Текст книги "Русская мера: vers libre"

 
После прогулки по городу
нажал клавишу delete (стереть)
отметил: на св. Неделе так праведен христианин
посмотрел на него глазами убийцы – delete
отметил: на углу РаковскогоГурко никто
не заметил промелькнувшего там ангела – delete
отметил: на Попа на красный свет семенил передовик
испустилась из него душа – delete
отметил: перед Народным театром
нищенка сердито щипала своего ребенка – delete
 
 
Кашель ему напомнил
да дымящаяся перед ним сигарета
 

 
Имя града моего – Вавилон
Из последних сил выправил мокрые карточки
 
 
Неподвижные лифты
Прислушиваются к шаркающим шагам
Старика с четырнадцатого этажа
 
 
Украденные лампочки сгущают мрак
Каналы молчат – засорены
 
 
Телефонные связи разрывают
Случайные контакты
 
 
Под кожаными пиджаками
Тлеет радиоактивная радость
 
 
На площади Славейков поют остриженные головы
Монотонно повторяя
 
 
Хорошенькие задницы наших девочек
сидят на болгаро-английских словарях
 
 
Дракула пьет чернила освобожденной буквы
 
 
Ток гасит в компьютерах не запомнившиеся идеи
(разве не знаем братишка
как быстро забывается хорошее)
 
 
Таксиметры исповедуют свои интимные противоречия
Преграды лишились опоры —
Самые высокие оказались не на высоте
 
 
Зацементированная основа грядущего
Не выдержала тяжести бабочки
 

2013

Вечерняя музыка

Его стихи напоминали причудливый танец влюбленных бабочек. Крылатые созвучия дрожали в воздухе, подобно нежным крылышкам, и красочные метафоры расцветали в небесах невиданной радугой. Такой музыкальный танец мог придумать только настоящий поэт, каковым и являлся лейтенант Королевского пехотного полка Эрнст Лотц. Он мечтал о морских странствиях и далеких странах, белых парусах и красавицах под пальмами. И случайно встретил на вечерней улице прекрасную девушку, ставшую его любимой, пока однажды утренняя труба не позвала его в далекий поход, откуда он не вернулся.

 
В Вогезском лесу звенел вечерний ветер.
Я брел по летним улицам Страсбурга.
Звуки лесной музыки струились над домами,
Так что фронтоны и зубцы на крышах
Ослепительно дрожали.
 
 
А воздух над собором был пурпурным.
Здесь, прилетев на крыльях заката,
Затихала багряная песнь чудесного леса,
Здесь, где музыка живет в камне.
 
 
О, могучий лес из вековых деревьев,
Зазубренные скалы, сумеречные деревни,
Лежащие в волнах багрового тумана
И благоуханий, которыми дышит вечер.
 
 
Воздушная игра была исполнена такой нежности,
Что я, насладившись увядающим звучанием
Среди пестрого городского круговорота,
Только и видел слегка покачивающиеся ели,
 
 
Пылающие кусты да мерцающих светлячков,
А чуть впереди – я шел следом – прекрасную девушку,
Как будто отлитую из серебряной росы.
 
 
А вдали светился мой дом, где мы отметили
Праздник летней любви с красным вином
И тихими звуками скрипки.
 
 
Да, твои губы пахли еловой смолой
И влажной травой, какую любят косули.
Да, ты была такой сладкой и дурманящей,
Как багряная песнь, что струилась над лесом
И дрожала в моих жилах.
 

 
Моя юность блуждает во мне, как сон.
Лес орошен мерцаньем. Сад. Сияющее озеро.
А вдали плывут облака – тихи и легки.
 
 
Я зажигательно играю на старинных улицах,
И в дымке глухих подвальных окон
Корчится тупая боль, смеясь надо мной.
 
 
Я взметаю в воздух тонкие руки
И развеваю нежную завесу музыки,
Сладостной и обворожительной.
 
 
И вот ступаю я в вечерний сад.
Влюбленные пары. Полумрак. Глубокий вздох.
И бродит кровь от весенней истомы.
 
 
Я подставляю ветру мягкие локоны,
И благоухания спелых летних грез
Рассыпаются под ногами серебром
 
 
Бледное зябнет окно, приоткрытое на ветру.
На дворе звучат хриплые причитания:
В последний путь провожают мертвеца.
 
