Текст книги "Кержак"

Мать лечила сына настоями из высушенных лесных трав, Анфиса ей помогала, и Тихон по этому поводу иной раз недвусмысленно подшучивал:

– На сватов не разорюсь, невестка уже обживается, мясоед на носу, будем играть свадьбу.

Кержак помалкивал, и этих шуток со смыслом старался не замечать, как будто они его не касаются. Терентий с Анфисой наоборот эти шутки Тихона принимали с радостью. Кержак, чтобы не обнадеживать девушку, выбрал момент подошел и сказал:

– Анфиса, я очень благодарен тебе за мое спасение, ты всегда для меня будешь сестрой, а люблю я Анисью.

Поплакала Анфиса, рассказала своему отцу, чтобы он не таил надежды. Терентий рассказал об этих откровениях Тихону.

– Эка дурья твоя башка, – ругал сына Тихон. – Вон девка какая Анфиска, тебя, дурачину, с того света вытащила на себе. Будешь ждать, покудова Аниська траур снимет, бабу с чужим дитем возьмешь, а коли отец ее Никифор опять Онисима побоится, и тебе откажет? Так в бобылях всю жизнь и проходишь.

– Значит, так мне суждено в бобылях ходить, – отвечал уже по-взрослому Евдоким отцу, и по его голосу было ясно, он вырос и принял решение сам. – Ближе к весне в Москву пойду.

– В Москву пойдешь, – удивился Тихон, – почто тебя туда понесет?

– Правду искать.

Тихон не то, чтобы ругался, но думалось ему остановить сына, хотелось для своей старости и рода наследника всех дел сохранить, пытался его самого переубедить, а не заставить своей отцовской волей отказаться от принятого им решения.

– Вот дурачина, нашел чего на Руси искать, правду! – Возмущался Тихон. – А то мы не знаем, в чем у нас правда? У кого власть меча, у того и правда. У богатого больше правды, чем у бедняка, так испокон веков было. Послушайте его, он правду искать собрался в Москву.

– А мы поменяем такое устройство, – отвечал Евдоким, – по справедливости жить станем, на народном сходе миром все будем решать, как велось в старой Руси, и долго жило в новгородских землях.

– Мало ли что когда-то было, а сейчас всему царь голова!

– Одного царя можно и принять, да слуг у него уж больно много, да все стараются с народа последнее содрать, жаждут большого барыша, вот где беда. Целые семьи на голодную смерть оставляют. Послушал я в отрядах вольницы о жизни людей, что привело их к атаману Разину, неспроста христиане за оружие взялись. Это мы тут в лесу, слава Богу, ничего живем, лес кормит. – Евдоким немного помолчал и продолжил: – Русь большая, местами есть и другой уклад жизни: на Севере в лесах у поморов, на Дону у казаков, они все на сходе решают, кругом собрание называют, значит, можно так жить, без боярского кнута.

– Женись на Анфисе, она родит тебе детей, я внуков буду нянчить, а ты иди себе добывай справедливости, коли она для тебя милее, – продолжал напутствовать сына Тихон.

Мать из-за печки слушала слова сына, что он собирается искать какую-то правду, и она понимала, что сын вновь собирается идти на войну. У матери текли слезы, Анфиса рядом с ней помогала у печи, она тоже плакала, но уже как сестра.

– Да, мне надо в Москву, я к боярыне Морозовой важную весточку имею, я должен исполнить, коли обещал старче Христофору. Мы с ним в остроге вместе сидельцами были, много от него нужного узнал, он скончался от мук палачей воеводовых. Ходоком он был, к поморам ходил места тамошние проведать, разузнать про местность и житие людское. Многие московские жители, сторонники старого благочестия, не хотят более жить в Москве, места для жизни другие подыскивают. Будучи на Севере, старче Христофор в Пустозерске сидельцев навещал, от Аввакума весточку к Морозовой нес, да не дошел. Пешком тяжело ему было идти, старый уж он был, да и долго. С торговыми людьми на суденышках спускался по северным рекам до Волги, по ней до Нижнего Новгорода, своих проведать захотел, ну тут его за проповедь старой веры и взяли. Все он мне на словах передал, как у поморов в лесах люди живут, кого там можно найти, чтоб для начала остановиться, закрепиться, да и от Аввакума послание имеется, поэтому, тятенька, не могу я от таких людей весточку не передать, благослови идти в Москву.

