Текст книги "Большая книга ужасов – 61 (сборник)"

Глава XIX. Как воры себя оказали

У подъезда двухэтажного жилого дома красовалась вывеска с номером квартиры Скорятина и часами приема. Под ней кто-то налепил скотчем записку: «Сегодня приема не будет». Соскочив с багажника, Жека влетел в подъезд, только дверь бухнула.

Мы догнали его уже у квартиры. Больной не переставая жал на звонок. Из глаз у него текли слезы. Записка «Приема не будет» была и здесь; Жека успел порвать ее в клочки.

– Пошли в поликлинику, – вздохнула Зой-ка. – Ничего, что ты нездешний, с острой болью примут.

Продолжая трезвонить, Жека отчаянно замотал головой. У него не было сил терпеть.

Наконец дверь открылась. Женщина в белом халате и марлевой повязке начала:

– Написано же…

– Гав! – вынырнув между наших ног, Гражданин Собакин подскочил так высоко, что хвост-бублик мазнул меня по подбородку. Женщина отшатнулась, и Жека прорвался в коридор. Оттеснив хозяйку, мы бросились догонять больного. Гражданин Собакин неторопливо клацал когтями по паркету, прикрывая наши тылы.

В глубине квартиры за раскрытой дверью виднелась спинка зубоврачебного кресла. В нем и нашли Жеку. Исстрадавшийся больной успел повязать себе на шею салфетку и невнятно орал:

– Руите!

Это не все. Кресла было два, и во втором лежал Скорятин Борис Михайлович. Я узнал его только по лысине и мятому пиджаку на вешалке. Жекина распухшая щека выглядела жалким прыщиком по сравнению с двумя дынями Скорятина. Щеки его были шире плеч. Глаза и нос утонули в них, как гвоздики в диванной обивке. Из отверстия в этой невероятной харе торчала трубка. Насосик, чавкая, выбрасывал в сток розоватую от крови слюну. В плевательнице валялись три вырванных зуба. Я не заметил на них ни червоточинки: образцовые были зубы, отбеленные, как сахар.

Мы с Зойкой переглядывались, немо разевая рты. Вошла женщина и договорила:

– Написано же, приема не будет! А вы ломитесь, да еще собаку привели!

– РУИТЕ!!! – взревел Жека.

– Гав! – потребовал Гражданин Собакин.

Я попросил:

– Рваните вы ему этот зуб. Молочный же, секунда – и готово. Дольше будете нас выпроваживать.

– За молочный двести рублей, – предупредила женщина.

Я полез по карманам. А женщина, оглядываясь на Скорятина, пшикнула Жеке в рот из баллончика, взяла щипцы и вынула зуб легко, как семечко из подсолнуха.

– Погоди. – Она отвела мою руку с деньгами. – Звонок отключить сможешь?

Я сказал:

– Конечно. Если кусачки найдете.

Она дала зубоврачебные, жуткие на вид. Обернув их большой салфеткой, чтобы не ударило током, я встал на стул и перекусил проводок.

– В расчете, – кивнула женщина, выпроваживая нас за дверь.

Щелкнул замок. Мы слышали, как она громко сказала:

– Борик, если не поможет супрастин, я вызову «Скорую»!

Весь визит к стоматологу, включая разглядывание Скорятина и перекусывание проводка, уложился минуты в две. Мы еще плохо соображали, что произошло. Жека молчал – с замороженным ртом не поговоришь.

– Легче тебе? – спросил я.

Брат пожал плечами. Его поросячья щека не стала меньше. Кожа на ней натянулась, и нос уехал набок.

Про Скорятина Зойка авторитетно сказала:

– Аллергия. Некоторых от укуса пчелы так раздувает, что могут задохнуться.

Я сомневался. У Жеки аллергия на шоколад, а он все равно нет-нет да и налопается конфет. Пока сидишь с ним в очереди к врачу, насмотришься на всяких аллергиков: и на сопливых, и на слезливых, и на распухших. Но таких рож, как у Скорятина, просто не бывает. Разве что в мультиках. Нет, что-то здесь другое…

У меня еще тряслись поджилки после бешеной езды. На велосипед было противно смотреть, а не то что садиться. Зойка, похоже, чувствовала то же самое. Не сговариваясь, мы пошли пешком, и это спасло нам жизни.

Я не преувеличиваю. Как тут еще сказать, когда во двор на приличной скорости влетает грузовик?!

