Текст книги "Большая книга ужасов – 67 (сборник)"

Глава IV. Лес потревожили

Назавтра после школы Киря пошел к физичке расспросить о хозяине дневника. Во дворе его встретил физичкин Серега и радостно сообщил:

– А мать болеет!

– А то я не знаю! Пусти, дело есть.

– Да она и нас-то к себе не пускает, говорит, заразная. «И нечего вам, – говорит, – школу пропускать».

– Да ты что, санитарка злая, что ли?!

– Ничего не знаю. Вали отсюда, а то мне тоже влетит! – Серега частенько нарывался. Знал, паршивец, что училкиного сынка бить не будут. Но проучить-то можно? Киря наклонился к нему и зловеще прошептал:

– А знаешь, что у нее?

– Точно, что не Эбола, – вздохнул Серега. – Я доктора уже спрашивал.

– Правильно, у нее кое-что похуже. У нее трупный вирус!

Серега с любопытством наклонил голову.

– Про трупный яд что-нибудь слышал? Говорила тебе мама: «Не трогай дохлого крота». Почему? Потому что в нем трупный яд. А сама-то она почти каждый день трупы режет!

– Какие?! – На физиономии Сереги был такой восторг, что Киря вдохновенно продолжил:

– Учеников! Шучу. Ну курицу там или мясо она же готовит! Это все тоже трупы. И пока они сырые, в них есть трупный яд! Вот и представь, что она резала курицу и порезалась сама.

– И заразилась?

– Да!

– Она что, умрет? – недоверчиво спросил Серега.

– Хуже! Если живой человек заражается трупным ядом, он превращается в зомби!

– Круто! – взвизгнул Серега и умчался делиться новостью с сестрами. Вот они-то ему и всыплют за такие глупости.

Васек пришел вечером почитать странный дневник. Пока ждали электричества, Киря пересказал ему «краткое содержание предыдущих серий». Друг был скептиком:

– Глупости! Если б такая поляна была, вся деревня бы об этом судачила, и мы бы знали.

– Но бывает же, что человек в лесу пропадает. Почти каждый год!

– Так это везде так. На то он и лес: кто замерзнет, кто заблудится, кто медведицу встретит. Поляна тут ни при чем.

– А старуха? И этот в бороде?

– Вот в такие сны я верю! Мне однажды покойная бабка приснилась. Сказала: «Вася, шапочку надень». А наутро мне сосулина на башку свалилась – вот такая! Был бы без шапки – точно бы череп раскроила!

– Помню! Ты еще в школу не ходил, мы над тобой ржали. Хорошо, а эти-то отчего сбежали, по-твоему?

– От того и сбежали с поляны, что кошмары снились. Я б тоже сбежал. Братец рассказывал, как однажды уснул в тайге у костра, и ему приснилось, что он никогда больше отсюда не выйдет. Так он вскочил и так рванул оттуда, что за пять минут из леса выскочил! Я думаю, это защитная реакция организма такая. Мобилизация. Подсознание само тебе показывает всякие страшилки, чтобы ты перестал валять дурака и сделал, что требуется для выживания. Ну как от кошмара просыпаться за минуту до звонка будильника. Тут не кошмар важен, а то, что вставать пора.

У Кири тоже такое было, и он почти согласился:

– Ну ладно, а волки?

– А почему в деревне не могут озоровать волки? Может, сон к тому и был… – Васек замолчал, пересел за стол у окна и стал философски рассматривать улицу через прицел винтовки:

– Удобно тут у тебя! Враг не пройдет! – Он дурачился, а Кире и впрямь было неуютно в последние дни: электричества нет, холодает, физичка заболела как раз, когда нужна… Апокалипсис прямо.

– А ты что будешь делать, если правда придет враг?

– Завязнет на наших дорогах. Брательник на «Волге» вчера увяз, полночи выталкивали. Скорее бы подморозило уже…

– Ну это смотря кто придет. Некоторым твои дороги до фени.

– Ты что, правда каких-то снежных людоедов ждешь? Совсем крышу потерял, ужастиков начитавшись?

Под окнами взвыл Пират. Не взвыл, а взвизгнул, будто болонке на хвост наступили. Киря прилип к стеклу. Уже давно стемнело, во дворе можно было различить только светлые доски будки да истоптанную блестящую грязь. Васек сорвал подвешенный фонарь, и ребята рванули вниз.