Выслушал Тихон сына и согласился с ним.

Глава 4
В Москве

Наступила ранняя весна, Кержак собрался в Москву. Тихон запряг лошадь в сани, мать приготовила кусок на длинную дорогу, попрощались с домашними и поехали в Муром. Там у Тихона были знакомства с купцами, каждый год на ярмарке закупали или обменивались друг с другом товаром. В Муроме передохнули, отец благословил сына и сам отправился домой, а Кержак с купеческим обозом пошел к Москве.

У городских ворот дозорные не впускали всех бродящих, говорили им Муромские купцы: «Этот молодой с нами пришел, купеческим сыном он будет из Нижнего Новгорода, отец послал по торговым делам». А один купец шепнул Кержаку: «Дай ты им алтын, они тебя и пропустят». Научили молодого парня гневных постовых умилостивить, вот и раскрылся перед ним царствующий град Москва. О белокаменной Москве у Кержака сложилось уже свое представление. Рассказывал Христофор, да и на ярмарке приходилось от купцов много слышать. Сравнил он свое представление с увиденным и решил, что нового тут ничего не открыл. Богатые усадьбы, толпится народ, в лавках и ларьках много товара, встречаются иностранцы, – все это он уже видел на ярмарке у Макариевского монастыря. Засматривался он только на золотые купола московских церквей, особенно любовался красотой Собора Покрова, что на Рву, храмом Василия Блаженного его еще называют, да высокой Колокольней Ивана Великого, возвышающейся из-за кремлевской стены. Сразу не полюбились Кержаку в Москве верховые, стегающие плеткой налево и направо, разгоняя людскую толпу для проезжающих бояр и воевод. Некоторые из бояр упивались почитанием их московским людом: как на колени встают или просто шапку долой и кланяются. А чья спина гордо держится, ровно, как в родном залесье Заволжья, так по ней в первую очередь кнут и посылают.

Потолкался Кержак в торговых рядах, пообтерся среди московского люда, словно запаху тутошнего набрался. А то ярыжки, словно псы, вынюхивают, чувствуют чужака, да и пошел искать дом боярыни Морозовой. А его найти оказалось просто: кого ни спроси, так каждый укажет путь к дому Морозихи, как называли ее москвичи. Видать, и впрямь знатная боярыня на Москве. Не доводилось Кержаку бывать в боярских хоромах, испытывал он неловкость и от самих ворот начал кланяться. На радость Кержака, боярыня оказалась дома и велела его впустить, как только ей доложили, что пришел ходок с весточкой от самого Аввакума. К удивлению Кержака, приняла боярыня его с великой радостью. Усадили за стол и накормили, а как до чаю дошло, так сама Феодосья Прокопьевна напротив села и тоже чай стала пить, словно он ей равный. Боярыня вообще отличалась веселым и приветливым характером, красивым лицом с яркими глазами. В вольнице Кержак только и слышал, какие бояре плохие и жестокие, царя обманывают, народ в три погибели гнут. А тут с ним за одним столом боярыня сидит, и какая, – царице первая подруга была. А овдовел царь, так боярыня ладить с царем не стала из-за его поддержки Никоновых реформ. За такую-то боярыню, думал Кержак, можно постоять и с оружием в руках. Доверился он и рассказал все Феодосье Прокопьевне про острог и старца Христофора, и как попал в вольницу Разина, был ранен. Встали из-за стола, помолились, помянули праведного старца Христофора.