Он промчался у самой бровки тротуара, сигналя и дребезжа бортами. Окажись мы на пути, снес бы… С выгоревшего на солнце тента скалился знакомый череп с костями. «Шишига» археологов! У людей в кабине были странно большие головы; казалось, что они в розовых гоночных шлемах, закрывающих лица.

Сворачивая к подъезду Скорятина, «шишига» влетела на газон, сломала молодое деревце и остановилась, с отчетливым стуком ударившись в стену. Водитель и пассажир вывалились из кабины, оставив дверцы открытыми. Поднимались они по стеночке.

– Опять пьяные! Они доездятся, – с презрением сказала Зойка. И охнула.

Я уже рассмотрел, какие там «шлемы». Щеки нарушителей были видны со спины. Когда один повернулся в профиль, оказалось, что у носа он держит очки. Дужки не налезали на распухшую физиономию. Тут на глаза ему попалась записка «Приема не будет». Воя и невнятно ругаясь, очкастый разорвал бумажку и стал топтать клочки.

Мы с Зойкой переглянулись.

– Как думаешь, Алеша, это считается оказали себя?

Я сказал:

– Похоже. Но при чем тут Жека?

Больной негодующе замычал, всем видом показывая, что он тут совершенно ни при чем. Но у меня на этот счет уже были кое-какие соображения.

– Выворачивай карманы, – приказал я.

Жека замотал головой и попятился. Понятно, теперь жди беготни с воплями, а в карманах может и не оказаться ничего важного. Как же братец достал меня со своим синдромом!

Я похрустел пальцами, как профессор Мориарти, и медленно пошел на брата. Жеке скорчишь рожу, и без всякой компьютерной графики со звуковыми эффектами он уже в игре: покраснел, запыхтел, глаза шальные – а вдруг это не я, а монстр? Нет, он знает, что монстры только в ужастиках, он видит, что перед ним брат. НО ВДРУГ?..

– Отдаш-ш-шь? – прошипел я.

Жека в ужасе пискнул, и…

Раз! – что-то дернуло меня сзади за пояс, и я больно плюхнулся копчиком на асфальт.

Два! – та же непонятная сила толкнула в грудь. Я упал навзничь, мелькнуло небо, и надо мной, капая слюнями, нависла оскаленная морда.

– Фу! – не растерялся Жека. – Ффой! Аёфа ффой!

Я ничего не разобрал, кроме команды «фу!». Гораздо важнее то, что ее понял Гражданин Собакин. Слез с меня, напоследок больно даванув лапой под ложечку, и уселся – пасть до ушей.

– Ну, Москва дремучая, видите, какой это пёс? – хихикала Зойка.

– Фто-оже-ой? – предположил Жека.

– Не сторожевой и не ездовой. Глянь, холка чистая, шерсть густая. Этот пес ошейника не знал, в упряжке не ходил. Он охотничий! Медвежатник.

– Прямо-таки медвежатник? – Я посмотрел на Гражданина Собакина. Мелкий он был. Не внушительный. И хвост этот бубликом…

– Кто тут сомневается, великий нанайский охотник Дерсу Узала? – съехидничала Зойка. – Забыл, как тебя только что валяли?.. Лайки так хватают медведя за окорока и заставляют сесть.

– А защем шажать ведведя? – не понял Жека.

– Чтобы не убежал или на охотника не бросился, Москва дремучая!

Потрясенный героизмом Гражданина Собакина, Жека притих и позволил обшарить себе карманы. Я выгреб пригоршню блестящих шариков, отвинченных от музейной кровати.

И в тот же миг у меня заломило зубы.

Глава XX. Собака с неправильной кличкой

Я не стал дожидаться, когда мне разнесет щеку, как брату, и разжал руку с шариками.

Щелк! – один шарик скатился с ладони и упал на асфальт. А мне в коренной зуб, в самый нерв, как будто ввинтили штопор! Уй-я-а! Меня-то за что?! Понял, понял уже: держать у себя шарики – больно, а выбросить – НЕСТЕРПИМО больно. Верну их в музей. Сейчас и верну. Ага, немедленно! Мухой!

Я так сжал в кулаке оставшиеся шарики, что вырвать их можно было, только разрубив пальцы. Нагнулся за упавшим (штопор тем временем досверливался до мозга)… Шарик откатился к Жеке – в аккурат под правую ударную ногу. Сообразив, что сейчас будет, я бросился спасать музейное имущество.

