждому из сущего образом общая для всего сущего Любовь» (св. Дионисий Ареопагит). Бог не может быть творцом зла: как зло есть несовершенное добро, так и насилие есть несовершенная любовь. Поэтому сила любви должна направляться не на отрицание, а на чудесное преображение несовершенного в совершенное, на восхождение вверх по небесной лествице.

Напротив, гностическая ересь отвергает саму возможность преображения: во Вселенной, где противостоят друг другу Бог и дьявол, свет и тьма, небо и земля, добро и зло, дух и плоть, любовь как таковая таит в себе великий сатанинский замысел продлить бытие во плоти, поэтому, противодействуя дьяволу, следует «воздержаться от брака, от удовольствий любви и рождения детей, так чтобы божественная Сила не могла бы на ряд поколений дольше оставаться в материи» (Александр Ликополийский). Торжество Эроса означает победу смерти, а не бессмертия: любовь мыслится как страшный смертный грех. Этот лунный гностический идеал не имеет ничего общего с христианским: «если бы Эрос был презренен в каком-либо аспекте, то как могла бы “Песнь Песней” стоять в каноне священных книг?» (Вышеславцев).

Однако на Руси, которую Владимир Красное Солнышко крестит огнем и мечом, побеждает нечто иное, промежуточное, удручающее своей непоследовательностью, своей двойственностью. Упомянутый византийский судебник, видимый в державной руке Христа над вратами Софийского собора, используется при составлении русских богослужебных книг – требников. В них содержатся крайне жесткие правила эротического поведения, где рассматриваются, по оценке Георгия Федотова, «все темные царства порока, естественного и противоестественного, с отвратительными подробностями, будто седьмая заповедь – единственная в Декалоге»

В требнике Чудова монастыря (XIV век) перечисляются обязательные вопросы, что задаются женщинам на тайной исповеди: «Прежде всего, как дошла до греха – с законным мужем или блужением? А на подругу возлазила ли, или подруга на тебе творила, как с мужем, грех? В задний проход или сзади со своим мужем? Сама своею рукою в свое лоно пестом или чем тыкала ли, или вощаным сосудом, или стеклянным сосудом? Ложе детинное или скверны семенные откушала ли?» С таким же тщанием опрашиваются и мужчины. За каждое отступление от правил естественного соития назначается наказание (два года сухоядения или год поста) и заодно внушается страх: в одной притче рассказывается, что уд при рукоблудии превращается в змеиный хвост (видимо, отсюда и современное стыдливое толкование «хобота» Змея Тугарина как «змеиного хвоста»).

Победившее христианство проповедует порою не великую возможность преображения Эроса, а суровый морализм, покоящийся на ветхозаветном законе возмездия: «в борьбе с ограниченностью язычества христианство само стало ограниченным и не смогло раскрыть полноту Христовой Истины» (Карсавин). Морализм исключает радость любви и изгоняет веселый Эрос из святого храма: «милый друг» Змей Горыныч неотвратимо обретает черты библейского змия, черты дьяВольского искусителя, черты русского черта. Владимир Красное Солнышко поступается этим «темным» прошлым во имя будущего этнического мира, во имя единого религиозного идеала, во имя любви – любви возвышенной, великой, причастной тайнам бытия.

* * *

Пространство русского духа
Размышления о Прологе к поэме «Руслан и Людмила»

Знаменитый Пролог, впервые опубликованный Александром Пушкиным во втором издании поэмы «Руслан и Людмила» (1828), неожиданно вызывает и восхищение, и недоумение современников. Его признают подлинно народным произведением, в отличие от слегка побледневшей поэмы, которая объявляется «столько же русской, сколько и немецкой, и китайской» (Виссарион Белинский). Сходный приговор оглашает и славянофил Николай Полевой: «когда Пушкин издал сию поэму с новым введением, то введение это решительно убило все, что находили русского в самой поэме». Три десятка строк кажутся куда глубже, куда насыщенней по национальной мысли и национальному чувству, чем большая романтическая повесть в стихах:

 
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом;
Идет направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русский дух… Там Русью пахнет!
 