Определили Кержаку комнату для отдыха, а сама боярыня Морозова распорядилась по своему еще сильному влиянию и знакомству в Приказной избе справить ему грамоту, что он купеческий сын, и налоги за него отец платит, а он по своим торговым делам в Москве находится, чтоб мог из дому выходить. Познакомили Кержака в доме у боярыни Морозовой с особо уважаемым игуменом Николо-Беседного монастыря Досифеем, он одним из первых стал отстаивать старое отеческое благочестие, ученики его называли «апостольским мужем», протопоп Аввакум и старец Епифаний из пустозерского заточения писали к нему, прося благословения: «…челом бьем, отец святый, моли Бога о нас!». Подружился Кержак и с другими людьми, тут же в доме проживали, а некоторые в поместьях Морозовой, а в Москве бывали только наездом. Многое он знал о боярыне от Христофора, а тут еще и люди порассказали.

Феодесья Прокопьевна Морозова была дочерью окольничего Прокопия Федоровича Соковнина, выдали ее замуж в 17 лет за вдовца Глеба Ивановича Морозова, ему было уже за 50, принадлежал он к знатному боярскому роду, больше известному в России именем старшего брата – Бориса Ивановича Морозова. Братья Морозовы, Борис и Глеб, являлись родственниками отцу царя Михаила Федоровича, и в юности служили у первого царя Романова спальниками, что считалось особым положением при дворе. Когда в 1645 году юный Алексей Михайлович венчался на престол, Борис Иванович Морозов был у него как старый друг отца-царя за первого советчика. Не без его участия была подобрана и невеста для молодого царя из рода Милославских – Мария Ильинична, а Борис Иванович на свадьбе был за посаженого отца царя. Сам Борис Иванович, будучи вдовцом, вскоре женился на сестре царицы и тем самым породнился с Милославскими, и царю стал свояком. Умер Борис Иванович бездетным, и все его богатство осталось брату Глебу, а он тоже после него недолго пожил и помер, так все богатство осталось сыну Ивану, а пока он не достиг нужного возраста, так мать его, Федосья Прокопьевна, и распоряжалась всем. Овдовев в тридцать лет, молодая боярыня Морозова строго соблюдала траур, хозяйство свое вела экономно, но многим помогала, одаряла, выделяя деньги.

0 знаменитом боярине Борисе Ивановиче Морозове Кержак слышал еще в Лысково, боярин являлся владельцем этого села. Вот он не гадал и не думал, что ему, простому заволжскому парню, доведется в Москве в Морозовском доме пожить. Тут, в доме у боярыни Морозовой, собирались люди, преданные староотеческой Руси. В Подмосковье на Морозовских землях они основали обитель, многие люди знаменитых фамилий приходили сюда: Урусовы, Стрешневы, Плещеевы, Хрущевы, Хованские, Воротынские и некоторые из Долгоруких бывали. А раз Кержак с разинской вольницей знается да за старую веру стоит, его и познакомили с нужными людьми: купцами, дворянами и даже с людьми княжеского рода. Через сторонников старой веры тайно встречался Кержак со стрелецкими старшинами, сотником и даже их головой. Тот у самого Юрия Долгорукого в близких служит, под Арзамасом с ним вместе вольницу громил, и бой в поле у леса драгун с конными повстанцами помнил. А может, кто из новых Кержака дворянских знакомцев саблей его под Лысковым чуть и не зарубил.

По какой такой нужде князьям да дворянам с сыном мелкого заволжского купчишки, примкнувшего к вольнице, тайно встречаться, а не сдать его в Разбойный приказ да подвесить на дыбе? Все от него хотели узнать из первых рук про Стеньку Разина, что он за человек такой будет и какая сила за ним стоит, сам ли он атаман, ведун или какая правда за ним народная есть. Знали все, кто хотел или кому полагалось, что Разин ранен и вылечивается на Дону, а по углам шептались: «Астрахань, Царицын еще под вольницей, придет весна, и Стенька вновь народ подымет на боярскую Москву. Вот кто нынешней царевой властью был недоволен, тот и хотел знать заранее, как себя вести, коли атаман Стенька Разин по лету к стенам белокаменной подойдет, оказия такая уже была в Смутное время, казачки по Москве разгуливали. У каждого на то была своя правда».