Во дворе уже стояла мать и светила фонарем куда-то в огород. У ног ее валялась убитая курица. Киря заглянул в будку. Пират сидел, забившись в угол, и таращился виноватыми круглыми глазами. Киря вытянул его за цепь, посветил… Вроде цел. Мать все так же светила в огород – неужели волка искала? Они приходят иногда зимой, но сейчас еще не зима…

– Видела кого?

Мать дернула плечом:

– Да мелькнул в огороде серый хвост. Вася, ты в следах разбираешься? – Она направила луч под ноги, Киря и без Васька узнал продолговатый волчий след:

– Есть. Рано вышли в этом году. Мам, я возьму Пирата в дом?

Мать кивнула, и, как по команде, на улице зажегся фонарь. Свет его бил далеко, освещал и дом, и двор, и часть огорода. Из-за пустой грядки, как из окопа, выглядывала узкая серая башка, ослепленная светом фонаря.

Пока Киря думал, что это хороший повод выпросить назад патроны для винтовки, мать схватила палку и застучала по бочке для дождевой воды. Звук получался металлический, противный, тут любой сбежит. Волк подпрыгнул и рванул прочь по грядкам.

– Вот наглая морда, а?! Вася, домой один не ходи. И ты один не ходи его провожать. Отца дождитесь, пускай вас конвоирует. Надо же, а? Вроде и не зима еще… – Она ушла в дом.

Киря отстегнул Пирата и пошел за ней. Последним плелся Васек и в унисон с матерью бубнил под нос про осень и обнаглевших волков. А Киря думал, что у того парня из дневника тоже деревню атаковали волки. Разные бывают совпадения, но от этого было жутковато.

Пирата они затащили с собой на чердак – для компании. Врубили ноут и наконец-то стали читать.

* * *

Вечером Лом не зашел. И Толстый растворился в своем доме, как не было. Я полдня торчал на кухне у окна, собирал с дядей Колей инкубатор, а Толстый ни разу не вышел на крыльцо. Не было видно и его пса: на пустой конуре болтался обрывок цепи.

– У Толстого тоже пса утащили?

– Не видел, – пожал плечами дядя Коля. – Мог ведь и сам сорваться и удрать. Со зверем шутки плохи. – Он в сто первый раз проверил температуру в инкубаторе, сказал «все» и ушел.

Мать уехала в город за новым замком, я был один, и часы на моей кухне тоже показывали половину пятого. Я болтался по дому, по привычке поглядывая на вставшие часы, и ждал ребят.

Скоро в дверь постучали. Я крикнул: «Заходи!» – но никто не зашел.

– Оглох, что ли, Толстый? – Я выскочил в коридор и рванул дверь на себя. Смеркалось. Где-то далеко выла собака. А за дверью никого не было.

Я шагнул в темный двор: никого. Где-то совсем рядом в самое ухо бормотал старушечий голос:

– Она открыла на стук – никого нету. Только сквознячок задел ее, как плечом, будто кто-то прошел в комнату. В ту же ночь свекровь и померла. Так смерть приходит.

Я не успел удивиться, как ошалел от свежего ночного воздуха! От него сосало под ложечкой и хотелось выть, рыдать и петь во весь голос. Я спрыгнул с крыльца, выскочил за калитку и побежал.

Над деревней стояла огромная луна, и трава серебрилась в ее свете. Высокие стебли щекотали мне ноги и лицо, я бежал, рассекая их носом. Подходящее слово «эйфория», но все равно не то. Я чувствовал все вокруг яснее и сильнее. Мой маленький мир – деревня на три улицы – стал совсем моим, словно я проглотил его и наслаждаюсь послевкусием. Со всех сторон ко мне летели запахи: травы, молока, печного дыма, дерева. Живые вишни во дворах пахли совсем не так, как живые яблони, а в горках сухих дров каждое полешко имело свой запах. Я чувствовал, как в заборе подгнивают две доски, а на подоконнике в ближайшем доме чудесным пурпурным цветом зацветает фиалка. Я слышал запах пота, снов, земли и множества мелких трещин на руках: тетя Катя спала, умаявшись в огороде. В каждом доме, перебивая друг друга, тикали часы, в каждом, кроме трех домов. Отчего-то меня это не волновало. Мне хотелось бежать, чтобы трава хлестала по физиономии, кричать и громко петь. Мне было хорошо.