Александр Пушкин сочиняет этот Пролог, находясь в ссылке в родовом сельце Михайловском. Длинными, зимними вечерами он слушает старинные сказки, которые рассказывает ему няня Арина Родионовна, и самые замечательные, самые «прелестные» из них записывает в большую Черную тетрадь. Центральные образы и мотивы будущего «Пролога» – и кряжистый дуб у лукоморья, и премудрый кот с золотой цепью, и тридцать морских витязей, выходящих на берег – поэт черпает из живого народного предания, созвучного волшебным заговорам и заклинаниям. Здесь устанавливаются таинственные вехи на пути к чистому истоку русской истории, русского бытия. «Там русский дух», – указывает Пушкин, и мы соглашаемся с ним, пытаясь в глубине веков разглядеть тот мерцающий круг чудесных образов, который называется «пространством русского духа».

Пространство русского духа – это огромное магическое пространство, пронизанное буйными ветрами и солнечными лучами. Изначально пространству русского духа задается необычайная система координат: небесная высь, морская падь, бескрайняя даль, куда в поисках счастья устремляется витязь, готовый перемещаться в любых направлениях. Известная русская былина про Соловья Будимировича с того и начинается:

 
Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота окиян-море,
Широко раздолье по всей земли,
Глубоки омуты днепровские.
 

«Соловей Будимирович»

Но куда бы ни направлялся герой, он свободно ориентируется в пространстве, поскольку имеет определенную точку отсчета, к которой время от времени возвращается его мысль. Эта точка отсчета обозначается неким островом, неким деревом, неким камнем. Не случайно старинные русские заговоры начинаются с обращения к священному началу: «На море-окияне, на острове Буяне есть бел горюч камень Алатырь, никем неведомый, под тем камнем сокрыта сила могучая». Или: «Есть окиян-море, на пуповине морской лежит Латырь камень, на том Латыре камне стоит булатный дуб». Или: «В чистом поле есть окиян-море, в том море есть Алатырь камень, на том камне стоит столб от земли до неба огненный, под тем столбом лежит змея жгучая, палючая: я той змее поклонюсь и покорюсь». Отчего мистические устремления древнего славянина обращаются не к какой-нибудь Валдайской возвышенности, обрамленной белыми березами, не к какому-нибудь Волжскому утесу, отрытому речной волной? Отчего материковый народ, каковым издавна считается славянский, беспробудно грезит морем-окияном, островом Буяном, могучим деревом да камнем Алатырем?

I

В последних строках своего Пролога Александр Пушкин указывает точный ориентир, где находится интересующее нас магическое пространство: «там Русью пахнет». Не морем, не лесом, не дождем, а именно Русью или русью, то есть страною или людьми, дающими ей свое имя. Согласно «Повести временных лет», русью называется племя, пришедшее из-за моря на приладожскую землю во главе с Рюриком – скандинавским конунгом, прославившимся в Ютландии своими воинскими подвигами. «Фу, фу, фу! – восклицает Баба Яга, когда в избушку входит Иван Царевич. – Прежде русского духу видом было не видать, слыхом не слыхать, а нынче русский дух по вольному свету ходит!»

Как утверждает знаток мирового фольклора Владимир Пропп, запах руси есть «запах живого человека, старающегося проникнуть в царство мертвых». Он обращает внимание на чужестранные сказки, где этот запах сопрягается с запахом очага, где мертвецы говорят очередному покойнику: «Не подходи к нам, ты еще пахнешь очагом». Запах очага, запах дома есть запах жизни, и потому не приемлем для мертвецов: «Здесь так пахнет жизнью!». Это значит, что «Русью пахнет» там, где пахнет жизнью, где обретается живой человек, обуреваемый огненными страстями. Это значит, что слово русь или русский имеет синонимом слово живой и отличается от других приграничных дефиниций жизни и смерти. Видимо, известная немецкая поговорка «Ein gutter Russer ist ein toder Russer» (хороший русский есть мертвый русский) имеет стародавнюю подоплеку.