 
Я затворяю очи. Я опускаю тяжелые веки.
И вижу зеленые южные земли
И дальние дали, свободные для мечты.
 
 
Сверкающая кофейня полна звонких голосов
И случайных разобщенных жестов.
За пустыми столами сидят мои друзья.
 
 
Они произносят самые высокие слова на свете.
Каждый говорит сам за себя, и говорит, что это ясно.
А после все поют печальным хором.
 
 
Есть три слова, которые я никогда не пойму.
Они возвышенны, полны порыва и тайны.
Три загадочных слова: голод, любовь, смерть.
 

 
Мои ночи охрипли от плача.
Рваная рана – мой рот. Скорбь
Перерезает гортань стеклом.
 
 
За окном мерцает мирный шум,
Исполненный весны, листвы, любви.
Вдруг плач – и страшные руки грозят.
 
 
Скорбь всегда нависает над нашей ночью.
Мы натягиваем на себя покрывала
И призываем сон. Рекой струится кровь.
И омывает нас, когда зазеленеет утро.
 

2012

Стрельба по траншее Ницше

На войну уходили по-разному. Юный великий князь Олег Романов спешил на линию фронта, чтобы защитить Отечество. Молодой английский поэт Уилфред Оуэн отправлялся туда в поисках Бога. Нищий художник Исаак Розенберг записался в добровольцы из крайней нужды. А вот польский аристократ Гийом Аполлинер облачился в воинское обмундирование, чтобы получить французское гражданство. Но всех новобранцев ждала одна печальная участь – оказаться по другую сторону бытия.

 
Мое желанье это местность предо мной,
Где линия немецких рубежей
Мое желанье это земля за мной
Далеко во фронтовом тылу
 
 
Мое желанье это холм Мениль
Куда я целюсь и стреляю
А про желанье во фронтовом тылу
Я лучше промолчу но не забуду
 
 
Напрасно я тебя живописую холм Мениль
За колючей проволокой пулеметы и надменные враги
Они глубоко схоронились будто в могиле
Бах-хлоп-шши гаснут выстрелы удаляясь
 
 
И вот лежа на местности наблюдаю
Как покашливает в ночи узкоколейка
Гремит железо листовое под дождем
И под дождем мой шлем
 
 
Прислушиваюсь к горячему дыханию земли
Замечаю вспышку прежде чем грянет выстрел
И просвистит снаряд исполненный безумия
Или яростно застрекочет пулеметная очередь
 
 
Я хочу
Сжать тебя в своей руке Мэн-же Массиж
Как костлявы твои отроги на карте
Вот траншея Гете по которой я стрелял
Я также стрелял по траншее Ницше
Ибо не преклоняюсь перед кумирами
 
 
О неистовая темная ночь с золотыми отблесками
Ночь настоящих мужчин
Ночь 24 сентября
На рассвете атака
 
 
О бурная неистовая ночь, чей жуткий крик
С каждым мигом становится все сильнее
Ночь кричащая как роженица
Ночь настоящих мужчин
 

 
Вот вы со мной опять
Воспоминания о товарищах, погибших на войне
Олива времени
Вы сочетались в одно воспоминание
Как сотня меховых шкурок – в одно манто
Как тысяча ранений – в одну газетную заметку
Вы приняли смутный темный облик
Моей изменчивой тени
Схожей с настороженным индейцем
Что притаился возле ног моих
Но вы больше не слышите меня
Моих божественных стихов
А я вас слышу и даже вижу
Предначертанья
Пусть солнце сохранит вас, многоликая тень
Вы любите меня и потому никогда не покинете
Вы танцуете на солнце, не поднимая пыль
О тень чернила солнца
Письмена моего света
Ящик моих раскаяний
Бог смирения
 

 
Центральный участок боя
Связь через вестового
Стрельба в сторону «слышимых помех»
Молодой призыв 1915
И эти стальные электрические провода
Не плачьте над ужасами войны
До нее у нас была только поверхность
Земли и морей
После нее у нас будут бездны
Недра и водное пространство
Повелители румпеля
После после
Мы будем познавать все радости
Победителей которых всласть повеселят
Женщины Карты Заводы Торговля
Земледелие Металлургия
Огонь Чистая вода Скорость
Голос Взгляд особенно Осязание
И все сообразуется издалека
Из дальнего зарубежья
С той стороны земли
 

2012

С высоты ангельского беспилотника

Из Лондона пришло письмо. Его написал Питер Оуэн – племянник выдающегося английского поэта Уилфреда Оуэна, погибшего в последнем бою первой мировой войны. Будучи президентом Ассоциации памяти Уилфреда Оуэна, он сердечно благодарил меня за книгу переводов на русский язык незабываемых творений поэта.

