Текст книги "Русская мера: vers libre"

 
Это начинается со стиснутого кулака,
лоснящегося от пота. С пары глаз,
высматривающих конвой в зеркале заднего вида.
Радио, музыка, которую заглушил
адреналин, заменив ее сердцебиеньем,
большой палец, дрожащий над кнопкой.
 

* * *

 
«Деньги на ветер», – вот что думает Сефван,
когда закуривает сигарету и втягивает дым,
ожидая в своем такси на перекрестке.
Он вспоминает лето 1974 года, когда высоко
взметалось сено на вилах и плавно
низвергалось, как водопад волос Шатхи,
и хотя это было давно, он все еще любит ее,
помнит ее, замершую в зарослях тростника,
где буйвол охлаждался по плечи в воде,
помнит ее, счастливую от поднесенных кувшинок,
и сожалеет о том, что жизнь пошла наперекосяк,
что навсегда умчались годы, легкие, как сено,
звонкие, как удар железа на улице, как шрапнель,
летящая со скоростью звука, чтобы разверзнуть
для крови и шока его – человека, который под конец
думает о любви и крахе, и нет никого рядом,
чтобы утешить его напоследок.
 

* * *

 
Сержант национальной гвардии Лёдуи
говорит, но не слышит произнесенные слова —
и даже неплохо, что его барабанные перепонки
лопнули, ибо это придает миру некий покой,
хотя перекресток заполнен людьми, которые
носятся в панике (их ноги размываются в пятна),
как лошади на карусели, накручивая и
накручивая путь, вращаются колеса
опрокинутого вездехода «Хамви»,
люк пулеметчика, откуда его выбросило —
теперь для него таинственная темная дыра
в железе песочного цвета, и если бы мог,
он забрался бы туда обратно,
и хотя его ногти царапают асфальт,
у него нету сил пошевелиться:
шрапнель разорвала его грудную клетку,
и он истечет кровью через десять минут,
а пока он видит себя окруженным загадочной
красотой, сиянием света среди разрухи,
вот женская рука дотрагивается до его лица – нежно,
будто это рука жены, которая с удивлением обнаруживает
обручальное кольцо на его раздробленной руке —
яркое золото, утопающее в плоти
до самой кости.
 

* * *

 
Рашид проезжает мимо свадебного салона
на велосипеде, вместе с ним Сефа,
и перед тем, как воздух задрожит и расколется,
он мельком увидит в витрине салона
отражения тротуара, мужчин и женщин,
гуляющих и беседующих, или нет, мгновение ясности
перед тем, как каждое из отражений разлетится
вдребезги от взрывной волны,
как будто даже мысль об их существовании
разрушится, освободившись от формы,
взрывная волна опрокидывает манекены,
изображавшие мужа и жену
за мгновение до этого, – они не могли
ни прикоснуться друг к другу, ни поцеловаться,
а теперь лежат вместе среди осколков стекла,
заключив друг друга в полуобъятия,
называя это любовью, если это можно так назвать.
 

* * *

 
Лейтенант Джексон пристально смотрит
на свои исчезнувшие руки, и нет для него смысла,
вообще никакого смысла размахивать
этими нелепыми обрубками в воздухе,
где лишь мгновение назад он пускал пузыри
из окна «Хамви» – левая рука, держащая бутылку,
правая рука, макающая пластиковое кольцо в мыло, —
наполняя воздух вокруг себя плавающими шарами,
как выбросы кислорода от погрузившихся водолазов,
красивый праздник для детей,
полупрозрачные шары с радужными оболочками,
качающиеся на выхлопных газах и легком ветерке,
поднимающиеся куда-то к вершинам Загроса,
некие надежды, маленькие шары, которые,
быть может, изумляли кого-то на тротуаре
за семь минут до того, как лейтенант Джексон отключится
от потери крови и шока, и нет никого рядом, чтобы на обрубки
наложить жгуты, которые вернули бы его домой.
 

* * *

 
Неподалеку старуха, баюкавшая своего внука,
качая его на коленях, что-то нашептывая,
будто напевая колыбельную, – ее руки
залиты кровью, ее черное платье
пропитано кровью, ее ноги отказывают,
и она припадает с внуком к земле.
Если бы спросили ее сорок лет назад,
могла ли она представить себя старухой,
которая попрошайничает здесь, на обочине,
рядом с бомбой, взрывающейся на рынке
среди всех этих людей, она бы сказала:
чтоб ваше сердце разбилось вдребезги
при последнем поцелуе ребенка, которому дали
взглянуть на жизнь, которую он не сможет прожить?
Это невозможно, мы не должны так умирать.
 