В 1669 году после родов в феврале и смерти новорожденной дочери Евдокии в марте умерла и царица Мария Ильинична, в боярском окружении обострилась борьба за влияние на Алексея Михайловича. Родовитые Милославские теряли свое былое величие, а выдвигался на первый ряд незнатный думный дворянин Артамон Сергеевич Матвеев. Когда в 1648 году сами Милославские пришли к власти после женитьбы тогда еще молодого царя Алексея Михайловича на Марии Ильиничне, и Милославские с боярином Морозовым так взялись властвовать, что поднялся народный бунт, именовался Соляным. Сейчас Милославские и Матвеев делили между собой деньги и влияние, а были и такие бояре, которые принадлежали к древнему княжьему роду Рюриковичей, они-то считали, что у них не меньше прав на престол, чем у самих Романовых, поэтому они не хотели просто довольствоваться дележом денег, им нужна была сама власть. Вся политическая борьба велась не вокруг идей общественных организаций, а по принадлежности к тому или иному дворянскому роду, каков род ближе к престолу, у того больше влияния и богатства. Возможный приход к стенам Москвы Стеньки Разина многие рассматривали как удобный случай использовать его в своих замыслах захвата власти, а взамен предложить атаману Астраханское царство с Доном: пусть там правит себе и Московскую Русь от степняков прикрывает. Другие не могли простить царю, разрешившему Никону принять новые печатавшиеся в Риме и Венеции книги. Они считали, с этими книгами войдет в отеческое православие и римская ересь. А иные наоборот были ярыми сторонниками Никона и не могли простить царю его снятия с патриаршего престола, они во всем видели боярский заговор и хотели прихода атамана Разина для восстановления опального патриарха в прежнем чине. Удивлялся Кержак этому, в самой Москве служивые дворяне и не все любят царя, вот какой раскол пошел в русском народе после этих обрядовых нововведений.

* * *

Побежали вовсю ручьи, апрель месяц набирал силу, пришла в Москву и весть с Дона, но не та весть, какую ждали многие в окружении Кержака. Укрепление казацкой вольницы, – городок Кагальник, – где сам Кержак провел всю прошлую зиму, изучая премудрости вольной жизни, был взят Донским войском, верховодившим старшинами домовитого казачества во главе с атаманом Корнилой Яковлевым и его подручным Михайлой Самарениным. Домовитое казачество боялось всерьез ссориться с боярской Москвой, лишившись присылаемого жалования и хлеба. Они сами обещали наказать вольницу. Ворвавшись в Кагальник, они рубили казацкую голытьбу, словно не своих братьев, а врагов, самого Степана Тимофеевича связали. Те немногие вольные казаки, которым удалось вырваться из Кагальника, с атаманом Алешкой Каторжным ушли в Астрахань, остававшуюся еще вольным городом. Старшины домовитого казачества, решив выдать боярской Москве одного из своих атаманов, нарушили старинный обычай, давно ставший неписаным законом: «с Дона выдачи нет». Этой выдачей заканчивался длительный период в истории вольного донского казачества, шедшего на службу к царю по доброй воле, а нарождались новые для Дона времена, когда казачество верой и правдой служило самодержавию, – но будут еще атаманы, подымающие казаков на борьбу с царской властью…

Июньским днем, как гром пронесся по Москве слух, что завтра казаки привезут Стеньку Разина и его брата Фрола. Свершится приход атамана Разина в Москву, только не с саблей верхом на коне, а в кандалах. У Кержака была обида на домовитых казаков, решивших выдать с Дона атамана Разина царской власти, но он знал твердо: этим борьба за вольную жизнь на Руси не заканчивалась, а продолжалась, становясь ближе к правде, без грабежа и разорения монастырей. Теперь Кержак знал многих людей знатных родов. Боярыня Морозова познакомила его даже со старшим царевичем Михаилом, которого она сама помогала воспитывать матери-царице, и прививала ему любовь к народу и к старому благочестию в русской православной вере.

