Текст книги "Поворотные времена. Часть 2"

Словом:

 
« Открылась бездна звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна»
 

(М. В. Ломоносов).

Так, с помощью остановки вращающегося Космоса происходит своего рода гештальт-переключение: образ («эйдос») завершенного, совершенного и потому единственного мира сменяется картиной, фрагментарно отображающей безграничную вселенную для наблюдателя, отделившегося от своего естественного (земного) места и вообще не связанного с каким бы то ни было особо выделенным местом. Наблюдатель, как мы замечали, занимает позицию вне-космического, сосредоточенного в себе ума, не объемлющего сферу Космоса своим определяющим умопостижением, а рассматривающего случайный фрагмент бесконечной (и неведомой) вселенной, как зритель картины, всматривающийся в ее бесконечно теряющуюся в себе перспективу. Позиция, которая еще только предвещает бесконечное познание и требует для него специально вооруженных глаз. Перед тем, «кто понял движение этой мировой звезды, на которой мы обитаем, – говорит Дж. Бруно, – … откроются врата понимания истинных принципов естественных вещей, и он будет шагать гигантскими шагами на пути к истине».118118
  Бруно Дж. Указ. соч. С. 362.


[Закрыть] Еще только откроются, еще только будет…

Иными словами, шаг, которым Коперник надеялся достигнуть окончательного порядка, привел к новому началу. Надеясь создать новый образ традиционного космоса, Коперник открыл не просто новую вселенную, – он открыл, обнаружил, сделал наглядной и фактически удостоверяемой новую позицию ума, таящую в себе новые понятия «порядка», «мира», «знания», – словом, новое самоопределение ума в его отношении к миру, открывшемуся по-новому.

Отныне не зримый Космос воспринимается умом как отображение и воплощение Космоса идеального, умо-зримого, «феоретического», а, напротив, теоретический ум, уподобляясь Уму творящему, методически творит идеальную – и лишь возможную – вселенную – не мир идеальных форм, а возможный, предполагаемый порядок и закон творения.

Первое, что считает необходимым исследовать Коперник, – в каком отношении Земля находится к Небу, «чтобы мы, исследуя самое высшее, не забывали более близкого и… не приписывали небесному того, что свойственно Земле»119119
  Коперник И. Указ. соч. С. 22.


[Закрыть]. Замечая, далее, что вращение является естественным для всякого сферического тела, он продолжает: «Предоставим естествоиспытателям спорить, является ли мир конечным или нет; будем считать твердо установленным, что Земля, заключенная между полюсами, ограничивается шаровидной поверхностью. Ho тогда зачем же еще нам сомневаться? Скорее следует допустить, что подвижность Земли вполне естественно соответствует ее форме, чем думать, что движется весь мир, пределы которого неизвестны и непостижимы. И почему нам не считать, что суточное вращение для неба является видимостью, а для Земли действительностью?..120120
  Там же. С. 27.


[Закрыть]» Вот утверждение, наглядно обнаруживающее присутствие нового ума. Лишь для современного ученого и историка науки оно представляет собой констатацию элементарной относительности. Историк культуры и философ усмотрят здесь более значительный факт. В этом почти условном перемещении суть совершившегося переворота становится предельно наглядной: перед «новым» наблюдателем открывается совершенно неведомый мир, законы которого и саму возможность существования еще предстоит открыть. «Именно таким образом, – пишет И. Кант, – законы тяготения, определяющие движение небесных тел, придали характер полной достоверности той мысли, которую Коперник высказал первоначально как гипотезу, и вместе с тем доказали существование невидимой, связующей все мироздание силы (ньютоновского тяготения), которая осталась бы навеки неоткрытой, если бы Коперник не отважился, идя против показаний чувств, но следуя при этом истине, отнести наблюдаемые движения не к небесным телам, а к их наблюдателю. В этом предисловии я выставляю предлагаемое в моей критике и аналогичное гипотезе Коперника (вот Кантова «коперниканская революция»! – А. А.) изменение в способе мышления только как гипотезу121121
  Кант И. Соч.: В 6 т. Т. 3. С. 90 – 91.