* * *

 
А человек, который нажал кнопку взрывателя,
который, должно быть, воззвал к имени Пророка
или нет, – он бесследно рассеялся в самом эпицентре,
он повсюду, среди всех вещей,
его прикосновение – вдыхаемый воздух, порыв ветра
и волна, электрический удар шока,
он – стук учащенного сердцебиения
в припадке паники, взлет крови,
что устремляется к свету и цвету,
тот вопль, что выкрикивает мученик, преисполненный словом,
из которого сотворена его душа, Иншаллах.
 

* * *

 
Разорванная телефонная линия, нависая
над площадью Ашшур, потрескивает, шурша
таинственное заклинание, которое слышат мертвые,
что растерянно бродят вокруг, узнавая
имена друг друга, стараясь как-то облегчить
скорбную долю, утешить тех,
кто не может вынести внезапной боли,
ласково говоря друг другу – милый, хабиб,
там, среди развалин, снова и снова
повторяя хабиб, чтобы никто не забыл.
 

 
Слово для любви, хабиб, пишется справа
Налево, начинаясь там, где мы бы закончили,
И заканчиваясь там, откуда мы бы начали.
 
 
Там, где мы бы закончили войну,
Другой обозначил бы это как начало
Или отголосок истории, повторяемой вновь.
 
 
Произнеси смертельное слово, маут,
И ты услышишь скоропись ветра,
Гонимого под покров неизвестности.
 
 
Это язык, сотворенный из крови.
Он создан из песка и времени.
Чтобы на нем говорить, надо его заслужить.
 

 
Совы спят среди лоз дикого винограда,
Блестят эвкалиптовые рощи,
А с минарета – голос.
 
 
У каждой жизни – свой миг. Подсолнухи
Поднимают лики к утренней заре,
Когда коровы мычат на загаженном лугу.
 
 
Я увидел его в тени.
Я следил за ним сквозь кружок света —
Прицел моей винтовки. Его песнь
Дребезжала на крылышках москитов.
Мой ум прояснился начисто.
 

 
Такова жизнь:
мы занимаемся любовью, и сухие простыни
потрескивают голубыми искрами. Вода
скользит струйка за струйкой
по окаменевшему лицу.
Мы делим длинную ночь
Вздохов. А когда мертвые
заговаривают с нами, мы просим их
подождать, быть терпеливыми,
поскольку ночь все еще наша
на плоских крышах Аль Маабади
в узоре трассирующих огней,
падающих вокруг нас.
 

 
Если мое тело – это то, чего ты алчешь,
тогда вот тебе моя кость и хрящ, и плоть,
вот предмет твоих желаний – сломанная ключица,
открытые клапаны аорты, скачок
мысли через синаптическую щель.
Вот всплеск адреналина, который ты жаждешь,
этот неумолимый полет, этот безумный удар
в теплую кровь. И держу пари, ты не закончишь то,
что начала. Потому что здесь, пуля,
именно здесь я покончу со словом, что ты несешь,
свистя в воздухе, именно здесь я успею отпеть
холодный пищевод ствола, спустив
курок своего языка среди винтовых нарезов,
что внутри меня, каждый новый виток
закручен все глубже, потому что здесь, пуля,
именно здесь неминуемо кончается мир.
 

 
Сержант Гарса, специалист похоронной команды
из Миссури, включает музыку, чтобы послушать
в небе реет длинная черная туча, милая,
пока она рассекает остроконечным скальпелем
от ключицы до брюшины, от мечевидного отростка
вниз по гладкой коже живота, привнося свет
в большую полость тела, в глубокую плоть,
где она обрезает связки, охватывающие сердце,
поднимает его в своих перчатках, взвешивая
и измеряя этот орган, она уже не может
не представлять, как часто оно билось, когда он впервые
поцеловал Шону Аллен, или как оно тяжелело
от виски и от того, что его удручало.
То, что Гарса держит в своих руках,
34 года жизни, прахом
будет предано земле и морю,
если нам повезет, кем-нибудь, как она,
тихо напевающим песенку:
в небе реет длинная черная туча,
погода портится, и вот-вот разверзнется ад,
моя малышка милая, сладкая.
 