С самого восхода солнца, когда «белокаменная» еще только просыпалась, Кержак отправился к границе города Москвы с Тульской стороны. Приятное утро, день обещал быть теплым и ясным, но резкий утренний ветерок доставлял неудобства, своей порывистостью кружил пыль и, словно с вызовом, бросал ее в лицо. Это уже заводило Кержака и злило, у него портилось настроение, появлялась какая-то необъяснимая тревога, предчувствие страха. Обычно перед боем он свой страх старался подавить, там он для себя решал сразу, вдруг в этом бою он падет, тогда тому и суждено быть. Но сейчас в мирной жизни страх почему-то посещал чаще по каждому возможному случаю быть схваченным. К удивлению Кержака, народа валило много, он шел один. С вечера они обсуждали с боярыней Морозовой, идти им вместе или врозь, она советовала ему идти одному и ни с кем в толпе не разговаривать. Найдутся люди, кто подслушают разговор и доложат в приказ, и будут в толпе сами служилые подьячие из Тайного или Разбойного приказа выявлять бунтовщиков в самой Москве.

Перед въездом в Москву домовитых казаков встретил стрелецкий голова со стражей и думный дьяк. Степана Разина и брата его Фрола переодели и пересадили с телеги, где они был прикованы, в заготовленную в Москве специальную клетку с виселицей на черной телеге. Власть хотела, чтобы люд московский видел атамана и его брата не в золотом шитой одежде, а в рубищах и в клетке, прикованного цепями, как разбойника. А брата приковали за шею цепью к клетке, словно он собака, бегущая за телегой.

Кержак шел недалече от гремящей от кованых колес черной телеги, в которой стоял прикованный Разин. Он старался попасться атаману на глаза, чтобы он увидел его, но Разин не смотрел по сторонам: Москву он видел, будучи еще вольным. Взгляд Разина больше устремлялся то вниз, то вверх в чистое, местами с облачками утреннее небо. Кержак оживился, ему показалось, что лицо Степана Тимофеевича подобрело и смотрит прямо на него, – просто он не подает этому виду, чтобы не выдать своего сотоварища. Атаман стал рыскать по толпе зевак глазами в надежде увидеть соратника. Тревога в душе Кержака уже утихла, ему очень хотелось как-то облегчить участь Разина, – ведь он его спас из кандалов. Кержак постарался подойти ближе: но нет, показалось, не видит его Степан Тимофеевич.

В дом к Морозовой приносили сведенья о допросах и пытках Разина, как ему выворачивали руки на дыбе, множество секли плетью, жгли каленым железом, капали на выстриженную голову холодной водой. От него требовали сказать: с кем он вел переписку в Москве, встречался ли с опальным Никоном, куда спрятал награбленное в Персии золото. От мук Степан Тимофеевич тихо стонал, но молчал, а палачи выбивались из сил. Так продолжалось два дня, боярская власть забеспокоилась, что он может не выдержать мук. На Красной площади с Лобного места, а также верховые объехали все базары Москвы и объявили, что завтра будет казнен Разин.

Вечером в доме у Морозовой собрались люди и обсуждали предстоящую утром казнь Разина, единого мнения не было: кто считал поделом ему, разбойнику, быть казненным, потому что Разин шел со знаменем благословения Никона. Сам ли это благословление выдумал атаман и пустил слух, вправду ли его опальный патриарх благословлял перед походом на боярскую Москву? Многие считали, что Никон сам пострадал от боярской клеветы перед царем и поэтому мог затаить злобу и встретиться с атаманом. Собравшиеся у Морозовой люди помогать атаману с клеймом благословления Никона не собирались. Вот если бы Разин открыто поднял знамя старой веры, тогда в Москве он смог найти себе сподвижников, многие стрельцы придерживались старого благочестия. Нелюбовь к Никону временно сближала сторонников старой веры и многих бояр, которые сами пострадали от своевольного патриарха, и способствовали избавлению царя от опеки Никона, и возврата его в Москву не хотели. Кержак подтвердил ходившие среди вольных казаков слухи, что находившийся в их войске священник от Никона. Но благословлял ли Никон самого атамана на войну с царской властью, он не знает. Зато Разин лично говорил Кержаку: «Воля вольному, воюй за старую веру».