[Закрыть]…»

Ведь система небесных движений для античного, а отчасти и для средневекового мыслителя была непосредственным зрелищем космического ума, который теперь как бы исчезал из Космоса и вмещался в голову земного наблюдателя. Умный космос оказывался лишь проекцией условий земного наблюдателя, умственным призраком, как сказал бы Ф. Бэкон, поскольку «все восприятия как чувства, так и ума относятся к человеку, а не к миру»122122
  Бэкон Ф. Новый органон. М., 1935. С. 116 (аф. X 1).


[Закрыть].

Однако это отстранение ума от космоса и лишение вселенной черт умного Космоса было в коперниканстве еще радикальней. He только космический ум сосредоточивался в некоем внекосмическом уме. Гелиоцентрическая система выглядела как совершенный Космос только для наблюдателя, расположенного на Солнце (точнее, рядом с ним). Между прямым видением и собственным видом вселенной связь вообще разрывалась. «Точка зрения вселенной» предполагает наблюдателя, не связанного с каким бы то ни было положением во вселенной, она предполагает возможность мысленного перенесения наблюдателя в любую точку вселенной или же – точку зрения вообще вне вселенной, над вселенной. Такую точку зрения можно занять только в мысли, как бы противостоящей вселенной в целом. Легко узнать в этом вне-мирном существе «вещь мыслящую» Декарта, непротяженное Я познающего субъекта, «носящегося» над протяженностью объектного мира123123
  Для дальнейших исследований важно отметить, что ренессансный неоплатонизм, питавший интеллектуальные интуиции Коперника, первый же осознал и метафизический смысл коперниканства. Генри Мор, английский неоплатоник, известный нам прежде всего в связи с И. Ньютоном, опубликовал в 1642 г. поэму о бессмертии души под названием «Psychathanasia Platonica», в которой нетрудно распознать «флорентийский» источник: «Тheo1ogia P1atoniса» М. Фичино, с латинским переводом которой Г. Mop познакомился в 1641 г. Проблема Фичино и Мора – Signum athanasiae – «признак бессмертия» души. «В коперниканской теории, как она была представлена Галилеем, Mop и нашел этот Signum. В смене геоцентрической системы гелиоцентрической он видит преодоление господства чувственной видимости рациональным воззрением. Тем самым человеческий дух освобождается от скованности непосредственными органами чувств. Чуть позже Mop должен был, разумеется, обрести не менее достоверную поддержку своего решения проблемы бессмертия в картезианском дуализме res cogitans и res extensa» (Blumenberg H. Op. cit. S. 59).


[Закрыть].

Итак, если универсум есть универсум ума, образ, в котором ум созерцает сам себя, то изменение этого образа, изменение структуры универсума мыслимо лишь в том случае, если сам ум может субстанциально измениться. Возможно ли это, и если да, то как? Отчасти мы могли проследить, как это происходит, разбирая ход мысли Н. Кузанского. Мне хотелось бы привести еще несколько свидетельств, подтверждающих, что в XIV – XVI вв. дело шло именно об этом – о внутреннем переустройстве ума, его субъектной формы, его систематической логичности, его архитектоники, его органона.

4.3. Логика понимания

…Аристотель доказывает (De Caelo. 1,9), что вне крайнего Неба нет и не может быть никакого тела. А раз так, «ясно, что вне Неба равным образом нет ни места, ни пустоты, ни времени» (ibid. 279 а 13). Вне Неба находится бестелесный, вечный, самодовлеющий, неподвижный перводвигатель. Как это понимать? Как бестелесное может ограничивать, обнимать, содержать телесное?