Небо стояло выше, чем обычно, а по земле я едва не скреб животом. Ладони кололи прошлогодние сухие травинки, но отчего-то было не больно, а щекотно. Я пробежал всю улицу, пока не осознал, что стою на четвереньках. В лунном свете я не узнал своих рук. Пальцы стали короче, ногти длинные и черные, каждый сам длиной с палец. Мои три волосины на руках разрослись в густую бурую шубу, покрывающую все тело. Ее можно было взъершить, напрягая мышцы на боках и в холке. У меня была холка! Во рту непривычно мешали крупные клыки и язык, длинный-длинный, я мог легко достать им до носа и накрыть переносицу. Если скосить глаза, как будто кривляешься, можно было разглядеть широкую звериную морду, черную носопырку с огромными ноздрями и собственный язык, гуляющий по этой носопырке… Я так и замер на бегу.

Звериное тело, которое я рассматривал изнутри, было моим собственным. Но в нем было здорово! Я не мог заставить себя отвлечься от накативших запахов, звуков, от этой лунной эйфории и странной щекотки в животе, чтобы осознать и хоть испугаться для приличия. Мне было не страшно, мне было хорошо. Я не бежал, я летал. Кто сказал, что медведи неуклюжие? Кто сказал, что медведи косолапые? Даже когда я стоял на земле, меня не покидало ощущение невесомости и единения с миром. Я был частью этой деревни, ее воздухом и землей и, наверное, думал, что сплю. Во сне очень похожие ощущения…

С параллельной улицы потянуло зверем и железом. Мелкая собака заметалась у конуры, выгнула спину и дернулась как в последний раз. Тренькнула цепь, звено разомкнулось, и побежали-побежали по сухой земле мелкие лапки. Беги, псина! Спасайся, зверь уже близко.

Зверь торопливо трусил огородами в сторону дома, откуда сбежала псина. Медвежий запах тяжелым тулупом окутывал запахи человеческие. Машинное масло, дым от костра, вспоротый червяк на рыболовном крючке, земля, сырая вода из-под земли. Наверное, так пахнут все деревенские мальчишки весной. Это были мои родные запахи, от которых становилось легко и спокойно. Это был мой друг.

Я побежал ему навстречу, рассекая носом пахучую траву. Вспугнутые жуки маячили у меня перед глазами и садились на голову. Звезды были дальше, но ярче, я видел небо четко, как в книжке по астрономии.

В сарае завизжала свинья. Она чуяла приближение зверя и металась, снося перегородки загона. Ее желтоватые копытца буксовали в навозе, а щетинки на теле стояли дыбом. Я слышал, я чувствовал, какие они, оказывается, длинные, эти щетинки, не с палец даже, а с ладонь. Всю жизнь в деревне живу, а не замечал. Зверь, пахнущий как мальчишка, бежал на визг. Страх только раззадоривал его. У меня у самого сносило крышу от чужого адреналина: хотелось бежать, кувыркаться и ловить мошек ртом. И малинки. Эх, не поспела еще!

…Лом чувствовал другое. От него потянуло слюной и яростью так, что я даже притормозил. Он был другой, Лом. Не такой, как я. Его шерсть на холке стояла жестким гребнем, его глянцевая губа обнажила клыки в оскале. Он не был рад новому телу, его не интересовали мошки и даже малина. Он был голоден, и визг свиньи только придавал ему скорости.

При мысли о сыром мясе меня по-человечески затошнило. Я даже испугался, что проснусь не вовремя, не досмотрев такой волшебный сон. Я уже подбежал к дому, зашел через калитку, выломав нечаянно несколько досок, и увидел, как с другой стороны Лом лезет через забор.

В доме проснулся человек. Заскрипела провисшая сетка кровати. Ноги с огромными шишками у больших пальцев коснулись облезлого дощатого пола. Рука стянула со стула штаны, звякнув пряжкой ремня. А зверь-мальчишка ничего не замечал! Он бежал к сараю, опьяненный адреналином свиньи, он бежал к сараю и топал так, что, наверное, в доме было слышно. А человек уже влез в жесткие кирзовые сапоги, взял винтовку и задергал защелку на двери.

