Текст книги "Медный гусь"

Аврора

Сборы заняли два дня. Митрополит Филофей службу справить не отказал, напротив, как узнал о предстоящем походе, разволновался, глазами заблестел.

– Божье дело ты, князь, затеял, Господь путникам благоволить будет, – изрек митрополит, задрав горе перст. – Мало того, чтобы души путников в балвохвальской тьме не померкли, дам я вам в помощь пресвитера Никона!

Князь хорошо помнил беседу с Обрютиным о том, что епископы спят и видят, как крестовым походом на Югру идут, так что предложение митрополита воеводу не обрадовало, но стоило князю возразить, как Филофей обрушил на его голову такой шквал праведного возмущения и упреков, что Михаил Яковлевич сию минуту примолк и смирился. Спорить с церковью было бесполезно, да и опасно.

Ранним утром восемнадцатого мая путники собрались в нижнем городе у пристани. Иртыш был темен и тих. Река дремала, укрывшись густой ночной прохладой, и во сне была к людям безучастна.

Сотник Мурзинцев взял из казаков только одного человека, Демьяна Ермолаевича Перегоду, остальных отобрал из стрельцов пехотного полка.

– Казаки – народ больно горячий, – ответил сотник Рожину на немой вопрос, – им в лодке месяц не высидеть. Вот Демьян один только сдюжит.

Мурзинцев и Перегода одеты были в красные полукафтаны и темно-синие шаровары, на головах носили черные лохматые шапки, на ногах – короткие сапоги. Слева на поясе у казаков висели ножны с саблями, справа – по длинному кинжалу и свернутой кольцом нагайке, на животе примостились натруски-пороховницы и сумки с пыжами и пулями, из-за спины торчали стволы коротких мушкетов – гренадерских фузей.

Обмундирование стрельцов составлял кафтан зеленого сукна до колен с красным обшлагом, поверху накидка-епанча, на ногах зеленые чулки и тупоносые смазные башмаки с медными пряжками, на головах – шапки с меховым отворотом. Вооружены стрельцы были обычными длинными мушкетами, у половины из-за спины тускло поблескивали наточенные лезвия бердышей, остальные были при саблях. На портупеях-берендейках болтались роговые пороховницы и сумки с пулями.

Служивые выглядели бодро, перешучивались, глупые смешки отпускали.

– А что, Степан Анисимович, Медный гусь и вправду так свиреп? Боюсь, вдесятером не одолеем – мож, поболе народу надо?

– А бабы у вогулов красивые? Ласковые?

– Да тебе, Вася, и овца – баба!

– Ох, доболтаешься, укорочу язык твой змеиный!..

Стрельцы заржали.

Со стороны могло показаться, что отряд собирается в речной дозор, но в эту картину не вписывались три человека – толмач Рожин, младший Ремезов и пресвитер Никон.

На Рожине был плотный серый зипун, старенький, но все еще крепкий, на ногах сапоги мягкой кожи на толстой подошве. Длинный кушак несколько раз опоясывал талию и держал на себе деревянную флягу, ножны с тесаком, рог с порохом и сумку с пулями. На плече толмача висел штуцер.

– Доброе у тебя ружье, – кивнул на штуцер Перегода. – Только пока ты один раз пульнешь, я своей гладкостволкой пять успею.

– Лучше один раз, да в цель, чем пять, да в небо, – отозвался толмач, недовольно косясь на стрельцов-пустозвонов.

– Тоже верно, – согласился казак, с прищуром рассматривая толмача.

Семен Ремезов стоял чуть поодаль, в разговоры не лез. Одет он был в шерстяной стеганый опашень, вроде халата, что носят татары, а под ним все тот же коричневый камзол. На голове криво сидела шапка, подбитая бобром. К груди парнишка прижимал полотняную торбу, в которой, судя по выпирающим углам, хранился ларец с писчим набором. За поясом у парня торчал небольшой топор, и, судя по всему, это было единственное оружие, которое он взял в дорогу.