Отрицая возможность движения Земли, Птолемей говорил, что Земля должна была бы рассеяться под действием такого движения, и нужно было бы предполагать какие-то специальные сдерживающие силы. Коперник, возражая в этом пункте Птолемею, замечает, что подобный аргумент тем более можно отнести и к Небу, которое – сообразно со своими размерами – должно было бы двигаться с гораздо большей скоростью. «Ho говорят, – напоминает Коперник аристотелевский аргумент, – что вне неба нет ни тела, ни места, ни пустоты, нет вообще ничего и поэтому небу некуда выйти. Тогда, конечно, удивительно, если что-нибудь может сдерживаться ничем»124124
  Коперник H. Указ. соч. C. 27.


[Закрыть]. В трактате «О бесконечности, вселенной и мирах» с этого же пункта начинает свою критику Дж. Бруно. Если мир находится не в «месте», а в «уме», то есть ли он вообще, если же он все-таки «имеет место», то что означает то «ничто», которое его объемлет. «Если ты скажешь, – мысленно обращается к Аристотелю Филотей (Бруно), – … что бог есть место всех вещей, то … каким образом бестелесная, умопостигаемая и не имеющая измерений вещь может быть местом измеримой вещи»125125
  Бруно Дж. Указ. соч. С. 328.


[Закрыть]. He говоря уж о том, что ограничивать телесное – значит ограничиваться телесным, а это наносит ущерб достоинству божественной природы. Суть противоречия состоит в том, что, по Аристотелю, «объемлющее бестелесно, а заключенное в нем телесно, объемлющее неподвижно, а заключенное в нем подвижно, объемлющее имеет математический характер, а заключенное в нем физический»126126
  Там же. С. 307.


[Закрыть].

Точка атаки намечена точно. Аристотелевская идея Космоса обнаруживает здесь зеноновскую апорийность, внутренне присущую идее формы или предела, – идее, определяющей архитектонику античного ума вообще. Однако и основания такой идеи космоса находятся не в наивном чувстве и не в наивном веровании, а в уме. Поскольку ум мыслит (предвидит) Космос как целое законченное в себе существо, чувства будут видеть вращение небесной сферы. Когда же ум занимает внекосмическую позицию (непротяженный зритель пространственной картины), всякая граница в пространстве будет для него случайностью и умное зрение послушно изумится открывшейся бесконечности. Ведь из наблюдений нельзя узнать, что значит, скажем, наблюдать объективно или же созерцать то, что явно по природе, а не только для нас. He различия в мнениях о Космосе или Боге, а различие в понимании понятия и ума лежат в основе спора Дж. Бруно с Аристотелем, и вовсе не случайно Бруно в упомянутом трактате начинает свою полемику с уяснения именно этого момента127127
  Там же. С. 303 – 305.


[Закрыть].

Исходную идею античного понятия с неподражаемой краткостью сформулировал Плотин: «Что есть каждое, через то (потому, благодаря тому. – А. А.) оно и есть ("О γάρ ἐστιν ἕκαστον, διά τοΰτό έστι)». «Я имею в виду, – поясняет Плотин, – не то, что эйдос есть причина бытия для каждого – это-то истинно, – а то, что, если сам эйдос каждого в нем самом развернешь, найдешь в нем „благодаря чему” (διά τί)» (Εnn. VI 7, 2, 19)128128
  Plotins Schriften / Übers, von R. Harder. Hamburg, 1964. Bd III. S. 250 (pyc. пер. Г. В. Малеванского: Плотин. Сочинения. Плотин в русских переводах. СПб., 1995. С. 191).


[Закрыть]. Эйдос, идеальная форма, охватывающая все возможности существования в единой форме бытия («что»), одновременно есть и предельная форма понимания этого нечто («почему») как в его бытии, так и в его возможностях – его теория.

Так и для Аристотеля понять – значит обнять умом, охватить формой, определить-определить. Предел, форма есть то, благодаря чему нечто вообще есть в качестве определенного «что». Благодаря этому же пределу оно и мыслится. Вот почему форма есть нечто идеально-реальное (т. е. средоточие логических апорий). Вот почему вечный Космос – вещь вещей – объемлется умом, «имеет место» в уме (заметим, и ум поэтому «имеет место» в Космосе), содержится умом – формой форм. Вот почему, далее, Космос идеален и единственен, ибо в отличие от других вещей, которые множественны вследствие неопределенности, вносимой материей в их единую идею, «Космос состоит из всей материи (έξ άπάσης ἐστι τής ΰλης) (De Caelo. I, 9 278 а 28). Идея Космоса, Космос «сам по себе» и «этот» Космос – совпадают. Если, следовательно, идеальные формы в других вещах лишь смутно напоминают о себе, то в Космосе оказывается непосредственно видимым (конечно, для умного зрения) сам ум.

