Текст книги "Идеи и отношения"

Да и вообще гештальт – это не про счастье. В том смысле, что занятия гештальт-терапией, даже регулярные, и даже в качестве клиента, счастья не гарантируют. Гештальт – это про свободу. Которая в древней китайской традиции получила, например, такое трактование: «Иметь причину своего поведения в себе самом».

Счастье – это благодать. Благодать не тренируется, она нисходит. Счастье невозможно сделать, но его можно ощутить. А вот ощутить его возможно, лишь будучи свободным. Но гарантированного обещания про это никто не давал… Но вкус жизни появляется именно там, где нет гарантий.

* * *

В конце ХХ века было установлено, что идеи глобального планирования очень опасны для общественного устройства, склонны перерождаться в токсичные утопии и оканчиваться скверно. Точно так же эти идеи поступают и с отдельным человеком. Особенно, если человек ставит достижение некоторых внешних целей условием своей жизни.

Карл Юнг описывал случай одного своего пациента, который очень хотел жить, читая философские книги и слушая хорошую, на его вкус, музыку. Для реализации этого он поставил перед собой цель заработать достаточно приличную сумму денег, купить себе дом и собрать в нем необходимую библиотеку и фонотеку. И потом уже делать то, чего он изначально хотел.

Человек занялся бизнесом, и действительно годам к сорока заработал около миллиона марок, купил дом, книги и все прочее, но когда собрался предаться чтению и музыке – выяснилось, что у него уже не получается этого хотеть. Вроде как цель достигнута, но что-то непоправимо изменилось. И то, что он себе когда-то задумал, сейчас ему неидентично. Бизнес, бывший средством, так его и не привлек, а подпиравшее его жизнь желание исчезло.

И Юнг завершает свое описание глубоко меланхолично: «К тому моменту, когда мы встретились, распад личности этого пациента был уже необратим»…

Довольно плоской, уязвимой и подверженной переживанию «поражения и катастрофы» оказывается жизнь, построенная в планово-целевой парадигме. Достигнутый результат чаще всего будет иным, чем тот, который намечался изначально. Но даже если вдруг он маловероятным образом совпадет с исходной целью – его уже может не хотеться.

Можно, конечно, менять задачи: от кандидатской – к докторской, от квартиры – к даче… Повесил перед собой морковку – достиг. Повесил перед собой другую морковку – достиг. Повесил перед собой следующую морковку – достиг. Молодец, ишак…

Гештальтист пробует смотреть на жизнь через другую парадигму – парадигму самоидентичности. Ведь не только же какая-то конкретная цель оправдывает мое проявление себя в этом мире, моих убеждений, ценностей и чувств, например, моей смелости, или терпения, или увлеченности, – но они и сами по себе ценны, вне всякой цели. Цели, которые я перед собой ставлю, возможно вообще лишь являются разновидностью аперитива. И я назначаю их себе, когда у меня есть потребность проявиться. Скажем, проявить саму по себе мою смелость. Или терпение. Или увлеченность.

Любое более-менее устойчивое выстраивание будущего состоит в идентичном и полном проживании настоящего. Если я хочу увидеть свое будущее – я смотрю на свое настоящее. И если я принимаю свое настоящее и доверяю ему, то у меня в будущем располагаются возможности, а в прошлом – радости и ресурсы. А если я избегаю своего настоящего, игнорирую его, обесцениваю, или проделываю со своим настоящим еще какие– нибудь малодостойные или поспешные манипуляции, то мое будущее съедено тревогой, а мое прошлое – депрессией.

При этом съедают они меня именно здесь, и именно сейчас… Конечно, полностью избавиться от целей и целеполагания можно только в предельно защищенном от мира укрытии. Тот, кто с миром еще окончательно не порвал, цели перед собой ставит, понимая всё их (и свое!) несовершенство. Но чем больше я осваиваю себя в здесь-и-теперь, тем в большей степени мои цели, задачи и жизненные ориентиры прислушиваются к тому, что мне именно сейчас вкусно и интересно. Хотя бы прислушиваются.

Хорошая цель для меня – это та, которая идентична моему любопытству, моим этическим и эстетическим ценностям и образ которой уже сейчас у меня вызывает удовольствие.