Успели оба: Жека пнул изо всей силы, но мгновением раньше я грудью упал на шарик.

Блаженство… Подумаешь, влетело по ребрам кроссовкой. Главное-то, главное – штопор остановился! Зубы ломило, но терпимо – так бывает, когда в жару хватишь воды из холодильника.

Жека оттопырил губу, готовясь получить подзатыльник и зареветь, а я лежал на пыльном асфальте и улыбался.

– Я знаю, в кого у тебя брат ненормальный, – сообщила Зойка и, чтобы не было сомнений, показала на меня пальцем.

– Нормальный брат, – ответил я, вставая и отряхиваясь. – Маленький просто.

Шарики я бережно ссыпал в задний карман джинсов и застегнул на «молнию».

В музей возвращались обычным порядком: я на «Пежо», Зойка – на своем велике. Безлошадный Жека устроился пассажиром у нее на багажнике.

Отдав наворованные шарики, больной пошел на поправку. Поросячья щека на глазах сдувалась и обвисала, превращаясь в бульдожью, потом кожа на ней подтянулась, и Жека стал как новенький. Не прошло и пяти минут, как он вовсю зачирикал оттаявшим языком, опять о чем-то споря с Зойкой.

А у меня все сильнее и сильнее ныли зубы. Казалось, что их медленно выкорчевывают каким-то пыточным инструментом. Я крутил педали, как заводной, не обращая внимания на крики отставшей Зойки.

Домчался, бросил велосипед у музейного крыльца и рванул по залам, не разбирая дороги.

В глазах стояла кровать, ждущая свои шарики. Ветхая, неуклюжая, больная ржавчиной, разъедающей изнутри пружины и трубки… Да еще Жека украл последнее старушечье украшение. Я жалел ее.

Первый шарик я достал еще на бегу. Редкие экскурсанты шарахались, как от взбесившегося грузовика, когда я проносился мимо длинными прыжками, вытянув далеко вперед руку с зажатым в кулаке шариком.

По лестнице в тети-Светину мансарду я, кажется, не взбежал, а телепортировался. Подскочил к заждавшейся кровати и сразу стал прикручивать шарик на место.

Не знаю, как я понял, что шарик не отсюда. Выглядели они одинаково, но кровати было не все равно, и я стал подбирать шарики к тем прутам, на которых они сидели раньше. Кровать довольно пела пружинами.

В тот миг, когда я затянул последний шарик на последний оборот резьбы, боль как отрезало. Я пощелкал зубами – нормально. Пошатал кровать – железка железкой, смешно, что я относился к ней, словно к живой…

Сковырнув кроссовки, я рухнул на свой спальный сундук и закинул руки за голову. Красота! Только болят натруженные педалями ноги. И ребра там, куда пнул Жека. И копчик – это меня Гражданин Собакин уронил. И подбородок… Чем и когда меня стукнуло в подбородок, я забыл, но прилетело знатно. На ощупь челюсть казалась здоровенной, словно к ней прилепился пирожок. Будет у меня теперь мужественный подбородок…

В открытый люк мансарды доносился негодующий Зойкин голос. Ага, добралась и сразу же зацепилась с кем-то поганым языком. С Жекой, с кем же еще… А вот не встану! Без меня разберутся.

Заскрипела деревянная лестница, и над срезом люка показалась растрепанная Зойкина голова:

– Ты знаешь, что опять учудил твой брат?!

– Не знаю, – сказал я и стал рассматривать гравюру с геройским казаком Кузьмой Крючковым.

Кузьма не суетился, а спокойно себе протыкал пикой немцев. На нем отдыхал глаз. Вот занят человек делом: протыкает уже сто лет подряд и будет протыкать, пока гравюра не рассыплется от старости. И никто никогда не станет орать: «Ты знаешь, что опять учудил Кузьма Крючков?!»

– Эй! Тебе неинтересно, что ли?! – опешила Зойка.

– Интересно. Расскажи.

– Нет, ты должен сам видеть!

– Кому я должен, всем прощаю.

– Расслабился! На постель в грязной одежде… – с завистью сказала Зойка. Вылезла из люка и уселась у меня в ногах.

Кряхтя, словно маленький старичок, в мансарду поднялся Жека, за ним клацал когтями Гражданин Собакин. Оба как вошли, так и упали: Жека на кровать, Собакин – рядом, на пол.