2010

Маска смерти Эбера

Я встретил его в писательском дворике на Звенигородской улице. Была поздняя петербургская осень, и бледный свет вечернего фонаря превращал его лицо в потустороннюю маску смерти. Но я все же узнал его – это был канадский профессор Луи-Филипп Эбер, который пытался найти самую верную формулу поэзии в ходе старения и приближения смерти.

 
Я иду по своему городу
как по кладбищу
повсюду бумажные листы
они белые
ветер их вырвал
фонари
 
 
белые листья
зеленые мусорные баки
ветер ворует нотариальные документы
с красными печатями
у них круглые глаза
чтобы смотреть на вас
 
 
я иду по центру города
я ищу центр моей жизни
и нахожу только пустоту
нет ничего, что движется
за оконными стеклами
целое человечество
было госпитализировано
я еще слышу вдалеке
как трезвонят кареты скорой помощи
 
 
я иду по своей пустоте
в центре города
я вижу, как едут кареты
и мертвецы за стеклами
подают мне знаки, проезжая
они жестикулируют, они воют
так, чтобы я не услышал, как они воют
они подают мне знак подняться
если я правильно понял
но я ничего не понял
 
 
я иду по центру города
я еще под землей
когда, выходя из метро
наверху эскалатора
меня толкают в спину
лихорадочное солнце меня ждет
с огненными жезлами
с миллиардами карманных фонариков
 
 
я иду по центру города
еще одна ночь, еще один год
прожить среди проклятых
 

 
Шар украсился цветами радуги
как глаз
на тебя смотрит
рука на тебе
берет тебя под руку
стеклянный шар
катится по земле
ищет лунку, куда
нырнуть
рука на твоем плече
мешает тебе двигаться
мешает тебе поднять его
жить никогда, должно быть
не было так тяжело
и умереть так легко
 

 
Бог ушел
ты отдаешь себе отчет?
Бог отправился за покупками
Он сел в свою большую машину
Он расположился за рулем
Он опустил стекло
Он вдохнул воздух городской окраины,
милое дело
широко раскрытыми ноздрями
и уехал
оставив нас здесь одних
своих старых детей
своих настолько старых детей
что у них больше не получается
нормально ходить
Бог уехал на машине
Он направляется в торговый центр
Он ищет любовь
в баках со скидкой
в то время как в общей палате
беззубо шамкают
старую молитву
 

 
Она приближалась
выставив вперед крючковатый палец
как если бы шла за своим желтым ногтем
она тряслась, скорее всего
от злобы
так, что он спрашивал себя
не собирается ли она рухнуть
у него на глазах
оставив в воздухе
рядом с сердцем
обвиняющий перст
еще несколько мгновений
после ее смерти
ноготь упрямится
впиваясь в ее грудь
царапая глубоко
сдирая кожу
чтобы пустить кровь
ее уже здесь больше нет
он напрасно напрягает глаза
открывает рот
как если бы собирался вот-вот заговорить
ее здесь больше нет
колдуньи из Белоснежки —
из одного фильма Диснея
что идет по телевизору
ноготь, впившийся в грудь
еще
странное ощущение
что изображение пропало
до того как телевизор
был выключен
 

 
Этим вечером в день всех Святых
ты надел маску смерти
твои зубы, твои отверстые глаза
твои ноздри, как пустоты
твой впалый нос
челюсть, которая лязгает зубами
да, лязгает зубами
они врезались в мою память
ты надел маску смерти
какой странный маскарадный костюм
я сказал
какой странный
ты меня прервал
нет маскарадного костюма
нет призрачной уловки
одна голая правда
я и есть смерть
я и есть твоя смерть
я и есть
то, чем мы являемся
когда нас больше нет
 