Вечное, равномерное вращение Неба – первое «явление» покоящегося в себе ума. Движения Неба есть «развертка» умного покоя. Они не просто логичны, а есть как бы чистое изображение логического. Космос есть явление ума, а ум – собственный эйдос космоса. Бытие космоса совпадает с его теорией. «Энергия ума (не действие, а действительность, бытие ἐν ἔργω – «на деле», «актуально». – А. А.), – говорит Аристотель, – есть жизнь» (Metaph. XII 9, 1072 b 27).

Поднимаясь в Космосе от Земли к Небу (двигаясь от центра к периферии), мы переходим из сферы физической изменчивости в сферу правильных движений, неизменных структур и вечного идеального бытия. Снизу вверх Космос «умнеет», сверху вниз ум «воплощается». Переход этот непрерывен, так что идеальность Космоса может быть описана как качество особого тела. «…Космос шарообразен, – говорит Аристотель, – и при этом выточен с такой изумительной точностью, что ничто рукотворное, да и вообще ничто, явленное нашему взору, не может с ним сравниться. Ибо ни один из элементов, входящих в его состав, не может воспринять такую гладкость и такую точную закругленность, как вещество окружного тела: ясно ведь, что по мере удаления от центра каждый последующий элемент превосходит в этом отношении предшествующий ему (в той же пропорции), в какой вода превосходит землю» (De Caelo. II, 4 287 b 15 – 22).

Итак – конечность (определенность) аристотелевского космоса; его идеальность и единственность; повышение совершенства при мысленном переходе в нем снизу вверх; структура естественных мест и перемещение как физическое событие; наконец, фундаментальное значение трех форм перемещения («вниз», «вверх» и «вокруг») (ср.: Arist. Phys. IV 1, 208 b 10 и сл.) – все это не произвольные мнения Аристотеля, а строгое следствие определенного понятия о понятии.

Вот почему новация Коперника попросту немыслима аристотелевским умом129129
  Ничего удивительного, что гелиоцентрические проекты длительное время отвергались традиционным умом и хранились в коллекции курьезных выдумок. Ссылаясь на сочинение «Против Аристарха» стоика Клеанфа, Плутарх говорит: «Когда Аристарх Самосский решил объяснить небесные явления таким образом, что-де звездное небо пребывает неподвижно на своем месте, а Земля, напротив, движется по наклонному кругу, вращаясь при этом также вокруг собственной оси, Клеанф заявил, что эллины должны были бы предать его суду за безбожие, поскольку он стремился сдвинуть священный очаг Космоса» (Plutarch. De facie in orbe lunae // Stoicorum Veterum Fragmenta / Ed. I. Arnim. Leipzig, 1922. Bd I. Fr. 538). C м. рус. пер. A. A. Столярова: Фрагменты ранних стоиков. Т. I. Зенон и его ученики. М., 1998. С. 175 [фр. 500].


[Закрыть], и первые же главы «De revolutionibus» говорят нам, что перед нами произведение архитектонически иного ума. Дело не в том, что Коперник в большей мере математик, чем метафизик, дело даже не в самом переходе от гео– к гелиоцентризму. Довольно уже и того, что отсутствует сама мысль о субстанциальной иерархии Космоса и перемещение в нем – метафизически и физически – безразлично. В том элементарном обстоятельстве, что одна точка пространства не отличается от другой, соседней, и перемещение поэтому не является реальным событием, уже содержится вся бесконечность новой Вселенной. Достаточно понять инерциальность движения в бесконечно малом перемещении, и незачем будет теряться воображением в бесконечных пространствах.

