Текст книги "Русская мера: vers libre"

Евгений Лукин
Русская мера: vers libre. Верлибры. Миниатюры. Поэмы

На обложке – портрет Евгения Лукина работы художника Владимира Баженова

© Лукин Е. В., 2024

© Оформление. ООО «Издательско-Торговый Дом „СКИФИЯ“», 2024

О русской мере

 
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень…
 

Александр Пушкин

Когда-то в Летнем саду Петербурга находился заветный Философский уголок, расположенный в начале аллеи Старых Лип. Этот уголок окружали мраморные статуи античных мудрецов. Мудрецы были облачены в кипенные тоги, удержанные тонкой перевязью, а головы украшены средневековыми уборами. Но главное – на ликах философов запечатлелась глубокая эккле-зиастическая печаль. Кажется, сюда явились не столько древние мыслители, сколько христианские страстотерпцы.

Здесь, в Философском уголке, где мраморные статуи равноудалены друг от друга, хорошо думалось о мере – о Боге как мере времени и человеке как мере мгновения, о любви как мере мира и ненависти как мере войны, о Востоке как мере света и Западе как мере тьмы, о прозе как мере льда и поэзии как мере пламени. Скульптура двуглавого Януса, воздвигнутая посреди Философского уголка, заставляла находить во всяком явлении нераздельную неслиянность.

Двуглавый Янус представляет собою некий символ бытия, где между любыми противоположностями существует такая же неразрывная взаимосвязь, как между небом и землей, между жизнью и смертью, между началом и концом. Долгий поиск различий неизбежно заканчивается обнаружением схожестей, а в каменном кругу античных мудрецов, представляющих самые разные течения мысли, эта давняя философия Януса особенно впечатляет.

Выразительнее других фигура Сенеки: искривленный от боли рот, задыхающаяся впалая грудь с резко очерченными ребрами. Да и как еще изобразить нравственные мучения человека, кончающего счеты с жизнью по приказу своего любимого ученика – чудовищного тирана Нерона? Этот страдающий мудрец – не рядовой обыватель, который сполна расплачивается за свои земные услады, но истинный мученик, распинающий себя на духовном кресте покаяния.

Не случайно легенда сочетает имя Сенеки с именем апостола Павла – оба мыслителя олицетворяют идею страдания с той лишь разницей, что один печалуется за одного, а другой – за каждого. В конце концов, подобным жертвенным образом поступает и Иисус Христос, не имеющий ни малейшего помысла избежать какой-либо ответственности за этот грешный мир и грешного человека, обретающегося в нем.

Не случайно и Россия как страна двуглавого орла обретает свою мученическую судьбу на перекрестии Востока и Запада, на перекладине света и тьмы. Она, как и мир, собрана из нераздельной неслиянности, где некоторая мера является необходимым условием зыбкого существования. Потому-то на Руси никогда не было и не будет классической философии, что русская любовь к мудрости оказывается всегда за пределами определяемых границ.

Отсюда и русское чувство меры как бесконечности, готовой сопрягать несопрягаемое. Такова вообще русская традиция, которая зиждется на философии Януса как духовной многосторонности бытия. Чем постижимее мир, тем непостижимее Бог. Чем невероятнее случайность, тем определеннее закон. Чем окольнее дорога, тем ближе цель. Иными словами, чудеса составляют не только суть православия, но и суть русского духа.

В русле такой традиции нет ничего несоединимого: здесь проза и стихи сходятся, как лед и пламень, камень и вода. Разве водоразделы мысли Флоренского или петербургские ночи Карсавина не насыщены тем же согласием, что и лунный свет Бертрана или веселая наука Ницше? Разве опавшие листья Розанова бледнее городских озарений Рембо или духовных роз и фиалок Мосха? Везде присутствует только один лад, одна мера – мера вечно звучащего мира.

Евгений Лукин

Верлибры

Луна Геннадия Айги

Чуваши имеют славную историю. Они – потомки древних гуннов, покоривших Европу от Волги до Рейна. Недаром гуннского вождя Атиллу современники нарекли правителем, достойным удивления по своей баснословной славе.