– Никон у царя в опале и этим стал популярнее в народе, – пояснял Кержак позицию Разина, – поэтому атаман и придерживался его благословления, а когда настанет вольная жизнь, тогда каждый сам выберет себе традицию в вере.

Все ждали мнения боярыни Морозовой и не только как хозяйки дома, но и как мудрой женщины, к мнению которой прислушивались многие. (Пожалуй, до боярыни Морозовой и не было на Руси женщины, презревшей богатство, молодость и красоту свою, – а ей тогда не было и сорока лет, – которая возвысила голос против насилия и могущества царской власти, устоявшей против татар, поляков и разинской вольницы). Феодосья Прокопьевна высказалась с милосердием, она считала: через своих стрельцов в охране ночью нужно Разина навестить в остроге. Появился шанс у Кержака встретиться с Разиным, это было рискованно, можно быть схваченным, но он пошел и исполнил задуманное. Встретились они через решетку, Степан Тимофеевич понял: не все его сторонники разбежались по домам, есть стойкие люди, и дело вольной жизни на Руси будет продолжено. Ему передали иконку, и, по обычаю, чистую белую рубаху.

Поначалу Кержак не хотел подходить близко к месту казни, со Степаном Тимофеевичем они уже попрощались. Смотреть на казненных людей он больше не мог, насмотрелся поневоле в Лысково. Феодосья Прокопьевна с сестрицей княгиней Евдокией Урусовой собрались идти ближе, поэтому Кержак тоже стал пробираться, чтобы не привлекать внимания, а быть недалече возле них и при необходимости помочь в толпе.

Разина привезли, широкоплечий мужчина поднял глаза и перед лицом честного народа покрестился. Собравшиеся ахнули, по толпе прошел гул удивления:

– Выходит, он нашей христианской веры…

Степан Тимофеевич поклонился в разные стороны и со слезами на глазах покаялся в грехах и просил у православных прощения. Народ московский смотрел, и каждый по-своему воспринимал эту казнь. Кто-то одобрял: «Так, мол, тебе, злодей, другой знать будет», а кто-то сострадал и соседу нашептывал: «Искренне кается». Как разбойник, распятый справа от Христа, за истинное покаяние праведником вошел в царствие небесное.

Стоял и Кержак, когда палач первый раз высоко занес свой топор. Он не стал всматриваться, а устремил свой взор повыше людских голов в небо. Он вспоминал ночную встречу с Разиным, когда навещал его в остроге. Через решетку Степан Тимофеевич поделился с ним своей душевной болью: он надеялся, вот привезут его в Москву, и с ним встретится сам царь, спросит его:

– Что ты, Стенька, супротив меня задумал войной пойти?

А он ему без гордыни ответит:

– Царь-батюшка, знаешь ли ты, как твой народец под боярами живет? Как они стали крестьян продавать без земельного надела, словно скот, и за них некому заступиться? Вот я и поднял обездоленный народ против бояр да дворян, творящих зло, а против православного царя я не шел.

И если не простит царь, не оставит ему жизнь, так хоть задумается о народе своем и заступится за него. Да где там, с ним дьяки приказные беседы вели с плетью да с каленым железом, вот он и молчал. А их интересовало, кто в Москве с ним списывался и не вынашивал ли заговор, да где награбленное в Персии золото он спрятал. Его добром поживиться хотели, а как живет народ, царя не интересовало, этим и был всего сильней опечален Степан Тимофеевич Разин.