Грохнула дверь сарая. Лом с разгону пробил ее глупой башкой и оказался в западне. Сарай был не сараем, а старым строительным вагончиком из какого-то металла. Только дверь была дощатой, а стены головой не пробьешь.

Человек выскочил на крыльцо. В глаза мне шибанул свет фонарика, и через секунду грохнул выстрел. В сантиметре от моего уха от бревна в поленнице отлетела здоровенная щепка.

Мир замолчал. То есть я оглох от выстрела. Человек в сапогах беззвучно шевельнул рукой – перезаряжает. Я спрятался за поленницу, вскарабкался по дровам и перевалился через забор. Воздух завибрировал – еще один выстрел. Распахнулась калитка, и человек в тяжелых сапогах побежал за мной.

…А балбесина Лом в сарае, ничего не видя и не слыша вокруг, счастливо потрошил свинью. Меня тошнило от запаха крови, мочи и пороха, но убегать было нельзя: Лом в ловушке. Как только человек потеряет меня из виду, он пойдет проверять, как там скотина. А там – здрасьте: мой друг откушать изволят. Чавкает и жмурится, не слыша даже выстрелов, иначе давно бы удрал.

Я убегал не торопясь, дразня человека с ружьем, чтобы дать Лому спокойно уйти. Я залегал в траве и выскакивал перед самым носом. Человеку было трудно одновременно светить фонариком и целиться. Чтобы выстрелить, он отпускал фонарь и тот повисал на запястье в веревочной петле. Человек стрелял в темноту. Он был беспомощен, а я все видел и, казалось, даже слышал его мысли. А может быть, он так ругался, что до меня доносились вибрации воздуха.

Лом ел со вкусом, не торопясь, как воспитанный мальчик. Я скакал оленем по траве, окончательно оглохнув от выстрелов, и ворчал про себя: «Еще вилочку возьми, балда!»

По дальней улице к нам бежал еще один зверь. Запах крови разбегался по деревне веселыми ручейками и не мог не привлечь Толстого. Через несколько секунд хрустнули доски в заборе, тяжелые лапы громыхнули по жестяному полу вагончика. Мои друзья встретились, и я животом почувствовал: сейчас будет драка. Толстый претендовал на половину свиньи, Лом не хотел отдавать добычу. Я даже увидел краем глаза, как блеснули в темноте клыки.

Я скатился в канаву и затих. Человек искал меня фонариком: лезвие луча ходило по траве туда-сюда. В сарае рычали. В сарае вздымалась шерсть на холках, обнажались в оскале клыки до белых десен и гулко капала на железный пол слюна. Серебристые клыки продырявили звериную шкуру, и мальчишка под ней взвизгнул так, что человек с ружьем наконец оглянулся на сарай. Я торопливо выбрался на траву, и тут же грохнул выстрел. Мимо.

Лом в сарае поборол Толстого и выбирал место, куда бы цапнуть. Я крикнул им: «Бегите!» – и медвежий рев разнесся по деревне. Это теперь мой голос. Лом в сарае навострил уши и на секунду ослабил хватку. Толстый вывернулся и, вместо того чтобы бежать, сам навалился на Лома.

Из домов уже выходили соседи: кому понравится канонада под окнами среди ночи! И этот мой вопль… Многие были с ружьями. Ноздри мои окончательно забил запах пороха и железа. А мальчишки все дрались. А я все отвлекал людей: бегал по траве, то выскакивая, то прячась.

…Когда выстрелы грянули сразу с трех сторон, я понял, что доигрался. Горячий металл вонзился мне в бок и в лапы. Трава защекотала раны, и запах пороха навалился на меня глухой ватной шапкой. Я почувствовал, как Толстый и Лом наконец-то удирают из ловушки-сарая. Мне стало спокойнее.

Люди светили фонариками в глаза и окружали меня тесно-тесно – я мог бы махнуть лапой и оторвать кому-нибудь нос. Я отчего-то не понимал, о чем они говорят: вроде по-русски, а ни слова не разберешь. Страшно быть в чужой шкуре. Один переломил ружье: добьет!