Чтобы запечатлеть трагизм и абсурдность войны, Уилфред Оуэн ввел в английскую поэзию консонансную рифму, а темой своих стихотворений сделал жуткие страдания людей, оказавшихся перед лицом смерти. Ему был дан редкий дар – видеть земные несчастья и горести с высоты ангельского беспилотника.

 
С небесной вершины взирала душа моя вниз,
Не ведая, как и зачем вознеслась в вышину,
И видела скорбную землю, в испаринах слез,
Изрытую всюду воронками, будто луна,
Похожими чем-то на оспины, струпья, лишай.
А там, через бороду ржавых колючек, молчком
Ползли рядовые личинки, сродни червячкам,
Толкая себя, превращаясь в затычки траншей,
Где, вздрогнув от боли, они затихали ничком.
Другие тянули кровавые стежки вокруг
Сплошных бородавок – могильных чужих бугорков,
И прятались в норках, подальше от мрачных тревог,
Когда над землей восходила звезда, засверкав.
И запах от норок тянулся, зловонен и прян,
Как будто от гнилостных ртов или гнилостных ран.
Я видел, как ножками бурая мелочь сучит,
Стремясь к серой мелочи с рожками на голове,
Как будто вся тварь из кишащих зеленых болот
Обильные выводки выманила на траву.
И каждый друг друга снедал, истекая слюной,
И каждый искусанной в кровь извивался спиной,
Пока не стихал, выпрямляясь дрожащей струной.
И в ужас пришел я от этих уродливых сцен,
И вдруг закружился, как легкое перышко, вниз,
И верная смерть закружилась вослед, будто стон.
И бурый червяк, скрывший кровоподтеки свои,
Поскольку уже на рожон, рассеченный, не лез,
Мне ноги свои укороченные преподнес
И усекновенную главу свою – нет, мою.
 

 
Кто они? Зачем томятся в полумраке
Эти мрачные виденья преисподней,
Слизистыми трепыхая языками
И ощерив отвратительные зубы?
Отчего такая жуткая тревога
Из глазниц полуизъеденных сочится,
Страшная стекает боль с волос и пальцев?
Мы – почившие, и шествуем в геенну,
Но откуда эти злобные виденья?
 
 
– Здравый их рассудок мертвыми похищен,
Держит их за космы память об убийствах.
Многое безумцы эти повидали,
По болотам из тухлятины блуждая,
Хлюпая по гнойной слякоти кровавой.
Слышали они над бездной канонаду,
Видели ошметки мяса на деревьях,
Бойню и курганы умерщвленной плоти,
Что воздвигли ради мира и свободы.
 
 
Оттого их очи – яблоки глазные —
Отвернулись прочь, обратно закатились;
Ночь для них отныне дочерна кровава,
А заря открытой раной кровоточит.
– Оттого их черепа таят ужасный,
Лживый образ улыбающихся трупов.
– Оттого их руки дергают друг дружку,
Нервно теребя веревочную плетку,
И терзают нас, кто их хлестал жестоко,
Кто подсунул им войну и сумасбродство.
 

Солдатская философия бытия

 
Присядь-ка на кровать; я ранен и ослеп;
Прости, что не могу пожать руки – ослаб;
Сражаются со мной мои обрубки в кровь
И пальцы, как мальцы, елозят вкось и вкривь.
 
 
Я умереть пытался как солдат, поверь!
Иным воителям и смерть в бою, что хворь.
А мне сулит повязка гробовую жуть —
Уж лучше ордена на бельма положить
Да срезать орденские ленты со спины.
(Пусть окровавятся твои стихи сполна).
 