Вчера Кержак разговаривал со стрелецким сотником, тот ему сказывал: «Атаману донского войска Корниле Яковлеву, что своего крестника Стеньку Разина царю выдал, кроме жалования, еще серебром рублей сто дадут». Выдали народного заступника на смертельную кару за награду в серебряниках. Века идут, а люди не меняются, хотя христианами называются. Вспоминалась ему беседа с Христофором, он своими словами повторял сказанное Аввакумом: «Чем ты, боярин, да и царь боярский будешь лучше нас, простого народа? Одно над нами небо, всем одинаково солнце светит». Теперь Кержак твердо знал, что нынешнему царю служить он не станет. Будет другой царь добрым, тогда и он станет доброму царю служить.

* * *

Царское давление на боярыню Морозову начинало усиливаться, шли гости, увещевавшие ее перекреститься тремя перстами и забыть Авакумовы послания. Приходили с уговорами близкие друзья, дядя ее, царский окольничий Михаил Ртищев с дочерью Анной, просили не гневить государя, желая тронуть ее материнское сердце, напоминали о сыне Ванюше, как его судьба может сложиться, если боярыню арестуют. Заходил и муж сестрицы Евдокии, князь Петр Урусов, говорил: «Наверху обижаются, непременно жди беды», – но сильно не уговаривал отступиться от старой веры. Феодосья Прокопьевна оставалась непреклонной.

Царь не хотел да и боялся трогать знатный боярский род, – не всполошатся ли другие бояре. Времена продолжали быть еще тревожные, по окраинам Руси разгуливала оставшаяся вольница, усилилось противостояние нововведениям церковных реформ в знаменитом и особо почитаемом в русском православии Соловецком монастыре, где от уговоров монахов перешли к военным действиям.

Алексей Михайлович, утешившись скорбями о своей усопшей любимой жене, не без помощи нового в своем окружении друга Сергеича, – как называл его сам царь, – женился на двадцатилетней Наталии Кирилловне Нарышкиной. Артамон Сергеевич Матвеев был другом отца молодой царицы – Кирилла Полуэктовича Нарышкина, – они воевали в одном полку в русско-польскую войну. Матвеев брал Наталью Кирилловну на воспитание в свою семью. В доме у Матвеева многое было заведено на иноземный манер: мужчины брили бороду, жена появлялась в мужском обществе, сын Андрей получил добротное образование, дом убирался по-новому, расписывались потолки, на стенах висели немецкие картины и часы, из дворовых был создан театр, и они развлекали царя. Видно, этот иноземный манер и сформировал молодую царицу как-то особенно, по-новому, а с молоком матери и перейдет все к будущему ее сыну царю Петру.

На свадьбу была приглашена и боярыня Морозова как принадлежавшая к знатному роду и приближенная к царскому двору. Сама же боярыня Морозова, будучи в прошлом лучшей подругой первой царицы Марии Ильиничны, не сочла для себя нужным прийти на свадьбу во дворец, – она сослалась на болезнь. Царь же расценил этот отказ как пренебрежение и оскорбление ему и новой царице, припомнил он боярыне Морозовой все ее былые обиды. Невзлюбила боярыню Морозову и новая царица Наталья Кирилловна, которая быстро приобрела влияние на своего супруга-царя.

Тем временем Феодосья Прокопьевна приняла монашеский постриг, – стали называть ее инокиней Феодорой, – и тверже стоять за предание отеческой веры. Ее младшая сестрица Евдокия, будучи всей душой со старшей сестрой, переехала из дома мужа Урусова в дом к сестрице Феодосье. В доме у Морозовой жили старицы, она всех отпустила, – чтобы не накликать беды и на них, – остались только слуги да единственный сынок Ванюша. Теперь сестры ждали иных гостей, не с уговорами, а с топорами, но пришел от царя один дьяк и спросил: «Каким крестом крестишься?» Федосья показала ему двуперстие, и младшая сестра Евдокия тоже показала двуперстие.