Когда в чувашской деревне родился мальчик, его хотели назвать Хунади, что значит – «сын гунна». Однако при святом крещении ему дали созвучное имя Геннадий. Со временем юноша взял родовую фамилию деда, который величал себя Айги, сиречь тот самый, кто посадил райский сад на каменистом холме.

Став поэтом, Геннадий Айги завоевал весь мир, только не мечом, как Атилла, а чудесным словом. И, подобно деду, возвел на земле волшебный сад поэзии, исполненный прекрасных народных песен и сказаний. А напоследок, уходя в иной мир, сказал: «Мне ничего не страшно – я с Богом!»

 
Луна Геннадия Айги —
Сына грозного гунна —
Сияла щитом победным,
Медным горела огнем.
 
 
Ее ореол, обрамленный
Синих бус сединою,
Затмевал своим блеском
Белых коней грозы.
 
 
Луна так ярко светила,
Что в темном-темном поле
Пламенели ледяные свечи,
Снежные звенели бубенцы.
 
 
Они навевали сновиденье,
А дурак в колпаке потешался:
«Куда, куда же вы мчитесь?
Ведь сон – тут, а виденье – там!»
 
 
И луна падала в колодец
Заговоренным алтыном,
Желая на дне укрыться,
Забыться подземным сном.
 
 
Приходило к колодцу время,
Беззубо шамкало днями,
Денно-нощно, денно-нощно
Ворошило по дну кочергой.
 
 
«Золотая луна гуннов! —
Во мгле колдовали мгновенья. —
Подари хоть немного света,
Лампочку под потолок!»
 
 
Но зря ворожило время,
И мгновенья тщились напрасно:
Как лед, раскололось отраженье,
Чистый замутился родник.
 
 
«Ха, ха, ха! – хохотал до упада
Дурак в колпаке бубенцовом. —
Посмотрите, что вы натворили:
Теперь сон – там, а виденье – тут!»
 
 
И привиделось: в темном небе
Сияет щитом победным,
Медным огнем пылает
Луна Геннадия Айги.
 
 
А вокруг седого ореола
Бродит святой Авраамий,
Сквозь булгарские бури
Благословляет крестом.
 
 
И слышен молитвенный шепот
В белом Воскресенском храме:
«Как снег Господь что есть,
Как снег Господь что есть,
Как снег Господь что есть,
Помилуй, Господь, меня!»
 

2020

Воробушек

Однажды он приехал в этот средневековый городок, что раскинулся на побережье Финского Синуса. Недавно здесь бросил якорь корабль Вефиль, именуемый Домом Бога. Именно сюда, в христианскую методистскую церковь, поспешил юный неофит Осип Мандельштам, чтобы принять святое крещение и через вольную искупительную жертву обрести вечную жизнь. А после обряда вышел на ратушную площадь, посмотрел, как в небесах кружатся воробьиные стайки, и отправился в старинный парк, на Остров мертвых, где темнохвойная лиственница чудесным образом превращалась в кипарис.

 
Летел воробушек,
На далекий остров,
Где была пещера памяти,
И цвел вечный кипарис.
 
 
Летел над городком
Кофейных мельниц,
Ледяных кувшинов
И библейских стихов.
 
 
Трепетал крылышками
Над ратушной площадью,
Где кружились пичужки
Мелкими чаинками.
 
 
Выходили из ратуши
Иосиф да Марья:
– Милости просим
К нам на чаепитие.
 
 
– Разве так приглашают? —
Обижался воробушек.
– Просим не на чаепитие,
Просим на тайную вечерю.
 
 
– Почему так? – удивлялись
Иосиф да Марья.
– Потому что жизнь кончилась,
Началось житие.
 
 
Летел дальше воробушек,
Трепетал крылышками
Над лютеранской кирхой,
Над лазоревым крестом.
 
 
Выходили из кирхи
Иосиф да Марья:
– Милости просим
К нам на отпевание.
 