Хорошая жизнь для меня – это та, где любой результат является победой. А победой является любой результат, который не перегружен моими жесткими и упорными представлениями о том, какой результат надлежит считать хорошим и правильным.

***

Каждая увлекательная теория, а тем более теоретически насыщенная практика опасна стремлением поддерживать иска женную картину реальности, а то и вовсе подменить ее собою. Поэтому заключительный, но не последний принцип в этом контекс те может звучать примерно так – я строю гештальты, но не гештальты строят меня. Идентичный стиль этой практи ки – не предписывать и пояснять, а наблюдать и собеседовать.

Гештальт – это не последствия приема какой-то специальной таблетки, это не параллельный мир со своими законами и своей особой природой. Гештальт – это формы и конфигурации моего осознанного бытия в этом мире. Форма не является альтернативой материи, как и творчество не подменяет собою природу. При этом материя может осуществиться только путем обретения формы. Делание, опыт творчества составляют образ человеческого бытия. Занимаясь собою, я не создаю новую природу жизни – я создаю свой способ восприятия, осознавания и взаимодействия, свое пространство встречи с тем, что существует помимо меня, но рядом со мной. Я не предъявляю авторских прав на свою материю – я занимаюсь формой себя. Формой себя, собственным сценарием и жанром… И здесь мне есть, чего остерегаться. Взаимная нечувствительность, не соответствие идей, способов и используемых ресурсов в любом творческом процессе порождает такое явление, как кич. Несамоидентичность – это человеческий кич, искажающий и дезадаптивный по отношению к самому себе, а также к среде, в которой он существует. Практикование гештальта, как интегрированной личностной идентичности, помогает обрести и сохранить в жизни чувство вкуса и смысла, собственный голос и свободное достоинство в движениях…

Ну вот. Как-то так.

О принципах нанесения пользы клиенту, или Самоосознание терапевта

Достаточно известная, и вместе с тем сложная, многослойная истина: «Психотерапевт работает собой». То есть, между ним и его клиентом нет каких-либо способов и форм, опосредующих их отношения. Нет медикаментов, настоек и мазей, технических приспособлений и оборудования. Даже элементарные физиопроцедуры находятся вне поля психотерапии, и тоже отнюдь не по недосмотру или случайности. А для романтически настроенных коллег, с сильно увеличенным размером рабочего дня, эту истину вообще полезно формулировать так: «Профессиональная психотерапия – это продажа временных отрезков самого себя».

Так что же, собственно говоря, мы продаем клиентам психотерапии? Откуда оно взято, как хранилось, что там насчет пригодности, совместимости и побочных эффектов?

ХХ век стал веком увлечения методами и технологиями в самых различных сферах жизни. Но любая методология возможна только тогда, когда ей предшествует философия, система ценностей и достаточное идентичное самоосознание субъекта деятельности. И потому наряду с вопросами, что и как делать с клиентом, наряду с вопросами о приемах и техниках психотерапии, предельно актуальны и очевидно предшествуют им вопросы: кто я моему клиенту, – и кто он мне? Чего я хочу от него, или для него? На что я имею профессиональное и человеческое право в отношении другого человека, даже (или тем более?) если он обратился за помощью, даже (или тем более?) если это страдающий человек, в чем-то утративший ясность и самостоятельность мышления и духа?

Терапевт лечит словом. Но как и где рождается это слово, на что оно направлено и кому адресовано?

Тайная мудрость студентов-психологов содержит сведения о том, что профессиональное созревание в качестве потенциального психотерапевта совершается (если повезет) где-то в районе защиты дипломной работы, – в тот момент, когда молодой адепт допускает вероятность того, что бессознательное есть не только у его клиентов, но и у него самого. И чем больше у терапевта подозрений и прозрений про достаточно необъективное происхождение своих слов и действий, – тем в большей степени он способен оказывать адекватную помощь другим.

Я отчетливо помню свое состояние тупика (или инсайта, каковым и является тупик в своей полярности) на одной из обычных терапевтических групп. Двадцать мужчин и женщин едва начали знакомиться между собою, едва начали рассказывать о себе, как я уже прикидывал – кого от чего буду лечить, кого в чем и как корректировать… И возникшее через некоторое время чувство неловкости, негармоничности ситуации, – да с чего я взял, что им это нужно и что я имею на это право? Кому я таким образом собираюсь помогать: этим людям, или себе – сделать эту работу? Кем я себя осознаю, и чего в действительности они хотят от меня? А я – от них (для них; с ними)?..