Поздней осенней ночью пришли в дом к боярыне Морозовой «волки», так народная молва прозвала дьяков и служивых из Тайного приказа со стрелецкой охраной. Феодосья отказалась идти добровольно, ее взяли в кресле, в котором она сидела, и стали выносить из дома. Сестру Евдокию тоже выносили в кресле. От шума проснулся сын и выбежал раздетый на улицу с криком, обращенным к матери. Феодосья обернулась и словом попрощалась с сыном. Ванюша поклонился ей вслед.

Далее сестер заковали в цепи, два дня они пролежали скованные железом, промерзли. Потом с них сняли оковы и приказали идти, Феодосия опять отказалась, тогда ее понесли на носилках, а княгиня Евдокия пошла сама за старшей сестрой. Их доставили в Чудов монастырь, где заставляли причаститься по новому обряду, они категорически отказывались. Федосью привели на суд и требовали принять новые обряды, она отказалась, ее уговаривали повиниться перед государем, призывали уступить хотя бы ради будущего благополучия сына, а Феодосья (монахиня Феодора) ответила, живет она теперь Христом. Ей говорили, что она не дочь Прокопия, – которого судьи хорошо знали, – а Феодосья (монахиня Феодора) на это отвечала, она дочь Христа.

Привезли к палачам Феодосью, сестру Евдокию и подругу их Марью Данилову, – жену стрелецкого полковника, принявшую иночество. Первую подвесили на дыбе Марию: пытали огнем, выворачивали руки, бросали на снег и клали на обнаженное тело мерзлое железо, били по спине и по чреву. Второй повели маленькую, дрожащую от страха сестру Евдокию. Палачи знали: Федосья выдержит свои муки, а от сострадания к сестре может уступить требованию и повиниться. Видя текущую кровь сестры, Феодосья жалобно зарыдала, дьяк подошел к ней, надеясь услышать согласие принять новые обряды, а она ему ответила: «Это ли христианство, чтобы так людей мучить?». Взялись мучить Феодосью, все они оставались верные своей совести.

Сестер разлучили, Феодосью перевезли в Печерский монастырь, а Евдокию, закованную в железо, отправили в Алексеевский монастырь. Распространялся слух по Москве о сестрах, страдалицах за любовь к Христу. Народ толпами валил к стенам монастырей, к решетчатым окнам, где содержались сестры, страдающие за веру. Люди готовы были одарить их чем угодно, залечить их раны, но стража не пускала. Оставалась возможность навестить их только у знатных людей, – сумел пройти к Феодосье и Кержак, передал ей послание от Аввакума. Боярыня Морозова (инокиня Феодора) особенно нуждалась в сострадательном утешении Аввакума, ее постигло большое горе. После ареста без нее заболел и умер единственный и горячо любимый сын Иван, с которым матери не дали даже проститься. По ночам из камеры Феодосьи Морозовой был слышен плач матери о своем умершем сыне: «Чадо мое! Погубили тебя отступники!».

Тайно навещал подругу матери и старший царевич Михаил, удивлялся он ее мученическому заточению, делился с ней своими переживаниями и рассказывал о царе-отце. А царь был всецело поглощен молодой женой и ничего не хотел вокруг себя замечать. Новые родственники царя Нарышкины и Матвеев смотрели на царевича Михаила ненавидящими глазами и ждали от молодой царицы сына, чтоб ему наследовать престол. Боярыня Морозова (инокиня Феодора) вместо матери утешала царевича, советовала тайно пойти в стрелецкую слободу и через своих людей найти там Кержака, довериться ему. А захочет царевич жену себе подыскать, так пусть не торопится, а ждет, когда племянница Настасья подрастет, дочка сестрицы княгини Евдокии Урусовой, она и будет ему достойной женой.

Даже новый патриарх Питирим, а в прошлом был управляющий делами патриарха Никона, понимая всю нелепость, постигшую боярыню Морозову, ее сестру княгиню Урусову, обращался к царю с просьбой отпустить женщин по домам, объясняя, что находясь в тюрьме, они больше притягивают к себе сочувствующих в русском народе. Просила брата-царя и его сестра Ирина отпустить сестер, страдалиц за веру.