В поисках счастья, в поисках любви Иван Царевич направляется неведомой дорожкой«куда глаза глядят». В норвежских сказках называется похожее неопределенное направление – на восток от солнца, на запад от луны. Тем временем выясняется, что герой, от которого веет живым, русским духом, держит путь в таинственное тридевятое царство, откуда живыми не возвращаются. Перед ним встает избушка на курьих ножках, охраняющая, подобно сторожевой заставе, невидимый переход на ту сторону бытия: «дальше никакого хода нет – одна тьма кромешная». Эта избушка не имеет ни окон, ни дверей, как не имеет ни окон, ни дверей северная сторона древнего скандинавского дома, потому что на свете есть только один дом, распахнутый на север – это жилище смерти, о котором повествуется в Старшей Эдде:

 
Видела дом,
далекий от солнца,
на Береге Мертвых,
дверью на север.
 

«Прорицание вельвы»

В избушке на курьих ножках живет Баба Яга костяная нога, которая передвигается в пространстве на ступе, управляемой пестом. Ступа и пест являются здесь не столько предметами кухонной утвари, сколько орудиями некоего священнодействия. Они обладают чудесными свойствами, поскольку с их помощью осуществляются необычайные метаморфозы: толченые травы превращаются в целебные снадобья, а толченые самоцветные камни – в необходимые лекарства. Баба Яга, несомненно, обнаруживает явные признаки владения магическими знаниями – ей подвластны ветра, у нее хранятся ключи от солнца. Она вручает витязю условную волшебную вещь, которая открывает ему дальнейший путь в тридевятое царство и помогает достичь конечной цели. Выходя на крыльцо, Баба Яга кличет серых волков, чтобы те собрались в единый круг и выбрали матерого вожака, готового мчаться за Иваном Царевичем. В общем, она мало чем отличается от той эддической старухи, что сидела в Железном Лесу и породила волчий род Фенрира. Невиданный зверь Фенрир – это огромный волк, которому предначертано проглотить солнце, а потому, как рассказывается в Младшей Эдде, он до конца света привязан к большому камню крепкими путами, составленными из шести невероятных сущностей – шума кошачьих шагов, женской бороды, горных корней, медвежьих жил, рыбьего дыхания и птичьей слюны. Поглощение волком солнца означает начало несусветного хаоса, и лишь невидимые фантастические путы удерживают мир от гибели.

II

Другой точный ориентир, где располагается пространство русского духа, указывается в самом начале пушкинского Пролога и имеет ясную географическую составляющую: «Русью пахнет» у лукоморья или на берегу моря, на морской излучине, кривизне, дуге. Лукоморье непосредственно сочетается с островом, поскольку круг, символизирующий остров, есть продолженная и завершенная дуга. Этот остров неоднократно упоминается и в старинных русских заговорах, и в пушкинской Черной тетради, где именуется Буяном.

Александр Афанасьев увязывает остров Буян с некоей солнечной землей: «Страна, где обитает светлая божественная сила, есть страна вечного лета, откуда на всю землю разносится плодотворная жизнь в птицах, гадах, насекомых и семенах, которые явились на землю весною, а при конце осени уносились в царство вечного лета. На такое же значение Буяна, кроме преданий, указывает самое имя, в корне которого лежит слово буй (буйный), синонимическое со словом яр (яркой, яровой, Ярило, жар, жаркой)».

Знаменитый фольклорист сопрягает слова буйный и ярый, подразумевая под ними нечто дерзкое, отважное, смелое, сильное, яростное, пылкое, огненное, страстное, жизнерадостное. Однако слово буй в древнерусском понимании соседствует не только с бесшабашным буйством или буянством. «Дивно за буяном коней пасти, так и за добрым князем воевать», – говорит Даниил Заточник, сравнивая своего защитника, своего благодетеля с надежной горой, за которой удобно пасти лошадей. В старинных русских летописях слово буй или буевище имеет значение открытого высокого места, расположенного близ собора: «того же лета повелел посадник Федос и в Пскове намостить буевище около церкви святой Троицы».