– Слышь, Лексей, – обратился к Рожину стрелец Василий Прохоров, тот, что спрашивал про вогулок. – А правду говорят, что все вогульские бабы ведьмы?

Рожин отвернулся к реке, всматриваясь куда-то вдаль, туда, где противоположный берег терялся в предутреннем сумраке, словно искал там ответ, помолчал, ответил не оборачиваясь:

– Каждая третья.

– Ого! А как отличить ведьму от нормальной? – настаивал Васька вроде в шутку, но в глазах горело любопытство.

– Поцелуем.

– Как-как?

Толмач обернулся и, заглянув стрельцу в глаза, серьезно сказал:

– Если тебя ведьма поцелует, то десять лет для тебя как миг пролетят. Десять лет будешь при ней в холопах ходить и не заметишь того.

– Да ну! – не поверил Васька, – впрочем, в тоне появилась опаска, – следом заявил с деланой бравадой: – Да и на кой их целовать! Рубаху на голову – и все дела!..

– Побойся Бога, ирод! В блуд с иноверками пускаться?! – вдруг загремел пресвитер, и стрельцы приуныли, осознав, что пока с ними отец Никон, о греховных утехах стоит забыть.

Выглядел пресвитер внушительно. Росту под два метра да метр в плечах, четки в огромной ладони, что ягоды рябины в лапе медведя. Взгляд у отца Никона был тяжелый – как придавит им, сразу в грехах покаяться тянет. Черная ряса до пят, на груди серебряный крест в пол-локтя, борода густая покладистая по ветру, как еловая лапа стелется. В руке массивный дубовый посох, в глазах – холодный блеск православной истины.

– Прости, владыка… – потупился Васька.

Показались дьяк Обрютин и князь Черкасских. Сотник цыкнул на стрельцов, чтоб стерли с морд ухмылки, князю доложился о готовности. Присутствие князя и дьяка не требовалось, но им обоим хотелось убедиться, что экспедиция благополучно отчалит. К тому же намедни к вечеру случилось князю наблюдать такую картину: огромная гусыня гнала по подворотне бродячего пса, шипела, как десяток гадюк разом, за хвост и уши собаку норовила тяпнуть. А пес скулил и тявкал и, поджав хвост, на трех лапах от нее убегал, четвертую, покалеченную, по земле волок.

«Знамение это мне? – с тревогой спрашивал себя князь. – Уж больно совпадение сильное. Не погонит ли Медная гусыня от себя русского человека, как квелого пса?..»

Ответ князь так и не придумал, а потому всю ночь толком не спал, ворочался и наутро решил самолично убедиться, что дела не так плохи, как ему мерещится.

Переживал за предприятие и Обрютин, в нем опасение возникло, когда митрополит экспедиции пресвитера навязал. Желал и для себя отец Филофей славы в борьбе с иноверцами – видел это дьяк. Только вот излишнее рвение митрополита могло поперек всего дела встать.

«Теперь их тринадцать, чертова дюжина, плохое число, – с досадой думал дьяк, но понимал, что один пресвитер и десять ратников – это еще не епископ с пехотным полком, на крестовый ход не тянет. – Так что задумал митрополит, скорее всего, простую разведку, а как выведает отец Никон, где да сколько остяков да вогулов живут, вот тогда митрополит в князя мертвой хваткой вцепится, чтоб отпустил с ним пехоту да казаков идолов рубить».

Светало, предутренний сумрак таял. Пора было выступать.

– Ну, с Богом, – напутствовал князь, немного успокоенный ладностью утра и сборов.

На воде, дожидаясь путников, покачивались два шестивесельных струга. Эти суденышки тобольские корабельщики специально мастерили для речных дозоров. Небольшие, в длину восемь-десять метров, а в ширину всего метра три, легкие и юркие, со съемной мачтой для прямого паруса, они вмещали десяток человек и для похода оказались в самый раз. У каждого судна мачту венчал синий стяг с золотыми алебардами, пирамидой и алыми знаменами – герб Тобольского гарнизона.