 
«Живи быстрей и веселей!» – известный спич.
Быть плохо стариком, но я сейчас не прочь
Стать дряхлым патриотом и себя обречь
Ловить насмешки от мальчишек: «старый хрыч!»
Я сына научил бы ратному труду
И всем искусствам причинения вреда —
Стрелять, колоть, рубить и резать на ходу.
Пожалуй, это всё, что делать я умел.
Твой возраст – пятьдесят: велик он или мал?
Скажи, а сколько лет Господь мне отпустил?
Ужели только год – и ларчик опустел?
Весна так хороша, чтоб распрощаться с ней!
Пусть навевает ветерок душистый зной
И пусть растут мои обрубки, как сирень.
Мой раненый дружок встает в такую рань:
Я ноги протяну, а он все будет петь!
Мне кажется, и в мумии моей не спать
Он будет, а блудить по этажам всю ночь.
Я ж ночи не хочу – хочу на землю лечь
И вдоволь насладиться черным прахом сим.
Кто смеет осудить, когда из праха сам?
Живешь не дольше, чем пылинка на ветру,
Горишь не дольше, чем росинка на заре.
Хочу стать почвой, перегноем на дворе —
Не будет в тягость никому мое добро.
 
 
О, жизнь окопная, дай дух перевести!
С возней крысиной схожа наша суета —
Дрожа, вынюхивать впотьмах окольный путь,
Искать убежище, чтоб там и околеть.
Мертвец завидует жучкам, грызущим сыр,
Или микробам, ткущим радостный узор, —
Они плодятся всласть, бессмертные в веках.
Но на земле цветам, конечно, проще всех.
«С природой я сольюсь и обращусь в траву», —
Шептал бы Шелли мне волшебные слова,
Да волшебством безмозглый Томми завладел.
Ромашковое мыло – вот их идеал:
Чтоб жир мой от корней к бутонам шелестел,
И всякому полезен сей обмылок стал.
Начнет ли Бош варить из человека суп?
Не сомневаюсь, если…
 
 
Друг мой, ты ж не слеп —
Смотри, как стану я с растениями в ряд
И благость над зеленым лугом воспарит.
Меня дожди омоют и ветра отрут,
А солнце стройное созданье сотворит.
Пусть день и ночь палят орудия вокруг —
Я не услышу битв, не различу тревог,
И ты не потревожь покой мой на лугу.
Солдатская душа цветет среди листвы,
А сердце дремлет у родного очага.
Печаль моя – душа моя, дыша едва,
 
 
Карабкаясь через иссохшую гортань,
В последнем вздохе отпечаталась как тень.
Отъятую от ран, ее ты приласкай —
Теперь без кровушки обходится пускай.
 

2011

Три композиции войны

Шагая в колонне, он видел перед собой могучие шеи и крепкие солдатские руки, которые, подобно огненным маятникам, раскачивались в такт военному маршу. Из-за маленького роста ему, рядовому Исааку Розенбергу, приходилось шагать последним в строю, и оттого воочию наблюдать перед собой всю колонну будущих мертвецов. Потому что завтра, оказавшись на передовой первой мировой войны, он должен был рыть братские могилы, а потом собирать и хоронить останки отшагавших пехотинцев.

 
Румяная свобода рук и ног —
Расхристанная пляска духа с плотью,
Где корни Древа Жизни.
(Есть сторона обратная вещей,
Что скрыта от мудрейших глаз земли).
 
 
Я наблюдал мистические пляски
Прекрасных дочерей прошедшей битвы:
Они из окровавленного тела
Наивную выманивали душу,
Чтоб слиться с ней в одном порыве.
Я слышал вздохи этих дочерей,
Сгоравших страстью к сыновьям отваги
И черной завистью к цветущей плоти.
Вот почему они свою любовь
В укрытии крест-накрест затворяли
Смертельными ветвями Древа Жизни.
Добыв живое пламя из коры,
Обугленной в железных войнах,
Они зеленое младое время
До смерти опаляли, обжигая:
Ведь не было у них милее дела,
Чем дико и свирепо умерщвлять.
 