 
– Разве так приглашают? —
Обижался воробушек.
– Просим не на отпевание,
Просим на воскресение.
 
 
– Почему так? – удивлялись
Иосиф да Марья.
– Потому что время кончилось,
Началась вечность.
 
 
Подлетал воробушек
К далекому острову,
Где была пещера памяти
И цвел вечный кипарис.
 
 
Выходили из пещеры
Иосиф да Марья,
Поднимали головы
К синим небесам.
 
 
– Что за птичка порхает там?
Что за сизокрылая пташка?
– Мандельштам, Мандельштам,
Мандельштамушка.
 

2022

Тайна луны Сёдергран

Всю жизнь Эдит Сёдергран прожила на Карельском перешейке в поселке Райвола, что теперь именуется Рощино. Здесь, на берегу Длинного озера, стоит ее мраморный обелиск, на котором высечена эпитафия на шведском языке: «Посмотри: вот берег вечности, мимо несется поток, а рядом смерть наигрывает в кустах одну и ту же старинную музычку».

Когда-то здесь посреди сада возвышался ее дом, а в саду была скамейка, на которой она любила сидеть и читать Ницше – «Так говорил Заратустра». Рядом нежился любимый кот Тотти, что теперь, отлитый в бронзе, стережет обелиск. Но наступал вечер, над озером сгущались сумерки, и яркая луна осеняла неведомые тайны ее души. Она начинала шептать стихи, напоминавшие заклинания северной колдуньи.

 
Ведает луна: сегодня ночью здесь прольется кровь.
Через озеро медной дорожкой прозмеится тайная явь:
В прибрежном ольховнике опочиют мертвецы.
Яркий лунный свет осенит неведомый берег.
Ветер зазвенит среди сосен словно побудка:
Как чудесна земля в такой сокровенный миг!
Так в ночном саду говорила Эдит Сёдергран.
 

2021

Съежившееся время

Под крыльцом моей писательской дачи в Комарове поселился еж. Он выходил на охоту только ночью, а днем отсыпался в своей норке. Я тогда занимался стихами и сказками норвежского поэта Арне Русте, и мне показалось, что еж очень похож на добродушного эльфа, который все время живет под землей, стережет свои несметные сокровища, а когда вылезает на поверхность, залитую солнечными лучами, то мгновенно обращается в камень или бугорок. Наверное, таким же образом и ясное летнее время превращается в вечность.

 
От природы не доверяя всему
что передвигается быстрее —
доверяя лишь собственной шкуре —
он прикидывается мертвым клубком
где бы это ни случилось
превращаясь в обычную кочку
и считает до двух
 
 
Недоверчивый – по понятным причинам
но в глубине души легковерный
без труда поддающийся уговорам
особенно с помощью угощения,
поглаживания вдоль спинки – колючки
смягчаются как нрав женщины в норковой шубке —
и ласкового касания рукой
под розовым пухленьким брюшком
когда бережно прижимаешь его к щеке
к своему голосу, исполненному нежности —
и вдыхаешь прелый запах темноты
где он спал беспечным зимним сном
бок о бок со своим лакомством —
дождевым червем, оставленным на черный день —
вдыхаешь запах материнского молока
и живых клубочков, дожидающихся в норке
далеко-далеко —
вдыхаешь запах минувшего и ростков
будущего лета, горький дух желудей,
пряный запах смородинного сухостоя
сладкий аромат перегнойной закваски
и забродившей картофельной ботвы;
благородное благоухание мицелия,
сосновых иголок и папоротника,
смешанное с сухим благовонием минералов,
рассыпавшегося в прах железа,
обманки, «кошачьего серебра»…
 
 
Живой еж —
самый верный признак того
что все же что-то в порядке там
где ты пребываешь
 
 
О, съежившееся время —
раннее лето, середина лета,
позднее лето – мелькнувшее
на укромных тропках,
в заросших канавах,
прошуршавшее пугливыми ножками
вдоль живых изгородей
чтобы полакомиться
с твоей руки
 