Я поднялся на лапы. Боль резанула в груди и отдалась в голову, но я устоял. Люди отшатнулись одной большой волной, в хороводе лиц я увидел мать. Она что-то сказала этому, который переломил ружье, и притопнула на меня, будто отгоняет собачонку. Я оттолкнулся и прыгнул в темноту.

Кое-как, хромая на две ноги, я добрался до своего двора и спрятался в дровяном сарае. Улегся на теплых досках и чувствовал, как потихоньку отпускает боль и затягиваются раны. Нос мой сам докладывал обстановку: Лом пошел гулять по деревне, сытый и довольный. Толстый забрался в курятник к дяде Коле, а сам дядя Коля с ружьем еще ищет Лома в соседском дворе. Шумно было, как днем. Во дворе, где Лом потрошил свинью, собралось человек десять с ружьями. Я не понимал, о чем они говорят, но догадывался: ищут диких зверей для расправы. Было странно думать, что зверь – это я.

Почему так? Тогда я винил во всем аномальную поляну и еще немножко надеялся, что сплю. Раны быстро затягивались, боль отпускала, и с каждой минутой мне все больше казалось, что сейчас прозвенит будильник.

Я слышал, как пришла мать, заглянула в мою комнату и заворчала над пустой кроватью. Потом опять ушла к этим, с ружьями. Искала меня. Утром, если это не сон, кто-то получит втык и комендантский час.

Мне вдруг стало так себя жаль: ни за что получил три пули и в придачу – друзей-хищников. И не так уж это здорово – медвежья шкура: что хорошего, когда любой готов тебя пристрелить?! А ты даже не понимаешь, о чем они говорят, пока целятся! И за что мне это? И как чешутся раны!

Ходить было уже не больно. Я потихоньку выбрался из сарая, кое-как забросал грязью свои кровавые следы во дворе, потом долго пытался отмыть лапы в луже. Когда хлопнула калитка, впуская мать, я лежал в своей кровати, вцепившись в уже голые коленки и укрывшись с головой. Меня знобило. Я так и не понял тогда: приснилось мне или нет. Не помнил, как превратился обратно. Если меня правда не было полночи, мать все равно не станет будить. Нотации подождут до утра.

* * *

– Ну вот, а ты говоришь – волки. Медведь! Оборотень! Жаль, физичка к себе не пускает. Хотел ей фотку показать…

– Думаешь, она расскажет тебе продолжение и не надо будет электричества ждать?

– Думаю, она скажет, правда это или так, сочинял парень на досуге. Она же их знала!

– Сочинял, я тебе говорю. Оборотень не помнит себя в звериной шкуре. А этот все так детально описывает… И с чего им оборотнями становиться – их в лесу никто не кусал!

Из-под стола выскочил Пират и с лаем бросился на окно. Мальчишки прилипли к стеклу. В темном дворе на черной грязи были хорошо видны блестящие серые спины. Три или четыре. Они неспешно протрусили мимо дома и скрылись в огороде.

– Знаешь, что я думаю? Если зверье из леса выходит, значит, кто-то потревожил лес. Может, все-таки есть в дневнике доля правды? Аномальная поляна, к примеру.

– А почему волки вышли только сейчас?

– Сам посуди: мы читаем дневник, бередим прошлое, то место в лесу, оно чувствует колебания в ноосфере…

– Да ну, бред!

– И ничего не бред! Во всяких там передачах про потустороннее всегда говорят: привидения являются к тем, кто в них верит. Вспомнишь о потустороннем – вот и оно!

– Ну да, если во всякую муть верить, она начнет мерещиться!

– А волки нам тоже померещились?

Васек пожал плечами и засобирался домой.

Глава V. Если это война

– Чертовы электрики! – Отец подобрал здоровенную палку и закинул на плечо, как удочку. Они с Кирей уже проводили Васька и шлепали по грязи домой. В луч фонаря то и дело попадались продолговатые волчьи следы. – Это все из-за света, – ворчал отец. – Когда тут и там окна светятся, зверь видит огонек и не лезет. А когда темнота – думает, что никого нет или спят все, и тогда идет на промысел. Все хищники же ночью охотятся, вот и приспособились.