Изначально православные храмы воздвигаются на Руси на месте языческих капищ, как повелел святой креститель Владимир Красное Солнышко. Они сооружаются на холмах, украшающих окрестность, ибо холмы возвышают человека над обыденным миром, приближая его к божественному небу.

Здесь исстари творятся священнодействия, жгутся костры, поются песни, пляшутся буйные пляски. Такие холмы именуются буями, буянами, буевищами, сохраняя свое древнее название и тогда, когда над ними возносятся православные кресты.

Между тем, в народной памяти запечатлевается священный остров Буян, к которому обращаются старинные русские заговоры. Этот остров, называемый также Руяном, соответствует современному немецкому острову Рюген. Здесь, как сообщает Саксон Грамматик, на вершине высокой скалы располагался сакральный славянский город Аркона, защищенный с трех сторон Балтийским морем, а с западной стороны – могучим земляным валом высотою в 50 локтей. Посреди города находилась открытая площадь (буевище), на которой возвышался четырехстолпный деревянный храм, искусно отделанный прекрасными барельефами и увенчанный красной кровлей. В храме, украшенном пурпурной занавесью, стоял большой идол Святовита с четырьмя головами, символизирующими четыре стороны света. В правой руке он держал металлический рог плодородия, которым определялась мера будущего урожая. В храме хранилось боевое снаряжение кумира – исполинский меч, а также обретался священный белый конь, который каждое утро обнаруживался испачканным дорожной грязью. Жители острова «верили, что на этом коне Святовит ведет войну против врагов», – заключает Саксон Грамматик.

В пушкинской «Сказке о царе Салтане» повествуется о священном острове Буяне, который поначалу представлял собой некий холм, отмеченный сакральным знаком (зеленым дубом) и очерченный защитным кругом (синим морем). Этот зеленый славянский дуб по существу является аналогом мирового древа, как и скандинавский ясень Иггдрасиль. Мировое древо, крона которого достигает неба, а корни опускаются в преисподнюю, населяется живыми тварями: на вершине обитают птицы, у корней – те самые змеи, которым поклоняются в русских заговорах. Вверх и вниз по мировому древу (ясеню Иггдрасиль) снует белка и переносит слова, которыми обмениваются птицы и змеи. Функцию умной белки, что «растекается мыслию по древу» («Слово о полку Игореве»), в пушкинском Прологе выполняет ученый кот, бродящий вокруг дерева и поющий песни. Примечательно, что похожий «заморский кот» фигурирует и в романсе Гавриила Державина «Царь-Девица», однако он скачет по ветвям, как белка.

Наш ученый кот ходит кругом зеленого дуба, опоясанного золотой цепью. Эта цепь обладает волшебными свойствами, защищая мировое древо или космос от враждебного хаоса. Поэтому золотой цепью обносились древние скандинавские храмы, которые тоже являлись архитектурным слепком космоса. Цепь нельзя зарывать в землю. В одной норвежской сказке говорится, что королевский сад оттого плохо плодоносит, что трижды опоясан золотой цепью, зарытой в землю: «Если откопать эту цепь, сад короля будет самым плодоносным».

Священный остров Буян преображается в одночасье, одним взмахом лебединого крыла. Пустынный пейзаж, где наличествует лишь холм да зеленый дуб, с появлением прекрасного Царевича заменяется иной, жизнерадостной картиной. По существу, в пушкинской сказке речь идет о чуде христианского преображения:

 
В свете ж вот какое чудо:
В море остров был крутой,
Не привальный, не жилой;
Он лежал пустой равниной;
Рос на нем дубок единый;
А теперь стоит на нем
Новый город со дворцом,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами.
 