 
Он счастлив – быть черновиком
существовать наброском
выдры, бобра, орла
пингвина
Откладывать яйца в песок
как допотопный ящер
 
 
Малыши размером с улитку, пробив скорлупу
слепые к опасностям грозного мира
находят безошибочный путь
к материнским сосцам
 
 
Все-таки странная жизнь,
нелегкий труд – существовать
как предварительный проект
Стать почти всем, что воплотилось в других,
оставшись тем, что было ими отринуто
когда другие, приноровившись к жизни
заняли соответствующие местечки
каждый – свое
 
 
Быть первоначальным эскизом
для древнего дремучего болота,
ранним наброском,
– устаревшим
как только твердь земная раскололась
и двинулись материки по сторонам —
забытым в тихой заводи, в трясине
где все когда-то появилось
но так и осталось втуне…
 
 
Боязливый, потому что уязвимый
но вполне довольный собою
он счастлив – быть черновиком
который почти забыли
но не выбросили
 
 
утконос. набросок
 
 
Он счастлив – быть черновиком
существовать наброском выдры
бобра, орла, пингвина
 
 
Стать почти всем,
что воплотилось в других,
оставшись тем, что было ими отринуто
 
 
Черновиком,
который забросили,
но так и не выбросили
 

2012

Сербские мотивы

Моим проводником по Воеводскому краю был сербский поэт и переводчик Александр Шево. Вместе с ним я восходил на Фрушскую гору, где вознеслись к небесам неисчислимые кресты старинных монастырей. Из-за этого воеводскую возвышенность иногда величают Северным Афоном. Здесь, в одной из церквей, хранятся мощи святого воина Феодора Тирона, который отказался почитать римских идолов и 17 февраля 306 года был сожжен на костре в византийском городе Амасии. Об этом христианском мученике я написал поэму «Костер Амасийский», и вот теперь шел поклониться его нетленным мощам.

 
Его мать была русской.
Его отец был сербом.
Ему пришлось стать толмачом —
Переводить между матерью и отцом.
 
 
Мы восходили с ним
На святую Фрушскую гору.
Мы бродили с ним
От монастыря к монастырю.
 
 
По дороге он учил меня
Читать сербские книги:
Как написано – так и читай,
Как задумано – так и говори.
 
 
В одной обители нам посчастливилось
Побывать на крещении младенца.
В другой обители мы полюбовались
Торжественным обрядом венчания.
 
 
«Боюсь, что в третьей обители
Мы окажемся на отпевании», —
Мрачно пошутил он,
Переводя дыхание.
 
 
И тогда мы пошли в вертоград,
Что раскинулся между церквями,
Лакомиться голубым виноградом,
Собирать ореховую опадь.
 
 
«Опавший орех подобен слову, —
Толковал мой переводчик, —
Его надо нащупывать подошвой,
Как нужное слово – языком».
 
 
Возвращались мы с Фрушской горы
Поздним осенним вечером.
В моей переметной суме
Позвякивал грецкий словарь.
 
 
«Славный выдался денек, —
Подумалось на прощанье, —
Я научился читать по-сербски
И переводить с грецкого».
 

Старинный сербский городок Сремски Карловцы. Здесь вместе с поэтессой Миленой Тепавчевич мы возлагали венок к памятнику великому сербу Савве Рагузинскому – сподвижнику Петра Великого, о котором теперь многие подзабыли. А ведь это он от имени России подписал пограничные договоры с Китаем и Турцией, украсил итальянскими статуями Летний сад в Петербурге и подарил русскому царю арапчонка Ганнибала – прадеда великого русского поэта Александра Пушкина.

 
В Карловцах мы возлагали венок
К памятнику Савве Рагузинскому.
Оратор назвал это действо
Бегством от забвения.
 
 
Воистину: мы бежали от забвения,
Как бежали древние иудеи
От египетского фараона
В поисках земли обетованной.
 