Волков было много. Пока до Васька дошли – двух увидели прямо на дороге. Несколько секунд звери стояли в луче фонаря, слепо таращась на людей, пока отец не шуганул. И всюду были следы. Во дворах голосили собаки, кто-то уже отвязывал свою, кто-то плотнее запирал дверь курятника, впереди раздался выстрел…

– К утру уйдут, – сказал отец и потихоньку отсыпал Кире патронов из кармана. – Матери не говори. И, сам понимаешь, это на крайний случай.

Киря, конечно, закивал: на крайний, а на какой же еще… Наконец-то у него появились патроны!

К утру волки не ушли. Выпал снег, и Киря еще из окна увидел наглые продолговатые следы: две дорожки от калитки к огороду. За забором по улице тоже тянулись цепочки следов, три или четыре. Эти были грязные, буроватые на белом снегу. Кровь. От соседского забора отшатнулась кудлатая тварь и потрусила по дорожке. Не боится!

Пират вылез из-под дивана и вопросительно поскреб лапой дверь. Выпускать его не хотелось. Еще меньше хотелось куда-то идти самому. В школу с винтовкой, пожалуй, не пустят, а идти безоружным, когда тут волки шляются…

Киря привязал Пирата на веревку, вывел во двор. Пока выгуливал, позвонил Ваську:

– В школу идешь?

– А что, уже мороз?

– В окно выгляни!

– Волк… Под окном сидит, на меня, зараза, смотрит. Это что, прикол такой?

– Да нет, Вась, это волк. Посиди дома, книжечку почитай.

– Я лучше ружья почищу, если брат не запер. – И отключился.

Отец уже уехал на работу: машины во дворе не было. Мать вышла на крыльцо, звеня капканами. Киря не знал, что они вообще в доме есть: отец редко выезжал на охоту и брал только ружье. Мать оценила Пирата на веревке:

– Вот правильно, не отпускай его. И сам никуда не ходи. Эти твари, похоже, бешеные, – она кивнула за забор. По улице беспечно трусила парочка волков.

– Почему?

– Если зверь средь бела дня выходит к людям, он точно психикой повредился. Или оголодал. Да только рано им еще голодать-то: осень – жирные зайцы, жирные мыши. Еще никто не околел от холода и не забился под снег.

Киря мысленно с ней согласился. И опять подумал про растревоженный лес. А где тогда остальные животные?

Над домом, оглушительно стрекоча, пронеслась стая сорок. Она была огромной, как туча. Сороки закрыли небо черными крыльями, сразу стало темно. И орали. Орали, как будто их ловят за хвосты невидимые руки. Долго, наверное пару минут, огромная стая улетала прочь от леса. Киря смотрел и думал, что спит. Он такое видел только в кино про войну и всякий там апокалипсис. Пират на веревке задрал башку и завыл.

Наконец небо прояснилось: сороки улетели. Мать так и стояла, ошарашенно глядя вверх:

– Никогда такого не видела. Охотников они так не боятся. Волки, теперь сороки… Будто лес потревожили.

Это «лес потревожили» царапнуло нервы. Киря всматривался в далекие кроны сосен и говорил себе: ерунда. Всякое может быть, но точно не оттого, что он читает этот чертов дневник. Или оттого? А может, правда война? Может, город уже разбомбили, а они тут сидят без электричества и ничего не знают?

– Мам, а в деревне есть какой-нибудь радиоузел? Ну, столб с матюгальником, как в старых фильмах?

Мать покачала головой:

– Разбомбят нас, а мы и не узнаем кто. – Дурные мысли заразны.

Она погнала Кирю в дом, но он захотел поставить капканы. Мать не стала спорить. Один они поставили у курятника, один почти у самого дома. А больше капканов и не было. Пират таскался за ними с растерянной мордой. Иногда он садился на хвост и подвывал. Говорят, собаки чуют беду.

Уже в доме мать выдала Кире коробку патронов:

– Отцу не говори. И, сам понимаешь, на банки не разбазаривай.

Киря уже забыл, когда последний раз он стрелял по банкам.

На чердаке было прохладно и от этого неуютно. Киря только сел у окна, как услышал выстрел. Второй, третий… За окном ничего не происходило, но и так ясно: старики, женщины, кто остался дома, проснулись окончательно и отстреливали бешеных волков.