 
Им больше не надо есть
им больше не надо пить
они никогда не голодны
они никогда не испытывают жажду
они не едят на завтрак мюсли Корн Флейкс
ни жареное мясо с белым сдобным хлебом
они носят вышедшие из моды одежды и старые башмаки
которые всегда напоминают минувший год
им вдосталь хватает сосредоточенности
их не беспокоят подозрительные звуки
они всегда занимаются своим делом
у них нет ни планов, ни тревог по поводу завтра
ни страха быть умерщвленными
если они слишком много проиграли или выиграли
у них остаются воспоминания
они не говорят глупостей
их рот открыт
и ни одно слово не срывается с уст
у них никогда нет желания
они не встают ночью, чтобы пойти в туалет
они прикидываются глухими, но все слышат
их усталость глубока и они презирают
изнурение молодости и леность стариков
им не надо дышать
они не двигаются
они не переворачиваются в своей постели, вздрагивая
они не шумят
они скрываются под землей
они ждут, они терпеливы
они не совершают ни единой ошибки
мертвецы невозмутимы
ничего не написано на их лице
если только это не глубокая ненависть живых
которые их раздражают
и которых они считают слишком шумными
 

 
Сколько раз ночью
ты пробуждался
с глазами открытыми в темноту
после того как проваливался в сон
с высоты капитанского мостика
в пустоту
после того как тебя выбрасывало
за борт в набежавшую волну
однако
ты шел и шел по улице
ты полагал, что видел кого-то
кто стрелял в тебя
незнакомец
вооруженный
в темноте
уже давно преследовавший тебя
чтобы убить
и ты
сидящий на своей кровати
еще живой
проснувшийся среди ночи
почему
почему ты еще живой?
нет, скорее всего
ты бессмертный
ты осмеливаешься задавать вопросы
почему я еще жив
ты, бессмертный
невинный
ты смотришь на кости
на своих руках
на своих пальцах
под сморщенной кожей
ты смотришь
наружу с тем же интересом
идет ли снег?
один и тот же вопрос тебя окрыляет
идет ли во мне снег?
 

2013

Зов Орлеанской девы

«В Орлеанской деве меня всегда восхищал открытый выход в мир чистой духовности», – рассказывал мне французский скульптор Борис Лежен. Однажды, когда он ваял статую святой Жанны д’Арк, ему было видение: Орлеанская дева явилась перед ним в порывистом, стремительном движении, со вскинутым знаменем в правой руке и священным мечом на перевязи, с ясным ликом, обращенным к Спасителю. И вот теперь эта божественная статуя, воздвигнутая на берегах Невы, зовет нас к победе.

 
Куда зовет Орлеанская дева,
Вскинув белоснежное знамя,
Где Бог беседует с ангелами
И цветут золотые лилии?
 
 
Ей, пророчице Селедочной битвы,
Не мудрено прорицать даль:
Она слышит трубный глас
Небесного Архистратига.
 
 
Она облачается в алую накидку,
Отороченную белым горностаем.
Берет в руки священный меч
Покорителя черных мавров.
 
 
Мимо дремучих веков,
Мимо скалистых мгновений
Ей чертят дорогу звезды
И путь пролагает Бог.
 
 
Ничего у нее нет —
Один только белый свет,
Одна только воля к победе,
Ниспосланная с небес.
 
 
Идут за ней молодые рыцари,
Арбалетчики острого смысла,
Искатели хмельной удачи
И соломенного торжества.
 
 
Идут за ней темные крестьяне,
Вооруженные громами,
Железными молниями
Да каменной пращой.
 
 
А самое главное – плетутся
За ней славные полководцы,
Источенные боевыми ветрами
И огненным дождем.
 
 
Они потому плетутся за девой,
Что нет у них веры ни в Бога, ни в короля,
Что нет у них силы выкрикнуть
Воинственный возглас: «На штурм!».
 
 
А Орлеанская дева,
Как только вскинет знамя,
Как только молвит слово —
Дерзкое слово «Вперед!»,
 
 
Так сразу же храбрая рать
Несется железной лавиной,
Покоряя крепостные стены,
Взбираясь под облака.
 
 
И нет на свете войска,
И нет на свете ограды,
Которая могла бы устоять
Перед ее могучим словом.
 
 
Плачут славные полководцы,
Льют бесславные слезы:
Не наградил их Господь
И малой толикой воли.
 
 
Вот, оказывается, что надо
Для настоящей победы:
Вчера она грозила мечом
Английским бастионам.
 
 
А сегодня она зовет
В бескрайние южные степи
К берегам Северского Донца
В храбрый русский стан!
 

2023

Миниатюры

Lustgarten, сиречь вертоград царский