***

Наряду с известными традиционными градациями психотерапии по направлениям, есть смысл провести еще одно разграничение: по сути отношения к человеку, обратившемуся за терапевтической помощью. Можно выделить две существенно различные парадигмы:

Пациент – объект моего воздействия, оперирования, моего профессионального вмешательства и моей профессиональной за него ответственности; здесь предмет психотерапии можно описывать в терминологии механических (физиологических) поломок и изъянов.

Клиент – при всех исходных условиях личностно равный мне субъект, по отношению к которому любые объектные манипуляции противоестественны и вредны; здесь предмет психотерапии нельзя описывать в терминологии механических (физиологических) поломок и изъянов.

И тогда существенно различные ответы будут даны на вопрос о целях и задачах психотерапевтической работы.

В первом случае это: понять причины и характер нарушений у пациента, назначить ему эффективную схему лечения, заглушить деструктивные тенденции психики и повысить продуктивность функционирования больного; а во втором: помочь клиенту принять собственную жизнь во всей ее полноте, во всех ее реалиях и вариабельности, помочь ему вернуть себе всю возможную ответственность за собственные чувства и поступки, за возможность боли и обезболивания, за свои выборы и свой путь.

Очень острое и тонкое столкновение различных оснований профессиональной деятельности происходит в этом пункте: должен ли психотерапевт что-либо прописывать, советовать и менять в жизни своего клиента, исправлять и улучшать его, спасать его от чего-то в нем самом. Или же психотерапия представляет собою умение «быть с клиентом» – умение находиться с ним в особого рода сопровождающем контакте, умение устанавливать и поддерживать особые терапевтические отношения, в которых клиент самостоятельно обретает способность к позитивной личностной трансформации и интеграции. Со своими акцентами, и в своем темпе.

Традиционно – из психиатрии, по-видимому, – укоренилось такое отношение к клиенту, при котором он предполагается несамостоятельным, «изъянным» объектом воздействия, которого психотерапевт – субъект действия, знающий стандартную классификацию недугов и обладающий арсеналом средств воздействия – может и должен процедурить.

Но что в действительности происходит с человеком, которого рассматривают в качестве сломавшегося механизма? Ко торого вскрывают, диагностируют, где-то заизолируют, где-то усыпят, а где-то, напротив, растолкают и дадут занятие голове и рукам. Или наоборот «вырубят» голову и руки больного, чтобы он ими себе беды не натворил… Как и тюрьма не «место исправления», так и подобная терапия по сути своей направлена не для человека, а от человека.

Попытки объектного воздействия на сознание и душевную динамику пациента скорее способны загнать вглубь, замаскировать, заглушить его проблемы, нежели привести к их разрешению. Ведь патологические защиты психики и патологические паттерны могут иметь не только аутогенный характер, но и могут быть выстроены вследствие стороннего вмешательства, пусть даже и совершенного с самыми благими намерениями. И тогда не лишним будет вопрос – какие именно существенные задачи развития могу я помешать осуществить своему клиенту, занимаясь его симптоматическим лечением.

Часто в ходе супервизии психотерапевт осознает, что, стремясь избавить от боли, защитить от страданий, от переживаний жизненного тупика своего клиента, он на самом деле пытается защитить, избавить от этого себя. За очень многими стратегиями и техниками лечения душевных и ментальных проблем другого человека стоит желание избавить себя от подобных проблем, а заодно – и от этого другого.

Лишить человека боли проще всего, лишив его жизни. Или, скажем деликатнее, – лишив его самостоятельной жизни. Ду шевные муки и терзания проще всего устранять посредством устранения души. Действительно, очень трудно быть с человеком, болеющим душой. Безо всякой иронии – очень трудно, тревожно, неприятно, страшно. И иногда обоим – клиенту и терапевту, – а иногда кому-то одному из них хочется это сознание и эту душу ампутировать, химически или каким-либо иным способом усыпить, унять… Но если действовать сообразно этому желанию, то следует ли это называть терапией?