 
Мы были рады, что луна и солнце
Нам платят светом, хлебом и вином,
Но вот пришли воинственные девы,
И сила этих диких амазонок
Разбила скипетры ночей и дней,
Заволокла туманом наши очи —
Блестинки нежных ласковых огней,
Загнала амазонским ветром
Ночную тьму в сиянье дня
Над нашим изможденным ликом,
Который должен сгинуть навсегда,
Чтобы душа могла освободиться
И броситься в объятья амазонок.
И даже лучшие скульптуры Бога,
Его живые стройные созданья
С мускулатурой, о какой мечтают
Высокие архангелы на небе,
Должны отпасть от пламени мирского
И воспылать любовью к этим девам,
Оставив ветру пепел да золу.
 
 
И некто (на лице его сливалась
Мощь мудрости с сияньем красоты
И мускулистой силою зверей —
Оно то хмурилось, то озарялось)
Вещал, конечно же, в тот час, когда
Земля земных мужчин в тумане исчезала,
Чей новый слух внимал его речам,
В которых горы, лютни и картины
Перемешались со свободным духом.
Так он вещал:
 
 
«Мои возлюбленные сестры понуждают
Своих мужчин покинуть эту землю,
Отречься от сердечного стремленья.
Мерцают руки сквозь людскую топь,
Рыдают голоса, как на картинах,
Печальных и затопленных давно.
Моих сестер любимые мужчины
Чисты от всякой пыли дней минувших,
Что липнет к тем мерцающим рукам
И слышится в печальных голосах.
Они не будут думать о былом.
Они – любовники моих сестер
В другие дни, в другие годы».
 

 
По разбитой проселочной дороге
Громыхали передки орудий,
Торчали колючки, как терновые венцы,
И ржавые колья, как старые скипетры,
Чтобы остановить свирепых солдат,
Ступающих по нашим братьям.
 
 
Колеса кренились, проезжая по мертвецам,
Не причиняя им боли, хотя и трещали кости:
Закрытые рты не издали ни стона.
Они лежали вповалку – друг и враг,
Братья, рожденные отцом и матерью.
Рыдали снаряды над ними
Дни и ночи напролет.
 
 
Пока они подрастали,
Их дожидалась земля,
Готовясь к разложенью —
Теперь она получила их!
Творя страшные образы,
Они ушли в тебя, земля?
 
 
Куда-то ведь они должны уйти,
Швырнув на твою крепкую спину
Холщовый мешок своей души,
Пустой от божественной сути.
Кто ее выпустил? Кто отверг?
 
 
Никто не видел их тени на траве,
Не видел, как их обреченные рты
Испускали последний выдох,
Пока железная горящая пчела
Осушала дикий мед их юности.
 
 
Что до нас, прошедших смертельное пламя,
То наши мысли остались привычными,
Наши руки-ноги целы и напоены кровью богов,
Мы кажемся себе бессмертными.
Возможно, когда огонь ударит по нам,
В наших жилах встанет заглушкою страх
И замрет испуганная кровь.
 
 
Темный воздух исполнен смерти,
Взрываясь яростным огнем
Непрестанно, без перерыва.
Несколько минут назад
Эти мертвецы переступили время,
Когда шрапнель им крикнула: «Конец!»
Но некоторые умерли не сразу:
Лежа на носилках, они еще грезили о доме,
О дорогих вещах, зачеркнутых войной.
 
 
И вдруг кровавый мозг раненого
Брызнул на лицо носильщика:
Тот опустил свою ношу на землю,
Но когда наклонился посмотреть,
Умирающая душа уже была далеко
Для чуткой человеческой доброты.
 
 
Они положили мертвеца на дороге —
Рядом с другими, распластанными поперек.
Их лица были сожжены дочерна
Страшным зловонным гниением,
Лежали с изъеденными глазами.
У травы или цветной глины
Было больше движения, чем у них,
Приобщенных к великой тишине земли.
 
 
Вот один, только что умерший:
Его темный слух уловил скрип колес,
И придавленная душа протянула слабые руки,
Чтобы уловить далекий говор колес,
Ошеломленный от крови рассудок бился за свет,
Кричал терзающим его колесам,
Стойкий до конца, чтобы сломаться
Или сломать колесный обод.
Кричал, ибо мир прокатился по его зрению.
 