В движениях неба созерцается отныне не явление ума самого по себе, а лишь иллюзия наблюдателя, «умственный призрак», гипотетическая конструкция, внушенная условиями наблюдения, от которых теоретическому уму надо суметь отвлечься.

Сущность научно-познающего разума характеризуется фундаментальным различением идеального объективного мира теории, вне структур которого невозможны предметы научного опыта, – и «вещи в себе», ничего не знающей об этих структурах и составляющей бесконечную природу всякого конечного предмета, бесконечную задачу для понятия. Этим бесконечным отличием незнаемого от знаемого, собственно говоря, впервые конституируется предмет как предмет познания. Если эйдетическое постижение направлено на предельное уяснение всегда уже сущей и всегда уже как-то ведомой, поскольку видимой, формы, то акт научного познания включает в себя методическое сомнение, методическое отличение знания от предмета, – отличение, воспроизводящее исходную позицию субъекта мыслящего как субъекта познающего.

He следует думать, однако, что мы рассказываем известную историю освобождения от иллюзий и заблуждений. Логика эйдетического умозрения столь же основательна, сколь и логика экспериментального познания, и эта последняя чревата своими антиномиями, как и первая – указанными апориями. Во всяком случае, для перипатетика бесконечная однородная вселенная Бруно была не меньшей нелепостью, чем для Бруно – образ Космоса, ограниченного и сдерживаемого «ничем». Если Космос есть все бытие, вне которого по определению ничего нет, если это целокупное бытие определяет мысленная (идеальная) форма, то неопределенная Вселенная Бруно не только не может быть понята, но и не может просто быть. Эта бесконечная бесформенность есть бытие небытия. Далее, Космос как определенное Все – единствен, ибо его идея совпадает с его бытием. Бесконечное же множество одинаковых миров есть бессмысленная мультипликация одного и того же в этом сущем небытии. И возможен ли вообще элементарный акт познания, если в конечном счете – а только такой счет предъявляется теоретической задачей, – он предполагает раскрытие в определенном предмете его бесконечной природы?

Любопытно, что в ответ на 13 аргументов перипатетиков в пользу единственности и конечности Космоса, Бруно в качестве первого и основного контраргумента выдвигает коперниковский: «He существует первого движимого, которое действительно увлекает столько тел и заставляет их вращаться вокруг центра Земли; скорее наоборот, этот шар является причиной кажущегося вращения»130130
  Бруно Дж. Указ. соч. С. 428.


[Закрыть]. Здесь, по мнению Бруно, и зарыта собака. Измени самосознание наблюдателя, и вся картина аристотелевского космоса вместе с его физикой и метафизикой рассыплется в иллюзию. Ho «что» имеет в виду этот наблюдатель, говоря о Вселенной? Как дано ее бытие?

Словом, определяющий ум аристотелизма не только предшествует экспериментирующему уму «коперниканства» на лестнице научного прогресса, но и навсегда остается в отношениях философской полемики с ним, причем с течением времени именно эта полемика вновь приобретает значимость.

Между тем сама возможность формирования «коперниканского» ума в недрах средневековой интеллектуальной культуры осталась бы совершенно непонятной, если бы эта культура мыслила только на аристотелевский манер, если бы даже строгий схоластический перипатетизм, скажем, Фомы Аквинского не был пронизан иными энергиями и преобразован ими. Первое и самое очевидное, что следует принять во внимание – христианский креационизм.

«Почему Бог сотворил мир? – задает вопрос Августин и отвечает: – Quia voluit – „потому что захотел”»131131
  Augustin. De genesi contra Manichaeos. Цит. по кн.: Blumenberg H. Op. cit. S. 213.


[Закрыть]. Почему же Бог Авраама, Исаака и Иакова должен был захотеть сотворить именно аристотелевский мир? Да и чем держаться теперь аристотелевскому миру, если он уже не мыслится вечным явлением вечного ума?