Дать другому можно лишь то, что есть у тебя и чем ты имеешь право распоряжаться. А если речь идет о врачевании, то дать другому дозволено лишь то, что этому другому действительно нужно. Именно ему нужно, а не тебе или кому-то еще. Иное должно и называться иным: не психотерапия, а техника изолирования кризисных людей от общества; не помощь нарушенному, страдающему человеку в преодолении его тягот, а помощь себе и обществу в преодолении тягот общения и сосуществования с таким человеком.

Парадигма взаимоотношений и взаимодействия людей, приличествующая ХХI веку – это субъект-субъектная парадигма Я – Ты отношений. Она также совершенно органична и эффективна для профессиональной психотерапии в том смысле, что на ней могут быть основаны действия, способствующие жизненной адаптации и позитивной личностной динамике клиента терапии.

Здесь клиент не унижен, и терапевт не принимает решения за него. Терапевт и клиент личностно равны. И если я терапевт, то он для меня не больной, не неполноценный, он только – другой человек. Это сознательный априорный постулат, ценностный выбор. Или, если угодно, акт веры. Профессиональный акт веры.

Я не спасаю его от боли – я помогаю ему осознать и прожить свою боль, свою травму, свою экзистенциальную ситуацию. Прожить и попробовать принять по отношению к ней свое осознанное решение, сделать свою жизнь в полной мере своею. Я присутствую рядом с моим клиентом, я вижу и слышу его, я испытываю по отношению к нему чувства, которыми и делюсь с ним. И именно это оказывает терапевтическое, лечебное воздействие, поскольку стимулирует собственные личностные ресурсы клиента, а не приводит к подмене, к замещению его ресурсов моими.

Януш Корчак в книге «Как любить детей» сказал примерно вот что: «Здесь мы, наверное, разойдемся с большинством из моих читателей, но без того, чтобы принять следующее утверждение, мы все равно не сможем дальше идти вместе. Итак: ребенок имеет право на смерть».

Да, в этом пункте он, возможно, потерял многих. Это что ж такое говорит великий педагог и гуманист Корчак?

А Корчак, на мой взгляд, говорит следующее: без того, чтобы признать за ребенком право на смерть, мы не сможем по настоящему признать за ним право на жизнь. Зато сможем помешать его становлению, его росту и самораскрытию. Есть принципиальная разница между тем, чтобы не хотеть чего-либо в другом или для другого, – и отказывать в праве другому, даже самому близкому, на реальную жизнь во всей ее полноте и возможностях. Нельзя любить нечто несамостоятельное, управляемое и контролируемое. Это можно иметь, этим можно владеть и пользоваться, но это нельзя любить. Невозможно любить того, кому мы не доверяем, кого не считаем самостоятельным, отдельным, свободным и равным себе. Более того: уберечь ребенка, помочь ему войти в жизнь и оставаться в жизни мы можем лишь после того, как осознаем и признаем, что он действительно имеет право на все в отношении самого себя.

В очень похожей ситуации находится и психотерапевт. Если он хочет помочь тому, кто обратился к нему в качестве клиента, освоиться, устоять, адаптироваться в собственной жизни, – он должен изначально согласиться, что клиент имеет право на свою боль, на свою панику, на свой кризис, на свою инаковость. Здоровая человеческая жизнь и здоровая психика несовместимы с утратой свободы воли. Оба участника терапевтического альянса имеют равное право на свой выбор, на свое поражение и на свою победу. На то, чтобы в конечном итоге уйти собственными ногами по собственному пути, поблагодарив другого за то, что достойно благодарности.

Весь реальный эффект, практическая действенность, или, если угодно – волшебство психотерапии, происходят именно в ситуации встречи, контактирования, существования взаимоотношений двух сознаний, двух людей. Я думаю, что подлинный профессионализм терапевта состоит в его способности принять и выдержать боль, агрессию, душевный надлом, отстраненность, кризис своего клиента, рождение в нем восторженных состояний и надежд – и переживание разочарований. Выдержать – и быть с ним в контакте, слышать его и отвечать ему, – оставаясь при этом собою, не утрачивая устойчивости, подвижности и жизненной трезвости собственных чувств и сознания.

И тем самым помочь своему клиенту вернуть себе единство со своей душой, вернуть себе всю возможную полноту осознавания реальности и право на свою жизнь, – тайна, сценарий и смысл которой не известны никому.