Погрузились, отчалили. Рожин, отдавший рекам полжизни, был за кормчего, он вел головное судно. Вторым стругом заправлял Мурзинцев, не единожды ходивший в речные дозоры.

На востоке небо порвалось малиновыми лоскутами, враз посветлело. В стеклянном, студеном с зимы небе белоснежно высветились громады облаков, которые бесконечным караваном неторопливо дрейфовали на запад. Дымка над рекой таяла на глазах, по воде побежала искристая рябь, словно река ото сна стряхивалась. У дальнего берега теперь были заметны лодки рыбаков, ставивших в поймах неводы на стерлядь. Обрадованно закричала чайка, углядев на мелководье стайку мальков. Поднялся попутный ветерок, погнал по течению мелкие волны, зашумел-отозвался лес по правому берегу. Поставили парус, и струги, плавно набирая ход, устремились вперед, на северо-восток, вслед за рекой… А малиновые росчерки в небе уже распались, расплавились в огненно-желтом, горизонт на востоке разгорался восходом – над Иртышом вставало горячее майское солнце.

Путники зачарованно следили за великолепием сибирской авроры, такой знакомой, но всегда новой, только Алексей Рожин смотрел назад, на оставшийся позади Тобольск. Нижний город, спрятанный в тени Алферовского холма, млел в сонной дреме, но Софийский собор венчал Вознесенское городище, и к его золотым крестам на куполах уже дотянулась лапа солнечного пожара. И эти кресты полыхали факелами.

Обский старик

Первые три дня пути прошли размеренно, неторопливо. Иртыш был спокоен, струги нес равнодушно, как случайные бревна. Попутный ветер поднимался не часто, так что в основном шли на веслах. Весенние ночи холодны, к вечеру приходилось причаливать к берегу и разбивать лагерь, разводить костры.

К вечеру третьего дня, миновав без остановки вогульскую волость Ясколба, добрались до Фролово – русского поселения на два десятка изб с часовенкой. Имелся там и постоялый двор, правда срублен он был на скорую руку и выглядел ветхо, потому как, кроме ямщицких обозов да речных дозоров, никто в нем нужды не испытывал. Отцу Никону местные обрадовались, просили службу справить. Пресвитер противиться не стал, тут же епитрахиль на шею повесил и велел созвать всех на молебен к часовне. Мурзинцев оставил у стругов караульного, остальных отправил на постоялый двор устраиваться на ночлег.

Когда отец Никон закончил службу, ночь уже наползала с востока. Она двигалась медленно, но настырно, гася в Иртыше отблески, а в лесах голоса дневных птиц. Где-то утробно заохала сова. Откуда-то издалека ветер принес отголосок медвежьего рыка, злого по весеннему голоду.

Рожин спустился к стругам, перекинулся парой слов с караульным, вдруг замер, настороженно всматриваясь в темный Иртыш. Там тихо плыла по течению лодка, почти неразличимая в сумраке позднего вечера.

– Слышь, Лексей, – обратился к толмачу караульный. – Мерещится мне или вправду лодка там?

– Не мерещится, – заверил Рожин.

– Остяк?

– Вогул.

– Ну и глаз! – удивился караульный. – Как ты их различаешь?

– По запаху, – отмахнулся толмач и, озадаченный увиденным, заторопился на постоялый двор.

Крик Мурзинцева Рожин услыхал еще у ворот, шагу прибавил, снимая с плеча штуцер. Мало ли что – на Иртыше лодка с вогулом, тут Мурзинцев орет – может, местные какую диверсию устроили?.. Толмач двери распахнул, в горницу ворвался и замер.

– Тьфу ты, напасть, – облегченно выдохнул он.

Васька Прохоров валялся под столом, Игнат Доля пока что сидел на лавке, вцепившись в нее огромными своими ручищами и, судя по тому, как его качало, отчаянно пытался не упасть. По полу, громыхая, катилась пустая ведерная ендова, источая кислый запах браги. Мурзинцев остервенело жевал левый ус и сверкал глазами. Над стрельцами он нависал грозовой тучей.