Я спросил:

– Что еще ты успел натворить, чудовище?

Жека пожал плечами, Гражданин Собакин вильнул хвостом.

– Он показал портрет бабушки, – наябедничала Зойка.

– Рожи корчил, что ли? – не понял я.

– Да нет, портрет бабушки, которая лайку ему одолжила.

– Обещал и показал, – буркнул Жека.

– Скажи, ЧТО ты показал! – насела Зойка.

– Портрет!

– Чей?!

– Бабушкин!

– Шаманки портрет он показал! – рявкнула Зойка. – Старинный, в зале народных обычаев. Прикинь, Алеш! Я сперва подумала: ошибся, бывает… Веду его к другим фоткам, поновей: здесь бабушку ищи! А он – опять к шаманке… Чучело, ты хоть понимаешь, что ее сфотали еще до революции?!

Жека покладисто кивнул: до революции так до революции.

– …А потом всех шаманов увезли на поезде!

Жека и на это кивнул: увезли так увезли.

– …Ну! Разве она могла тебе собаку дать?!

– Дала же, – развел руками Жека.

– Но как?! Она же давно МЕРТВАЯ!!

– Сама ты мертвая! – обиделся за шаманку Жека. – Что я, мертвых не видал? Они в лохмотьях; глаза тухлые, волосы растрепанные, на пальцах ногти дли-инные, потому что волосы и ногти после смерти еще растут. – Жека понизил голос до таинственного полушепота: – И этими длинными-длинными ногтями… они…

Зойка доверчиво наклонилась, чтобы лучше слышать, и мой братец не упустил такой замечательный случай.

– …ВПИВАЮТСЯ ТЕБЕ В ГОРЛО! – проорал он со всей мочи, выбрасывая навстречу Зойке скрюченные пальцы.

Не достал, но ей хватило. Побледнев, Зойка пискнула, как придавленный котенок, и схватилась за сердце. Впечатлительная.

– Алеша, – отдышавшись, начала Зойка, – в детстве я думала, что москвичи – отдельный, сказочный народ. Вроде эльфов, только не все ушастые. Взять Светлану Владимировну. Она идет – и за квартал видать, что москвичка. Тащит с помойки какой-нибудь стул обшарпанный – все равно москвичка! Дама!.. Я думала, что все москвичи такие, и это справедливо, потому что в столице должны жить необыкновенные люди… А потом я встретила это сопливое недоразумение в вечно спадающих штанах! – Зойка театральным жестом указала на Жеку. – Этого собачьего вора и тупицу, неспособного даже складно соврать…

Поганый язык вошел в рабочий режим. Поняв, что это надолго, я ушел в ванную. Умылся. Прижег йодом ссадины и царапины. Заглянул в нашу комнату – Гражданин Собакин дрых, задрав лапы кверху, Жека наслаждался Зойкиным вниманием, а сама ругательница клевала носом от усталости. Поганый язык молол, не снижая темпа, как будто внутри у Зойки играла запись «Избранные ругательства и оскорбления».

– Зой… Извини, что перебиваю. Может, чаю попьем? – предложил я.

– Ага, счас… Если бы твой брат учился в нашей школе, то специально для него пришлось бы открыть класс «Ю» с единственным учеником, потому что второго такого идиота не найти ни в Ордынске, ни во всем районе! – выпалила Зойка. – Алеша, ставь чайник, а я пока умоюсь.

И она удалилась с победным видом.

– Класс «Ю» – это все-таки не «Я»! Как считаешь, она дает мне шанс на когда вырасту? – задумчиво спросил Жека. «Идиота» он пропустил мимо ушей, а ведь вчера рвался поколотить Зойку за такие оскорбления.

– Ты о чем, брат?! Влюбился, что ли?!

Жека тяжело вздохнул:

– Она пойдет в седьмой класс! Между нами пропасть…

– Влюбился… Значит, шаманку ты придумал? Хотел Зойку подразнить?

– Не-е, – замотал головой Жека, – шаманка всамделишная была. Точь-в-точь как на фотке.

– А почему мы с Зойкой не видели?

– Так вы мой велик дяде Тимоше сували!