О правильном воспитании детей

Не все люди с покорностью или доверием готовы ждать милости от природы. Некоторые из них настойчиво интересуются, а как же все-таки психологически правильно следует воспитывать ребенка?

Непростой вопрос. Прежде всего хочется пожелать ребенку уцелеть – и под этим «следует», и под этим «правильно», и особенно – под «воспитывать». Потому что может случиться так, что у задавшего этот вопрос взрослого человека есть такие расположенные рядом полезные книжные полочки: уход за мебелью, дрессировка собак и воспитание детей. А иногда, для экономии места и времени, это и вовсе одна и та же полочка…

На мой взгляд, все статьи и книги о воспитании (и даже самый травмоопасный вид подобной продукции – пособия для родителей) – не должны претендовать ни на что большее, кроме как представить взрослой и самостоятельно мыслящей публике некоторый личный, а потому уникальный и не слишком пригодный к широкому воспроизведению опыт и взгляд по данному вопросу. Наилучший итог для всех подобных писаний, – если некто N прочтет рассуждения о воспитании некоего M, поразмыслит над ними, вздохнет и вернет себе обостренное ощущение ответственности за свои собственные представления и собственную практику в этом любопытном деле. По крайней мере эти заметки ни на что большее не претендуют.

Воспитание ребенка часто понимают, как процесс внедрения в его (ребенка) поведение и сознание определенных объективных норм и правил. Удивительное в своей точности за блуждение: подобный процесс как раз противоположен воспитанию. Которое, по сути, является системой отношений, в которых ребенок развивает свою устойчивую, творческую и адаптивную самостоятельность, свою субъектность, осваивает собственные способы взаимоотношений и взаимодействий. А хорошее воспитание – это когда формируются не только продуктивные способы, но ещё чувство ценности и вкус к взаимоотношениям и взаимодействию.

И если воспитание – это система отношений, то тогда, вопреки расхожим экспансивно-романтическим теориям, оно не должно начинаться сразу после рождения ребенка. Неплохо бы для начала установить надежные отношения с вашим ребенком, а уж потом его воспитывать. Надежные отношения предусматривают желание и способность видеть и воспринимать друг друга, взаимное доверие, взаимный интерес. Ну и если речь идет о семье, то эти отношения желательно основывать на самой обычной любви. А пока ресурсы для отношений еще не возникли (или не обнаружены), – ресурсов для воспитания точно быть не может.

В надежных отношениях должны возникнуть основания взаимопонимания и диалога. При этом диалог в отношениях – это не просто два человека, говорящих по очереди или, чаще всего, одновременно. Диалог в отношениях – это восприятие другого человека, именно как другого, иного, имеющего свою уникальную логику и особенности развития, право на свой собственный путь. И не являющегося линейной модификацией вас самих, даже, а точнее – тем более, если это ваш ребенок.

Так что только после того, как родители почувствуют и поверят, что у них действительно родился другой человек, не подчиненный и не начальник, не способ реализации собственных нереализованных планов и амбиций, требующий не регулировки и нормирования, а понимания и общения, – только после этого можно выстраивать ту самую уникальную систему отношений, приводящую к восприятию и освоению ребенком ценностей и способов осуществления собственной жизни. Что и является воспитанием.

Опыт самых первых, самых сложных и самых важных отношений ребенок получает в семье. В современной практической психологии, и в частности – в гештальт-терапии, – семью рассматривают в двух аспектах: как целостный организм, единым фронтом (в гештальте говорят – «общей границей») встречающийся с вызовами жиз ни, и в процессе этих встреч как-то регулирующий, то есть усиливающий или ослабляющий свою собственную жизнеспособность, активность, энергию, уровень потребностей…

как сложную систему взаимоотношений и взаимодействия между вполне самостоятельными и даже отдельными организмами и личностями, ее составляющими.

Самое лучшее, что может дать ребенку его семья – это помочь ему невредимо и успешно удовлетворить такие критически важные для формирования его личности потребности, как:

безопасность – близость и любовь – развитие и свобода.