 
Я вспомнил, что тоже колесил
В поисках таинственной мызы,
Некогда подаренной Петром I
Доблестному Савве Рагузинскому.
 
 
Эта финская мыза Матокса
Затерялась в карельских лесах
На обочине окольной дороги,
Ведущей к Санкт-Петербургу.
 
 
И вот я разыскал дивный луг,
Обрамленный лесным орешником.
Когда-то здесь высился храм,
Возведенный хозяином мызы.
 
 
А теперь высокая трава
Заполонила священное пепелище.
И лишь чудесный золотой венец
Сиял над ней в утренней дымке.
 
 
Я пошел через эти заросли,
Раздвигая стебли руками.
Предо мною предстал деревянный крест,
Осененный солнечным венцом.
 
 
А с другой стороны луга
Двигался навстречу косарь,
И высокая трава забвения
Падала к его ногам.
 
 
Приблизившись, он сказал мне:
«Бог даст, храм восстанет из праха,
А пока пусть хранит это место
Святой православный крест».
 
 
Когда мы возлагали венок
К памятнику Савве Рагузинскому,
Моя спутница вдруг обмолвилась:
«Венок сербы называют венцом».
 

2018

Цыганские мотивы

Его предки были рыцарями крестовых походов. Служили кондотьерами испанскому королю. Воевали за независимость Соединенных Штатов Америки. А самый знаменитый из них – барон Мюнхгаузен – был ротмистром русской службы, который прославился своими веселыми небылицами о приключениях в далекой России.

Его с детства влекло к путешествиям. Окончив Геттингенский университет, он побывал в Венеции, где отражались в каналах дворцы удивительных зодчих. Побывал в шведском порту Мальме, куда когда-то заходили корабли викингов. Но более всего он был рад оказаться в таборе, где цыганский барон приветствовал его:

– Здравствуй, Беррис фон Мюнхгаузен!

 
Была шальная темная ночь.
Сильный дождь барабанил
По натянутому полотну брезента.
Вращаясь, правое колесо телеги
Пронзительно скрипело.
Я сидел в повозке и плакал,
Потому что плакала моя мать.
В повозке стоял дикий холод —
Он сквозил из дыры в брезенте.
Я выглянул в ночную тьму
И услышал, как капли дождя
Пузырились в дорожных лужах.
Мой отец покуривал трубку,
Что сегодня украл у крестьян
В соседней деревеньке,
Где течет тихая река.
Моя мать закричала, и родился мой брат.
Отец хлебнул крепкой сивухи,
И лунный луч сквозь дыру
Блеснул на бутылке.
Наша лошадь по кличке Тивадар
Медленно побрела дальше,
И правое колесо все так же скрипело,
Когда катилось по лужам
Грязной проселочной дороги.
 

 
Мы сидели в трактире
И смотрели в заляпанное оконце,
Где скучивались грозовые облака.
За столом сидел крестьянин
И без конца бахвалился собой,
Своим домом и своей женой.
Его жена пряла белый лен,
Качая зыбку с ребенком.
А он был доволен тем, что
Вовремя собрал в поле урожай
Накануне грядущей зимы.
У него была взрослая дочь,
Что приглянулась одному молодцу —
После Рождества намечалась свадьба.
 
 
Рядом сидел другой крестьянин —
Его желания оказались скромнее.
Он мечтал о том, чтобы
Ивовые прутья были дешевыми,
А плетеные корзины – дорогими,
Чтобы розы в его палисаднике
Цвели чудесным цветом,
Чтобы заготовленных дров
Хватило на всю зиму.
Особенно он радовался тому,
Что в его доме раздавался смех
Шестерых ребятишек.
 
 
Тут отец надел на Тивадара
Потертую конскую упряжь,
Мать прижала к груди брата
И села на солому в повозке.
Я пошел рядом с телегой,
Считая деревья вдоль дороги.
Одно дерево стояло на краю канавы,
Заполненной дождевой водой.
Дождь вымыл почву под ним,
Его корни оголились,
И на них бессильно повисли
Красные и желтые листья.
 