Небо опять закрыла гомонящая стая. Свиристели вроде. Когда их целая туча, одну птичку не разглядеть. Они орали звонко, высоко, будто сотням котов наступили на хвосты. Котов, кстати, не видно. Киря не поленился спуститься с чердака в комнаты и обыскать все излюбленные кошачьи места. Нету. Ушли гулять, глупые, попадутся волкам…

На кухне мать крутила настройку древнего радиоприемника. И где только нашла, не говоря уж о том, где взяла к нему батарейки. Приемник шипел, иногда для разнообразия выдавал какую-нибудь попсу, но мать не сдавалась.

– Черт-те что! – пожаловалась она. – Передают всякую муть, а мы тут сидим…

На улице грохотали выстрелы. Самая настоящая война. Мы тут сидим, а надо хватать винтовку и бежать мочить волков, мстить за кошечек! Киря так и сделал. Потихоньку, не хлопнув дверью, вышел во двор… И буквально наткнулся на волка!

Тварь стояла в шаге от него и морщила нос в оскале. Киря вскинул винтовку. Рука тряслась, он еще ни разу не убивал. Волк скакнул в сторону и припустил прочь, за сарай. Знает ружье. Точно не бешеный, бешеному было бы все равно. Киря запульнул камешком в сарай, и волк драпанул оттуда огородами.

Тут и там слышались выстрелы. Винтовка оттягивала руку. Киря огляделся: – вроде во дворе волков больше нет – и вышел за калитку.

По улице шла баба Таня своей жутковатой вихляющейся походкой. Шла себе вдоль домов, конечно, безоружная. За ней бежала целая вереница волков.

Вот тогда Киря испугался! Он не раз видел в кино, как людей разрывают волки, но живьем, средь бела дня, да на собственной улице… К тому же в кино не показывают самое страшное. Один из волков чуть прибавил скорости и поравнялся с бабой Таней. Сейчас! Сейчас вожак одним броском свалит жертву, и тут же остальные волки как муравьи облепят ее и будут рвать, рвать, каждый в свою сторону… Киря зажмурился и пальнул в воздух. Когда он открыл глаза, баба Таня лежала лицом на земле и держалась за плечо. Стая стояла хороводом вокруг и шевелила ноздрями.

Киря опять вскинул винтовку и потихоньку пошел к бабке мимо волков. Они скалились, но пятились. Добычу отдавать не хотели, но знали, что такое ружье. К ним нельзя поворачиваться спиной. А как, когда стоят они хороводом вокруг бабы Тани, а тебе к ней и надо? И тогда Киря выстрелил еще.

Волки неохотно отбежали на несколько метров. Баба Таня сидела на земле и ошарашенно мотала головой:

– Это что же такое?! Это мне за мои грехи… – Рукой она зажимала плечо. Киря шагнул к ней, и в нос шибанул резкий запах аммиака: давненько не мылась бабка. А на лицо она была вовсе не бабкой: может, лет на двадцать постарше матери.

Хлопнула калитка. Из ближайшего дома выскочила тетя Лена – жена школьного завхоза – и стала бабку поднимать:

– Идемте-идемте, я врача уже вызвала… Киря, марш домой! Тебя мать обыскалась.

Мать уже бежала к нему по улице с двустволкой наперевес:

– Идем телевизор смотреть. Электричество дали.

Они успели к местным новостям. Противный курносый парень вещал, что в тайге случилась невиданная миграция зверей и птиц. Озерки атакует росомаха, Болшево – волки, и, возможно, виной всему засушливое лето с лесными пожарами.

– Животные оголодали, – вещал этот тип, – и теперь ищут более кормовое место. Возможна эпидемия бешенства: они подходят слишком близко к жилью, это ненормально для дикого зверя. Соблюдайте осторожность, прививайте собак…

– Бред, – оценила мать, и Киря с ней согласился. – Нормальное было лето, не хуже прочих. А такой миграции я, сколько живу, ни разу не видела.

– Они не бешеные, мам. Они ружья боятся.

– Ты давай не геройствуй! Если зверь правда бежит из леса, то сам уйдет. Одно дело, когда во двор лезут и нападают…

– Они ж на бабу Таню напали!

За окнами стихли выстрелы, похоже, все прилипли к телевизорам и смотрели эти глупые новости. Журналисты понятия не имеют, что такое случилось в лесу, что никто там оставаться не хочет. Но высказаться-то надо!

– Мам, а когда медведь спать ложится?