Если взрослые люди в семье способны выстроить воспитательный процесс, как создание условий для успешного насыщения этих потребностей ребенка, то такая семья становится основным ресурсом ребенка в его развитии, в его встрече с собою и миром. Воспитание, сконцентрированное на осознавании собственных потребностей ребенка, согласовании их с потребностями других людей в семье и удовлетворении этих потребностей внутри семьи имеет все шансы на то, чтобы быть крайне успешным.

При этом для родителей очень важно выработать трезвый и заинтересованный взгляд на нестандартное и негативно трактуемое, так называемое симптоматическое поведение ребенка. Кстати, термин «симптоматическое поведение» придумали психологи, чтобы пугать родителей, но на практике родители намного чаще теперь пугают им психологов, а с еще большим удовольствием – друг друга.

В действительности, та или иная индивидуальная симптоматика присутствует в поведении любого ребенка, но симптоматическим традиционно называют именно проблемное поведение, например: нежелание спать в положенное время, частый плач, проблемы с едой, агрессию или избегание в контакте с детьми или взрослыми, боязливость, неусидчивость.

И опять же в силу старой и, осмелюсь сказать, дурной традиции, симптоматическое поведение часто рассматривают, как дефект, неправильность, подлежащую искоренению. В то время, как для ребенка это никакой не дефект, а способ адаптации, способ приспособления ребенка к семье и к жизни. А также способ информирования окружающих о своем состоянии. Человечный и одновременно конструктивный взгляд на симптоматику в поведении состоит в том, чтобы считать это не проблемой ребенка, – а его способом, его попыткой решить возникающие у него проблемы, справиться со своей тревогой, ощущением небезопасности или несвободы, нехваткой близости и тепла.

Соответственно, если в семье реагируют на трудности и «неправильности» ребенка, как на дефект, то тогда это становится катализатором внутрисемейных «разборок», зоной разрыва, ослабления семьи. Но ведь воспитание, как и любой другой процесс, способно не только разъединять его участников, но и сближать! Отнеситесь к поведению ребенка, как к зашифрованной карте о зарытом кладе, как к письменам загадочной и притягательной для вас неизвестной культуры – и это станет полем для внутрисемейного взаимодействия, «точкой сборки» для семьи.

Воспитание в учебном учреждении, детском саду или школе существенно отличается от воспитания в семье. Это два различных опыта. Семья – это, прежде всего, опыт любви и наиболее близких отношений. А учебное учреждение – это опыт сотрудничества, опыт договорных отношений, опыт дружбы и конкуренции.

Ребенок приходит в школу, – и приносит с собой либо безосновательное доверие к школе, либо основательное недоверие. Как говорил один замечательный ребенок по имени Гекль берри Финн: «Я не позволю школе помешать моему образованию». Действительно, для доверия у него нет никаких оснований, а вот для недоверия есть: ребенок, освоивший только семейный тип длительных отношений, пытается перенести их на школу, а школа – это не семья.

По этим причинам ребенок в первое время в школе испытывает много тревоги и напряжения, которые проявляются в разнообразных изменениях его поведения и характера. В этот период для него наиболее благотворным будет, если он получит в школе некоторый кредит времени на то, чтобы адаптироваться к новым условиям и типу отношений и реальное пространство для осуществления этих самых новых отношений. Конечно, понимать и договариваться всегда намного сложнее, чем задиктовывать нормы и условия, но только первый из этих выборов является полноценным и эффективным воспитанием.

Ребенку интересны такие же толковые и живые люди, как и он сам, имеющие время, желание и способность встретиться с ним. Такие люди очень важны ребенку для дружбы и для конкуренции, для побед и поражений, для честного партнерства. Когда воспитание – это отношения, то ребенок готов доверить, чтобы его воспитывали. Хотя и побаивается, конечно. Практика заниматься воспитанием вне доверительных личных отношений является не чем иным, как ампутацией каких-то неудобно выступающих для взрослого сторон и качеств личности ребенка. Последствия такого подхода к воспитанию – грустная тема. Воспитание – это не набор стандартов, и даже, по-видимому, не наука. Это искусство. В котором честное и ответственное экспериментирование значат куда больше, чем надиктованное и заученное следование образцам и шаблонам. Но и воспитанность, в конечном итоге – это нечто вроде музыкального слуха, чувства вкуса и такта в отношениях с другими людьми.