Я аж растерялся от такого нескладного вранья. Вот на фига мы стали бы сувать, то есть совать ведьмаку детский велик, из которого выросла даже щуплая Зойка? Чуть погодя до меня дошло: а ведь было дело! Ночью, когда возвращались со станции, Жека напросился к ведьмаку на мотоцикл, а велосипедик мы с Зойкой запихинули в коляску. Долго провозились. Мешался руль; я хотел ослабить его гаечным ключом и развернуть вдоль рамы, а Зойка полезла приматывать велик веревкой и путалась под ногами. Пока мы с ней цапались, Жеке успели бы подарить свору собак. Но все равно в истории с псом и шаманкой оставались непонятные места.

– Это ночью было, – сказал я, – а Собакин к нам пристал только утром.

– Значит, гулял, – пожал плечами Жека. – Мало ли какие дела у охотничьего пса!

– Допустим, – не сдавался я. – А дядя Тимоша видел шаманку?

– Ну… Он как бы смотрел в нашу сторону… Только мы с ней за кустик отошли… – замямлил Жека.

– Ты боялся, что она попросится на мотоцикл, – понял я.

– В общем, да, – со вздохом признал мой хитромудрый братец. – Но я не в том смысле боялся, в каком ты подумал!

– А в каком я подумал?

– Откуда мне знать, это же ты подумал, – вывернулся Жека.

– Я подумал, что свинья ты, братец! Бабулька к тебе со всей душой, вон какого пса дала, а ты ее за кустик, чтоб дядя Тимоша не видел. А то вдруг бы он решил подвезти старую женщину! Пришлось бы тебе освобождать коляску от своего велика и педали крутить!

Жека с оскорбленным видом поджал губу:

– А может, я не поэтому! Может, я за нас за всех боялся! – Он таинственно понизил голос. – Алеш, она ПОЯВИЛАСЬ, шаманка. Никого рядом не было! Дядя Тимоша у мотоцикла, вы с Зойкой с другой стороны, велик в люльку заталкиваете. Я смотрю – лайка, и отошел поиграть. Думал, приманю, нечего ей здесь рядом с волком. Сел на корточки, а тут сапожки, подол вышитый…

– Лайка превратилась в шаманку? Ой, сочиняешь!

– Нет, лайка отдельно – я ей за ухом чесал. Поднимаю голову – здрасьте: шаманка. Близко, дотронуться можно. А ШАГОВ Я НЕ СЛЫШАЛ!

– Да ты ничего не слышишь, когда возишься с собаками. Тебя зовешь: «Жека, Жека!» А Жеке хоть из пушки пали!

– Это смотря куда зовешь, а то, может, мне интересней с собаками. Но слышать – я все слышу, – открыл секрет Жека и заключил: – Короче, мутная она типиня.

– Кто-кто?

– Ну, или типка. Шаманка эта. Вот что она делала ночью на станции?

– А мы что делали?

– Мы – другое дело. Мы дядю Тимошу выручали. А она?!

Больше всего мне хотелось есть, но было лень вставать со спального сундука. Так что – нет, больше всего хотелось валяться, и чтобы Зойка принесла чаю с баранками (могут же и у нее случаться благородные порывы?). А еще сбросить пропыленную одежду, вымыться, рассмотреть в зеркало свой стукнутый подбородок… Обсуждение шаманки занимало в списке желаний место примерно между поездкой на Гаити и получением водительских прав. Я ведь только сегодня утром первый раз увидел настоящую шаманку, и то на столетной фотке. А раньше только фэнтези о них читал. Много я наобсуждаю с Жекой, который еще «Конька-Горбунка» не осилил? Может, у шаманов такой обычай – приходить в полнолуние на железную дорогу и махать платочком призрачному поезду. Или шаманка сама призрак. Или Жека ее выдумал и теперь верит. Чудес-то за эти сутки было столько, что и мне крышу рвет, а брат еще маленький и впечатлительный.

– На нашем месте я бы ей не доверял! – заявил Жека, уловив заминку.

– А мы на нашем?

– На самом нашем. Нашее нашего места не бывает! – заверил Жека.

– Значит, не доверяем шаманке?

– Нипочем!

– А собаку ее взяли!

– Ну и что? От собаки еще никому не было плохо. А от незнакомых попутчиков – сплошь да рядом! – Жека нагнулся c кровати и почесал пузо Гражданину Собакину: – Шаргай… Шаргайка!

Пес довольно заурчал.

– Отзывается, – удивился я. – Когда ты успел кличку подобрать?

– Я не подбирал. Шаманка сказала…

За открытой дверью на кухню что-то грохнулось на пол, и к нам влетела Зойка с выпученными глазами:

– Москва дремучая, откуда ты знаешь это имя?!