Выяснилось, что еще до того как народ собрался у часовни на вечернюю службу, Васька Прохоров по прозвищу Лис и его лепший друг Игнат Доля по прозвищу Недоля выменяли у местных на порох ведро браги и за час нарезались до бровей.

Прохоров и Доля друг друга стоили.

– Просватали миряка за кликушу, – так описал эту парочку как-то казак Демьян Перегода.

Васька был невысок и жилист, Игнат же перерос его на полторы головы; Прохоров сложен был крепко, сбито, как волк, Доля кость имел худую, зато ладони огромные, как весла. Оба были острые на язык, но Васька жил хитростью, изворотливостью, хотя, как и подобает лисе, загнанной в угол, дрался отчаянно и беспощадно; Игнат же был прямодушен и простоват, так что случись опасность, первым лез в драку. Он и теперь по пьяному своему простодушию хотел что-то возразить сотнику, за что сию минуту и отгреб от командира кулаком по морде. От удара Игнат потерял опору и гулко бухнул рядом с товарищем. Хотя Мурзинцев знал точно, что затею с пьянкой обстроил Васька, который теперь забился под стол и делал вид, будто впал в хмельное беспамятство.

– Вы у меня до кровавых соплей вкалывать будете! Ижицу пропишу! – бранился раскрасневшийся лицом сотник. – Без смены на веслах до Белогорья!..

– Молчи! – дернул его за рукав Рожин.

– С завтрашнего все ночные караулы ваши! – не обращая внимания на толмача, отчитывал подопечных Мурзинцев.

– Да не лютуй ты так, Степан Анисимович, – подал голос из-под лавки Недоля, – добудем ты тебе Медного гуся…

– Да заткни ты его! – взревел Рожин, и сотник в недоумении на него воззрился, обратив, наконец, внимание на присутствие толмача.

– Ты-то чего буянишь?! – недовольно бросил он.

– Ты, Степан Анисимович, распорядись, чтоб твои служивые про цель нашего похода помалкивали, да и сам лишнего посторонним не рассказывай. Ты что ж думаешь, если остяки да вогулы дознаются, зачем мы в дорогу отправились, останутся дожидаться нас да радушный прием готовить?

Мгновение сотник обмозговывал довод Рожина, затем с новой злостью на стрельцов накинулся:

– Ну что, сукины дети, сболтнули кому из местных чего не следует?!

– Вот те крест, Степан Анисимович! – тут же открестился Васька Лис, враз позабыв про свой пьяный обморок.

– Боже упаси! – отрекся следом и Недоля.

Демьян Перегода стоял поодаль и, сдвинув на брови лохматую шапку, почесывал голый затылок. На пьяных стрельцов он смотрел с укоризной. Рожин оглянулся на казака, в лице изменился, про Лиса с Недолей забыл, порывисто к нему подошел.

– Ну-ка, Демьян Ермолаевич, шапку сними, – спокойно, но требовательно произнес он.

– Зачем это? – насторожился Перегода.

– На лысину твою глядеть буду.

Казак склонил голову набок, настороженно рассматривая толмача, но потом все же шапку с головы спустил. При густой бороде и усах цвета ржи Перегода был лыс как яйцо.

– Та-а-а-а-к… – протянул Рожин. – Вот что, Демьян, если придется с вогулами или остяками беседу держать, ты шапку не дай бог не снимай.

– Да я и кланяться им не собираюсь!

– Кланяться – это как сам пожелаешь, а шапку при них ни в коем разе не снимай, – повторил Рожин и отвернулся уходить, но Перегоду одолело любопытство:

– Да что с шапкой моей не так?!

– С шапкой у тебя все путем, Демьян. Только лысый ты как колено, а для вогулов с остяками значит сие, что не человек ты – куль. Демон то бишь.

– Ну-ка, Лексей, договаривай! С чего это я вдруг демон? – удивился Перегода.