Тварный мир – нечто принципиально иное, чем эллинский Космос: вечное тело божественного ума. Средневековое мироздание говорит о Творце, свидетельствует о Создателе, но как произведение – о мастере. Оно не являет его, не является ни его «разверткой», ни его «эманацией». Мироздание может и загораживать Бога от души. Предостережение это – общее место патристики.

Показательно сравнить, например, представления Платона о Космосе-учителе и «платоника» Августина о мире-свидетеле. «…Нам следует считать, – говорит Платон в „Тимее”, – что причина, по которой бог изобрел и даровал нам зрение, именно эта: чтобы мы, наблюдая круговращения ума в небе, извлекли пользу для круговращения нашего мышления, которое сродни тем, небесным круговоротам, хотя в отличие от их невозмутимости оно подвержено возмущению…» Поэтому «человеческие науки выводятся из наук божественных посредством созерцания Космоса» (Tim., 24 с. Пер. С.С. Аверинцева). Более того: «…небо дает нам и всю другую разумность вместе с общим понятием о числе, – говорится в „Послезаконии”, – да и все остальные блага. Самым же главным будет, если человек, получив от него в дар числа, разберется в его круговращении в целом». А если так, то «величайшим мудрецом по необходимости должен быть именно истинный астроном…»132132
  Платон. Соч. Т. 3. Ч. 2. С. 486.


[Закрыть].

Для Августина тоже «… сам мир некоторым образом молчаливо, своею в высшей степени стройной подвижностью и изменяемостью и прекраснейшим видом всего видимого вещает как о том, что он сотворен, так и о том, что мог быть сотворен только неизреченно и невидимо великим и неизреченно и невидимо прекрасным Богом»133133
  Августин. О граде Божием. Кн. II, гл. IV // Творения Блаженного Августина Епископа Иппонийского. Киев, 1905. Ч. 4. С. 178.


[Закрыть]. Ho Творец-то именно неизречен и невидим, превосходит всякое слово и всякий вид. Зато доступ к нему открыт совершенно иначе, его превосходящая величие Космоса максимальность оказывается соразмерной не находящей себе места в Космосе исчезающей минимальности человеческой души. «…Вне себя не выходи, – заповедует Августин, – а сосредоточься в самом себе, ибо истина живет во внутреннем человеке»134134
  Августин. Об истинной религии, гл. 34 // Там же. Ч. 7. С. 61.


[Закрыть]. Божественное открывается не в знаках Неба, а в слове Писания. Астрономия лишь вовлекает в бесконечные споры и вовсе не помогает в занятиях божественным словом, а поскольку в Писании мало что говорится о звездах, полезней и достойней вовсе оставить их в стороне (Aug. De doctrina hristiana. II 29, 46). «Многие входят в длинные рассуждения о подобных предметах, – говорит Августин в другом месте, – … и теряют при этом драгоценное время, которое должно быть посвящаемо спасительным предметам. Какое, в самом деле, мне дело, со всех ли сторон небо, как шар, окружает Землю, занимающую центральное место в системе мира, или же покрывает ее с одной верхней стороны, как круг?135135
  Августин. О книге Бытия буквально. Кн. I, гл. IX // Там же. Ч. 7. С. 187.


[Закрыть]»

Читая Писание и уединившись внутри себя, человек слышит непосредственно то Слово, которым был сотворен мир. Сосредоточиваясь в смысле текста, ум обретает способность мыслить вне интеллектуального созерцания формы и соответственно освобождается от Космоса. Для его бытия открывается некое особое «пространство».

Итак, во-первых, интеллект уже не определяет Космос и не определяется им, он обретает собственное, не зависимое от Космоса бытие.

Во-вторых, креационизм приводит к уяснению того, что не идеальная форма – основа бытия и понимания, а неизобразимая творящая способность, невоплотимое и непостижимое искусство, которым художник бесконечно превосходит мир своих произведений. Творец – не форма форм, а источник форм, субъект, художник, искусство которого сказывается не в идеальности формы, а в выражении формой того, что формой невыразимо, что выразимо в форме как некое ничто, отсутствие, умолчание.