Сходную чудесную историю имеет тот же город Киев, где над зеленым холмом, изрытом варяжскими пещерами, воздвиглась златоглавая Киево-Печерская лавра, и зазвучал под светлыми церковными сводами акафист всем Печерским преподобным: «Странное и преславное чудо благодати небесныя проявися воочию всех верных: пещера разбойников в храм Божий соделася: идеже бо грех преизобилова, тамо благодать приумножися, идеже терн беззакония укоренися, тамо кедры рая Христова возрасташа, идеже блато смрадное греха бяше, тамо источницы бессмертия воскипеша, идеже смерть обладаше, тамо Господь воцарися».

Преображенный остров охраняют те самые прекрасные витязи, которые упоминаются и в пушкинском Прологе. Они выходят чередой из ясных волн, одетые в блистающие доспехи, напоминающие чешую. Ими предводительствует морской дядька, руководящий высадкой сказочного десанта на песчаный берег. Описываемые детали свидетельствуют, что перед нами – реальная варяжская дружина, призванная для охраны престольного города. И тому самым верным свидетелем является морской дядька, который в действительности называется морским конунгом – скандинавским князем, лишенным собственного княжества, собственного удела, и потому вынужденным промышлять на море в поисках богатства и славы. Пожалуй, самым блистательным представителем морских конунгов является норвежский король Харальд Хардрада, возглавлявший наемную варяжскую дружину при дворе киевского князя Ярослава Мудрого, а затем и византийской императрицы Зои Порфирородной. Это ему посвящена древняя русская былина про Соловья Будимировича, повествующая о свадьбе этого легендарного витязя с дочерью Ярослава Мудрого – княжной Елизаветой.

III

Харальд Хардрада был христианином, и даже совершил паломничество в Святую землю. Однако его крещение было неполным по обычаю, распространенному среди варягов, которые таким образом могли свободно общаться и с христианами, и с язычниками, как сообщается о том в «Саге об Эгиле». Такая свобода совести оборачивалась двоеверием, когда в старых святынях отыскивались новые черты. Ярким доказательством этому является камень Алатырь.

Алатырь есть алтарь, утвержденный «на море-окияне, на острове Буяне», под которым «сокрыта сила могучая». Этот священный камень является той незыблемой точкой отсчета, откуда начинается весь белый свет. Над ним возвышается мировое древо. Он источает вселенские реки, полные живительных свойств. Наконец, на нем восседает сам небесный Царь:

 
На белом Латыре на камени
Беседовал да опочив держал
Сам Исус Христос Царь небесный
С двунадесяти со апостолам,
С двунадесяти со учителям;
Утвердил он веру на камени.
 

«Голубиная книга»

В русском космогоническом мифе, каковой излагается в «Голубиной книге», гармонично соединены языческое и христианское начала. Оно и понятно: традиционная модель мира непременно предполагает некий Алатырь, некую точку, откуда излучается свет, излучается воля, излучается благо – излучается на весь мир, обозначенный кругом, который только и существует благодаря лучезарному центру. Как указывает Рене Генон, в традиционном мировоззрении центр рассматривается как начало всех начал, как первопричина, как светоблистанная точка, единственная и неделимая, утверждающая в пространстве и времени идею Единого, Всевышнего. И христианский крест, обрамленный кругом, содержит ту же великую идею центра, только выраженную на ином, божественном уровне.

Камень Алатырь не случайно лежит «на пуповине морской». Он всецело соответствует омфалу («пупу» земли) – закругленному беломраморному камню, который, по греческому преданию, находится посредине мира. Омфал воздвигнут на месте битвы солнечного бога Аполлона с темным змеем Пифоном – «этаким стихийным чудовищем, противостоящим упорядоченному космосу» (Алексей Лосев). Своим молчанием этот величественный камень знаменует великий закон бытия: свет неотвратимо торжествует над тьмой, жизнь над смертью, а добро над злом.