 
Они вернутся? Они когда-нибудь вернутся?
Даже если это мельтешащие копыта мулов
С дрожащими вспученными брюхами
И куда-то торопящиеся колеса,
Вдавившие в грязь его измученный взор.
Итак, мы прогрохотали по разбитой дороге,
Мы услышали его слабый крик,
Его последний выдох,
И наши колеса ободрали его мертвое лицо.
 

 
В его зловонном черепе светились слизни,
Бороздками стекая из глазниц сожженных,
И поселилась крыса там, где пряталась душа.
А мир ему сверкал зеленым глазом кошки,
И на остатках старой съежившейся мощи,
На робких, кривобоких, сирых и убогих,
Он воцарился, увалень, чтоб всех давить.
Вот он схватил когтями храбреца, и тут
Понадобилась лесть, чтоб притупились когти, —
Пускай он давит тех, кто будет после.
 
 
Кто перед богом лебезит? Твое здоровье —
Его коварство сделать смерть куда страшней:
Твои стальные жилы рвутся с большей болью.
Он торжище создал для красоты твоей —
Ничтожной, чтоб купить, и дохлой, чтоб продать.
К тому же он и слыхом не слыхал про сон;
Когда выходят кошки – пропадают крысы.
Мы в безопасности, пока крадется он.
 
 
Вот он пообглодал чужие корневища,
И чудо бледное исчезло на рассвете.
Есть вещь своя – и втуне вещь чужая.
Ах, если бы настал сухой и ясный день,
Но он, как выпавшие волосы его, —
Их даже ветер в тишине не шевелит.
На небе темная беда встает и дышит,
И страх бросает тень на бывшие пути.
Проходят голоса сквозь стиснутые пальцы,
Когда прощания слепые так легки…
 
 
Ах, этот смрад гниющего в окопе бога!
 

2011

Две композиции смерти

«Я ощущаю себя почти по ту сторону мира», – написал он в письме другу. Это случилось в полевом госпитале городка Гродека, где ему, военному медику Георгу Траклю, пришлось в одиночку оказывать первую помощь сотне солдат, смертельно раненых в кровавой Галицийской битве. Не имея никаких медикаментов, он два дня и две ночи ухаживал за ними, и отчаялся кого-либо спасти. Напоследок Георг Тракль написал два стихотворения «Гродек» и «Плач», приложил их к письму и покончил жизнь самоубийством.

 
Гудит осенний лес по вечерам
От смертоносных пушек; золотое поле
И голубое озеро; над ними
Струится мрачное светило; окружает ночь
Израненных бойцов, глухие стоны
Искусанных до крови губ.
Но исподволь сгущается над лесом
Туман багровый, где живет гневливый Бог
Пролитой крови и луны прохладной.
Все колеи к распаду черному ведут.
Под золотыми кронами ночных созвездий
В безмолвной роще тени тихие сестер
Встречают души окровавленных героев,
И флейты осени рыдают в темноте.
О, гордая печаль! Железный твой алтарь
Сегодня пламя духа напитает
Боль о потомках, не рожденных никогда.
 

 
Сон и смерть – два черных ворона —
Кружатся ночами над моей головой:
Золотой образ человека
Поглотили ледяные волны
Вечности.
О страшные скалы
Разбилась пурпурная плоть,
И причитает темный голос
Над морем.
Смотри, сестра ночной печали,
Как тонет парус одинокий
Под звездами.
И ночи равнодушен лик.
 

2012

На базаре Мосула

Мосул – это значит перекресток. Город раскинулся на берегах реки Тигр, обрамленной древними равнинами Ниневии. Здесь пересекались судьбы ассирийского царя Ашшурбанапала и библейского пророка Ионы, монгольского полководца Хулагу и наварского раввина Вениамина Тудельского, антиохийского патриарха Игнатия Гавриила и отважного иракского журналиста Удея Саддама Хусейна.

8 ноября 2004 года сюда, на мосульскую базарную площадь Ашшур, ступил командир боевой группы «Страйкер» Брайан Тернер – участник американской оккупации Ирака. Он двигался на бронированном вездеходе «Хамви». И вдруг рядом с вездеходом взорвался легковой автомобиль, начиненный взрывчаткой – весом две тысячи фунтов. От разлетевшихся осколков пострадали не только американские солдаты, но и мирные жители, пришедшие на базар.