Так, красота определяется теперь не правильностью, симметрией, гармонией, а утонченностью, истонченностью, как бы зримым развеществлением. Духовная красота не столько изображается, сколько вызывается неизображенным как некое божественное озарение136136
  Данилова И. Е. От Средних веков к Возрождению. Сложение художественной системы картин кватроченто. М., 1975. С. 14.


[Закрыть].

В-третьих, креационизм внутренне подрывает идею космической иерархической гетерогенности. Как тварное – Небо ничуть не отличается от Земли. Толкуя первые слова Писания – «В начале сотворил Бог небо и землю», – Августин допускает, что «небо-и-земля» означает здесь всю неоформленную еще материю последующего творения, и то же самое разумеется словом «вода» в стихе: «Земля же была безвидна и пуста, и Дух Божий носился над водою»137137
  Августин. О книге Бытия буквально // Творения. Ч. 7. С. 101.


[Закрыть]. Дух Божий формирует, не определяя и не ограничивая мир собою, не упорядочивая в Космос хаотически смешанные формы, а – словом оставаясь в себе, бесконечно отличный от творимого, как замысел художника отличен от произведения, от которого всегда есть возможность отступить, чтобы посмотреть, хорошо ли оно. Именно внутренняя однородность творения перед лицом Творца и образ творящего духа, трансцендентного творению, послужат опорами в размышлениях Н. Кузанского, В. Оккама, Ж. Буридана, Н. Орема138138
  Cм.: Lovejoy A. Op. cit. Р. 104 (см. рус. пер. С. 108).


[Закрыть].

Наконец, еще один уже упоминавшийся богословский мотив, быть может чаще всего использовавшийся в XIV – XVI вв., это то, что А. Лавджой назвал «принципом изобилия». Всемогуществу Бога и его свободе соответствует только все-возможность творения, и бесконечному могуществу соответствует только бесконечность сотворенного. С 1277 г., когда парижский епископ Этьен Тампье провозгласил, что «границы» эллинского Космоса не могут быть границами божественного всемогущества139139
  Cм.: Койре А. Очерки истории философской мысли. М., 1985; Гайденко П. П. Эволюция понятия науки. Становление и развитие первых научных программ. С. 458 – 467.


[Закрыть], этот аргумент используют Н. Кузанский, Н. Орем, Дж. Бруно, и еще у И. Канта во «Всеобщей теории и истории неба» мы читаем: «Ясно, что для того, чтобы мыслить его (мир. – А. А.) в соответствии с могуществом бесконечного существа, для него не должно быть никаких границ. Ограничивая пространство божественного откровения сферой, имеющей радиус Млечного пути, мы приблизимся к бесконечности зиждительной силы бога не более, чем если ограничим его шаром с диаметром в один дюйм»140140
  Кант И. Соч.: В 6 т. Т. 1. С. 204.


[Закрыть].

Эти богословские презумпции христианского креационизма – внекосмическое совпадение божественного максимума и минимума; творческий замысел Художника, бесконечно превосходящий мир сотворенных форм; однородное пространство творения; бесконечность, которой преисполнено все в творении как творении бесконечной творческой мощи Творца, – все это с предельной логической последовательностью продумал Николай Кузанский в своей «науке незнания». Методами этой «науки» Кузанский прежде всего развернул христианский креационизм как определенную логику мышления (в этом ему помогла традиция средневекового неоплатонизма). Предельная рефлексия начал этой логики обнаружила возможность и даже логическую необходимость перейти к иной логике, развертывающейся в совершенно иной образ мысли и соответственно иной образ мира.