В кельтском предании посредине мира покоится камень Фал, обладающий удивительным свойством: он вскрикивает, когда на него садится законный престолоискатель. Этот крик, приветствующий нового правителя страны, узаконивает земную власть и наделяет ее сверхъестественными свойствами. Воистину «под тем камнем сокрыта сила могучая», способная вознести на царский трон самого достойного, отмеченного божественным знаком. Отныне на избранника, окруженного ореолом святости, возлагается всевозможная ответственность за происходящее: он обязан творить правду, творить благо, творить счастье – в общем, наяву творить чудо. От него требуется вершить справедливый суд, побеждать в сражениях с врагами, ручаться за всеобщее изобилие и процветание, что в реальной действительности зачастую представляется гипотетическим. Властитель, не соответствующий этим высоким требованиям, провозглашается злодеем и виновником нагрянувших бед и несчастий. Он низвергается, изгоняется, уничтожается – короче говоря, приносится в жертву всеобщим несбывшимся мечтам, помыслам, желаниям. По мысли Рене Жирара, закон жертвоприношения «живого божества», особенно торжествующий в трудные времена, характерен для всякого народа, для всякой страны. Это случается и с норвежским конунгом Олавом Святым, и с французским королем Людовиком XVI , и с русским царем Николаем Великомучеником.

Итак, Алатырь есть алтарь, что означает жертвенник. Ему соответствуют аналогичные святыни греческой и кельтской мифологии. Он также находится посреди мира – этой сакральной точки соединения неба, земли и подземного царства. Он также знаменует собой начало всех начал. Он также является своеобразным знаком, символизирующим вход в иной, потусторонний мир, а именно туда стремится, как известно, Иван Царевич.

IV

Магическое пространство, очерченное Александром Пушкиным в знаменитом Прологе к поэме «Руслан и Людмила», берет начало на перекрестии славянского, скандинавского, кельтского и греческого миров. Его средоточие находится на море-окияне, на острове Буяне, где подле священного камня Алатырь происходит рождение того живого русского духа, который со временем распространяется на восток от солнца, на запад от луны или, говоря иначе, на весь мир.

Очевидно, эта всемирность русского духа есть явление изначальное, возникшее в результате согласного сочетания разных народных сущностей. Быть может, в основе ее лежит тот варяжский обычай неполного крещения, которым достигалась одна-единственная, но существенная цель – счастье свободного общения между людьми, обладающими разными, порой крайними взглядами и верованиями. Отмеченная еще Федором Достоевским в известной Пушкинской речи, она подразумевает как изумительную возможность перевоплощения своего духа в дух чужих народов, так и вселенскую отзывчивость, всечеловечность. По мысли писателя, стать настоящим русским – значит, стать братом всех людей, всечеловеком. «Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени, – замечает он, – так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей».

В конечном счете, Достоевский первым излагает формулу русской идеи, ее программу на грядущие времена: «Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях».

Родившийся посреди Европы, посреди мира, с самого начала совмещавший в себе разносторонние грани бытия, русский дух (русская идея) не может быть ничем иным, как синтезом, сочетанием, примирением. Именно поэтому его история, по справедливому замечанию Александра Пушкина, требует другой мысли, другой формулы, нежели западноевропейская. Это отличие развивается благодаря православию. Как утверждает поэт, «греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер». Этот характер чрезвычайно устойчив, в сущности своей не изменяясь в течение тысячелетия. Еще византийский историк Прокопий Кесарийский отметил, что у славян «счастье и несчастье в жизни считается делом общим», определив тем самым всеобщую отзывчивость как главную составляющую славянского этоса.

Иван Царевич, странствуя по вольному свету в поисках счастья, обнаруживает, что предмет его любви находится за тридевять земель, в таинственном тридевятом царстве. Он дерзает раздобыть эту любовь, именуемую Василисой Премудрой, которая напоминает нам иную запредельную красоту – Святую Софию или Премудрость Божью. Для ее достижения Ивану Царевичу требуется невероятная духовная сила, и он обращается к священному началу русского духа – к горючему камню Алатырю на море-окияне, на острове Буяне, где сокрыта эта самая сила, способная зажечь любовь. Через подобное духовное обращение и преображение совершается необходимое обретение любви, обретение запредельной красоты, обретение Божьей Премудрости. Ибо «Бог никого не любит, кроме живущего с Премудростью» (Книга Премудрости Соломона: 7-28).

* * *