 
Я подумал о крестьянах,
О разных домах и судьбах,
И обернулся взглянуть на трактир:
В оконцах светился вечер,
И синий дым струился из трубы.
Внезапно упали первые капли,
Начиналась страшная гроза —
Мне кажется, я заплакал.
 

 
Немец любил мою сестру.
Она носила красные платья
И красные кораллы на плечах.
На перепутье мы остановились,
И Немец поссорился с моим отцом.
Отец толкнул его в костер —
Кипяток из опрокинутого котелка
Ошпарил молодую кожу.
В ярости Немец задушил старика
И закопал под ясенем,
А потом затянул песню
На своей старой скрипке.
 
 
Моя сестра сначала завыла,
Затем исступленно захохотала,
И поплелась к нашей телеге.
Всю долгую-долгую ночь
Мы молча пили темное пиво.
А Немец не пил ничего —
Только водил смычком по струнам.
Его скрипка плакала и стонала,
И билась в диких рыданьях.
 
 
Как только взошло солнце
Над каменистым взгорьем
И осветило пшеничные поля,
Раскинутые вдоль леса,
Немец закрепил на Тивадаре
Расхлябанное дышло,
И мы поехали по дороге
Прочь от могилы отца,
Что освятили пивом.
 
 
Телега Немца тащилась впереди,
В ней царила странная тишина,
Лишь иногда дребезжала скрипка,
Висевшая на деревянном ободе
Под полотном брезента.
А когда наступил вечер,
Мы обнаружили Немца мертвым.
Его отравила моя сестра,
И проклятую скрипку
Она бросила сверху в яму,
Где зарыла его тело.
 

2019

Пространство помешанной радости

Его отец был болгарским зодчим. Он строил дома и стихи – то на лоне сельской природы Причерноморья, то среди урбанистических пейзажей Германии. В конце концов женился на немке и подарил своему первенцу две родины, между которыми тот метался потом всю жизнь. Сын переходил границу дважды. Первый раз был схвачен и заключен за железную решетку. Второй раз обманул бдительное око пограничников и оказался в Мюнхене. Здесь миновал мощный бетонный забор, вошел в здание свободной радиостанции и, надев наушники, выдохнул:

– У микрофона Цветан Марангозов!

 
Когда прочитаны все газеты
и телевизор мне швыряет
последний теннисный мяч
Когда утомится мое любопытство
опускается занавес —
тогда распахивается пространство
для моей тихой помешанной радости
 
 
Бьют безумные тимпаны
и моя муза – голая старуха
позабыв о преклонных годах
начинает бесстыдно скакать
 
 
Ее грудь – старое тесто
замешанное руками поколений
Складки живота —
геология позабытых пряных ощущений
На морщинистой коже
ее задницы —
шрамы от ногтей
сладострастных херувимов
Синие пиявки
вздувшихся вен
сползают с ее обвислых бедер
 
 
Открытый рояль
беззубого рта
мне нашептывает
вдохновенные некрологи
об усохшей красоте
 
 
О, эта роковая старуха —
Пьянчужка моего союза!
Как омерзительно
и как очаровательно
чудесное свечение
ее уродства
 

 
В чистой воде твоего доверия
Оглядывал свою грязную душу
 
 
Твои глаза – окна в прошлое —
полны невинных ответов
 
 
Давным-давно сжигали святых
жертвуя во имя моего сомнения
 
 
«Веришь ли ты в Бога?» – спросила ты меня
и я ответил: «Нет, не верю»
 

 
Обхитрил чёрта но у меня выросли рога
Натянул меж ними три струны
И запел с воплями песнь самосохранения
 
 
Обманул лжеца но у меня распух язык
Сглотнул мысли три раза
И запел сквозь зубы песнь самобичевания
 
 
Застрелил убийцу но попали в сердце
Связанные цепочкой три пули
И запел безголосо песнь безразличия
 
 
О Боже размножь грешников
Дабы вина была распределена справедливо