Впервые обозначилась возможность того Разума, присутствие которого заметно уже в космологии парижских номиналистов; который сделает допустимой свободу космологического воображения Н. Коперника и тем самым внушит ему уверенность в истинности своей «гипотезы»; который сумеет развернуть безмерную Вселенную в натурфилософии и космологии Дж. Бруно; который обретет свою конструктивную экспериментально-теоретическую форму и фактическую почву у Г. Галилея; который продумает свои логические начала в спорах философов XVII в., конституируется наконец в XVIII в. в качестве собственно разума, осознающего себя единственной, всеобщей формой разумности – естественного света разума; эта всеобщая форма разумности будет подвергнута радикальной философской рефлексии в Наукоучении XIX в., и только в XX в. всеобщность этого самоопределения Разума будет вновь поставлена под радикальный вопрос.

* * *

Мы спрашивали, как возможна научная революция? Мы нашли, что имеет смысл говорить о таком событии, если предположить, что научное знание двумерно, что его содержание обусловлено логической формой, структурой познающей «оптики», благодаря которой устанавливается «контекст универсальности», т. е. особый идеальный мир и соответствующая ему теоретическая идея реальности (ньютоновская, эйнштейновская, боровская), мир, в контексте которого окружающее вообще может стать объектом познания. Научная революция связана с логически обоснованным изменением универсальной идеи реальности.

Чтобы измерить предельную глубину возможного преобразования, мы обратились к коперниканской революции, лежащей в истоках новоевропейской науки. Мы спрашивали, в чем она состоит и как она оказалась возможной. Мы пришли к выводу, что ее глубинный исток и суть составляет не новация Коперника, а фундаментальное – архитектоническое – изменение образа мысли и соответственно образа мира, затрагивающее не просто некую научную идею реальности, а сами основания, определяющие разумную архитектонику (формы умо– и мировоззрения). Следующим шагом надлежало бы перейти к анализу предельных философских начал, содержащих ответы на такие вопросы, как: «что значит мыслить, разуметь, понимать?» (созерцать в идеальной форме? мыслить в Боге? объективно знать?..) и «что значит быть?» (предельно войти в форму? причаствовать бытию Бога? присутствовать в объективной картине?). Ответ на эти вопросы требует, однако, обширного и тщательного философского и историко-культурного анализа141141
  Cm.: Библер B.C. От наукоучения к логике культуры. М., 1991; Койре А. Очерки истории философской мысли. С. 51 – 73; Koyré A. From the closed World to the infinite Universe. London, 1982; Burtt E. The metaphysical foundation of modem physical science. London, 1925; Maier A. Metaphysische Hintergründe der spätscholastischen Naturphilosophie. Roma, 1955.


[Закрыть]. Здесь же моей задачей было лишь показать, что:

1) феномен революций в науке стал проблемой только потому, что понимание развития науки долгое время определялось позитивистской схемой прогрессивного роста научного знания, упускавшей из виду то, что я назвал двумерностью научного знания;

2) то, что называют революциями в науке, составляет нормальный архитектонический момент элементарного акта научного познания (понять – значит изменить понятие);

3) осмысление опыта неклассической физики затронуло такие основы самого научного метода, которые заставили вспомнить о его исторических началах (ньютонианство, картезианство) и обнаружить, что сам этот метод входит в гораздо более глубинную архитектонику разума;

4) «коперниканская революция» – в широком, эпохальном смысле слова – знаменует собой фундаментальное, архитектоническое переосмысление Разума, его самопереопределение по отношению к другим его эпохальным самоопределениям: античному и средневековому; речь идет о таком переустройстве архитектоники Разума, вследствие которого впервые оказался допустимым (мыслимым) сам замысел научно-познающего отношения к миру в исторически, культурно и логически определенном, а именно новоевропейском смысле;

5) своеобразная логика такого самопереопределения Разума развертывается в философской «науке незнания» Николая Кузанского.

Мы сталкиваемся, таким образом, с фундаментальной философской проблемой, проблемой эпохальных самоопределений Разума, особых форм (логик) определения мышления в его всеобщности, универсальности, логической обоснованности, особых культур разумения. Сама возможность уяснения такой проблемы обусловлена внутренним кризисом новоевропейской философии, – философии, осмысленной как Наукоучение. Кризис этот дает себя знать со второй половины XIX в., но философский смысл его начинает уяснятся только сейчас, в конце XX в.

1991 г.