– А как жрать ему нечего будет, так и ляжет. Брусника в лесу еще стоит, так что, может, и медведя дождемся.

Вместо медведя пришел Васек, деловой, с тяжелой лопатой для обороны, и объявил, что хочет почитать дневник вместе с Кирей. Киря, кажется, даже забыть успел о злополучном дневнике. Но, конечно, включил старенький ноут.

* * *

Вечером ко мне опять постучали. Я сидел один (Толстый и Лом с утра куда-то уехали без меня), и тут раздался стук.

– Заходи по одному!

Никто не зашел. Я прошел в коридор и выглянул в окно. Стемнело, мать засиделась у соседки. Над входной дверью горел маленький фонарик из консервной банки (мы на «труде» делали), а у двери никого не было.

Я вышел на улицу и втянул носом волшебный запах летнего вечера. Люди не бывают так счастливы, как я – медведь. Земля стремительно приблизилась к лицу, и травинки защекотали ноздри. Я взревел от восторга, плюхнулся мордой в траву и стал валяться, дергая лапами и кривляясь, как собака.

В сараюхе у дяди Коли дремали теплые кролики, по-кошачьи поджав лапки и смешно втянув головы; физичка у себя дома валялась в постели, читала какую-то ерунду и хихикала.

По соседней улице уже бежали мальчики в звериных тулупах, у меня под ложечкой засосало от этого жуткого сочетания запахов: мальчишки, запертые в тела зверей: задерут кого-нибудь, расшалившись, утром ничего не вспомнят. Я побежал за ними.

В доме, куда спешили Толстый и Лом, не было никакой скотины. За низким окошком с выстиранными на реке занавесками стояла старинная металлическая кровать с шишечками. На кровати уже много лет лежала бабка, нос мой не пощадил запах ни жутких пролежней, ни мочи. Бабкина дочка спала в другом конце дома: она не успеет!

Я перелез через забор и встал на пути мальчишек-зверей. Где Толстый, где Лом, я легко различил по запаху, а выглядели они совершенно одинаково. И одинаково не узнавали меня. Я встал на дыбы и вздыбил шерсть, показывая, что в дом их не пущу. Рыкнул погромче, чтобы в доме проснулись, но до ушей моих донеслось только ровное дыхание спящих. А дальше все произошло быстро и некрасиво.

Угольно-черные когти сверкнули прямо перед моим носом, в лапу врезалась острая боль, а по спине шваркнуло что-то тяжелое. Я заревел и услышал, как в доме шаркают тапочки, как открывается дверь кладовки и появляется на свет охотничий карабин, зарядов нам всем хватит. Я попытался вывернуться, но Лом больно вцепился мне в шею и прижал к земле. Он всегда был самым сильным из нас.

Тапочки шаркали по коридору, легко неся мою смерть. «Медведь», девять миллиметров. Женщина называется! Толстый заметался у крыльца, будто забыл, куда бежать. Я забуксовал задними лапами, силясь вырваться, а Лом будто не слышал! Он ломал меня со звериным усердием и не собирался отвлекаться.

Грохнул выстрел. Ноздри мои тут же залепил запах крови, такой же слоеной: к стейку из мальчишки добавили медвежатинки. Уши заложило. Я мотнул башкой, оттолкнулся задними лапами, рванул вперед, оставив у Лома в зубах кусок своей холки. По вибрации земли я чувствовал, что Лом бежал за мной. Еще выстрел. Я перелез через забор и притаился в кустах.

Земля молчала. Никто не бежал, не дрался, только маленький крот в огороде усердно работал лапами. Женщина в тапочках спустилась с крыльца и рассматривала моих друзей. «Только не добивай, только не добивай!» – нашептывал я про себя. Рыкнул, чтобы ее отвлечь, и опять грохнул выстрел. Стреляли уже с улицы. Стреляли в меня. Сосед напротив услышал пальбу и прибежал на помощь. А я, такой осторожный обычно, и не заметил. Пуля прошла, едва не задев мою спину, я вскочил и рванул прочь. Я не видел, что случилось с Толстым и Ломом. Этот с ружьем гнал меня до самого дома.

Он и во двор за мной ворвался, но я нырнул в дровяной сарай, оттуда пробрался в котельную и через нее вошел в дом.