– Какое имя?! Не знаю я никакого имени! – на всякий случай отказался Жека.

– Не крути! Шаргай-нойон!

– Шаргай… на что?

– Нойон! Светлана Владимировна тебе сказала?!

– А еще говорит, что я дурак! – возмутился Жека. – Да ты сама мозги включаешь три раза в день, чтоб ложкой в рот попасть!.. Откуда тете Свете знать имя чужой собаки?! Мне бабушка сказала, шаманка! И никакой не ноён, а просто Шаргай!

Зойка вздохнула и уселась на сундук в позе Аленушки у омута. Еще ни разу я не видел ее такой растерянной.

– Вообще нойон – это князь по-монгольски. А Шаргай-нойон – божество, сын Вечного Синего Неба. Защитник здешних мест от захватчиков и всякой нечисти. Когда бурят призывают на войну, они молятся, чтоб Шаргай-нойон спустился на землю и помог. Очень его уважают… И в этом весь кошмар! – заключила Зойка.

– Почему кошмар? – не понял я.

– Потому что собак не называют Шаргаями, – просто сказала Зойка, даже не добавив «Москва дремучая».

В наступившей тишине со стоном зевнул Гражданин Собакин, окончательно проснувшийся из-за того, что люди на все лады повторяли его кличку. Потянулся, отклячив зад в лохматых шароварах. Сел и замел хвостом по полу.

– Объясни! – в один голос потребовали мы с Жекой.

Зойка понуро махнула рукой:

– А что непонятно?.. Если кто молится богу, он уж, наверное, не назовет его именем собаку. И другим не даст! У дядь Тимоши в Белках народ бы в очередь вставал, чтоб настучать по репе за такой креативчик. Это ж наполовину бурятская деревня.

Я молча показал на Гражданина Собакина – вот же он. Отзывается на «Шаргая», и никакие рассуждения не превратят его в Бобика. Хотя…

– Бобик! – позвал я. – На, на!

Бывают бродячие собаки, которые отзываются на любую кличку, лишь бы покормили.

Гражданин Собакин отвернулся с презрительным видом. Мне показалось, что он усмехается.

– Да Шаргай он, – сказал Жека. – Его бабушка Шаргаем называла. Почему вы не верите?

– Я и своим глазам уже не верю, – вздохнула Зойка. – Сама себе дурой кажусь и все равно не верю! Это как… как цирк! Тебе показали полет человека, но люди не летают, и весь сказ!

Вот и пойми эту Зойку. Призрачный поезд ей по барабану: зажмурилась, переждала и забыла. Что собственный дядя перекидывается в волка, и вовсе обычное дело. А собака с неправильной кличкой для нее почему-то кошмар.

– Не парься, Зой, – сказал я. – Мало ли кто мог назвать пса Шаргаем! Горожанин какой-нибудь, который ни в богов, ни в чертей не верит… А Шаргай потерялся на охоте. Он потому и приблудился к нам, что бегал без хозяина.

Зойка покачала головой:

– Ты не понимаешь, что говоришь. Городские собаки в ошейнике росли, у них всегда след на холке. А этот – деревенский, полудикий. Летом такие неделями живут в тайге, сами себе добывают пропитание. Хозяева их и не кормят… Тайга для него второй дом. Ты потеряешься дома между кухней и ванной?.. То-то!.. А сезон охоты, кстати, откроется только в августе – сперва на медведя, потом на птицу…

– Не приблудился, а бабушка дала! – запоздало вставил Жека.

– Вот! – подхватил я. – Бабушка, шаманка. Конечно, не та, что с портрета, а просто похожая. Зой, ЭТО ЕЕ ДЕЛО, КАК НАЗВАТЬ СОБАКУ! Ты не можешь знать, что на уме у шаманки!

Зойка насупилась:

– Шаманы хранят традиции! Что нельзя простому буряту, то шаману тем более нельзя… И если была шаманка… – Зойкин голос упал до шепота. – И если она, несмотря ни на что, назвала пса Шаргаем… Значит… Значит… – еле слышно прошелестела она и совсем замолчала.

Мы с братом переглянулись, не веря, что у поганого языка села батарейка. Подождали. Зойка только по-рыбьи шевелила губами.

– Значит, шаманка тебя не спросила, как собаку назвать! – бестактно закончил Жека.