– Ты, Демьян, знаешь, что вогулы поверженным врагам кожу с головы вместе с волосами снимают? – согласился на пояснения Рожин.

– Слыхал, – недовольно отозвался казак.

– А зачем? – Демьян не знал, пожал плечами, дескать, некрести темные, что с них взять; Рожин разъяснил: – По их поверью, у каждого человека пять душ. Одна душа именно в волосах обитает. У убитого врага вогулы волосы забирают, чтобы помимо жизни одну душу отнять. Ежели они тебя без волос увидят, то за куля примут, ибо только демоны без пятой души жить способны.

Казак опешил, челюсть у него отвисла, в глазах стояло изумление. Рожин снова отвернулся уходить, но тут казак нашелся:

– Да что мне их суеверия! Православный я, у меня одна душа!

– Ну да, – устало согласился толмач и побрел из горницы, тем разговор окончив.

Перегода в сердцах плюнул, коротко выругался, грузно шлепнулся на лавку, бормоча:

– Что мне теперь, из-за вогульской ереси парик из Парижу выписывать?..

На этот диалог Мурзинцев не обратил внимания, все еще занятый Лисом с Недолей. Затем, немного охолонув, окликнул Перегоду и распорядился стрельцов утащить с глаз долой, среди трезвых служивых распределить время караула, а сам пошел искать Рожина и вскоре отыскал его на лавке в опочивальне, уже засыпающего, осторожно потрепал за плечо:

– Лексей, ты видел кого? С чего осторожничаешь?

– Вогула на реке видал, – открыв глаза, отозвался толмач.

– И что?

– Подозрительно мне это.

– Надо было местных порасспрашивать, не встречали ли посторонних, – с досадой произнес сотник. – Я и собирался, а взамен на этих… время убил!

– Я порасспрашивал, не видели никого, – отозвался толмач. Сотник облегченно вздохнул. – Скажи, Анисимович, ты почто такое дурачье в поход взял?

– Да они все такие. Балда на балде сидит и балдой погоняет. Эти хоть к ратному делу ладные, стрелять и саблей махать умеют, в переходах проверенные, не падают. Ну а то, что и им бог ума не дал, с этим ничего не поделаешь. Да и откуда в их братии стрелецкой взяться умному? За семь рублей-то в год да пару пудов ржи только дурак терпеть и будет…

Рожин ничего на это не ответил. Он думал о том, что ежели никто, кроме него да караульного, вогула не видел, то значить это может только одно: никто, кроме них, и не должен был его увидеть. А стало быть, явление вогула – знак. Но какой?

Утро вечера мудренее, устало заключил Рожин, закрыл глаза и через минуту уже крепко спал.

С зорькой тронулись в путь и к обеду добрались до вогульского селения Лойтмытмак, но не тормозились. Памятуя опасения толмача, Мурзинцев старался держаться от вогулов подальше. В Лойтмытмаке жило не больше дюжины семей. Завидев струги, вогулы – и мужчины, и женщины, и дети – поднимались и, обратив смуглые скуластые лица к реке, замирали, будто каменели. Рожин рассказывал сотнику, что в каждом вогульском и остяцком селении своя святыня имеется, к которой местные чужих не подпускают. Теперь же Мурзинцев смотрел на вогулов, и казалось ему, что среди приземистых срубов и остроносых юрт местные и сами превратились в деревянных идолов, призванных защитить свои святыни от пришлых. И это сравнение отчего-то вызвало в душе Мурзинцева тревогу.

К обеду следующего дня, в праздник Святой Троицы, дошли до русского поселения Тулин, брата-близнеца Фролово. Сделали большой привал, и толмач с Семеном Ремезовым и Васькой Лисом, который сам напросился, ушли на весь день проверять ученые соображения старшего Ремезова. Шли без малого двадцать верст, но никаких признаков обитания, как и предрекал Рожин, не обнаружили, потом повернули назад. Да и в Тулине ни о каких остяцких или вогульских селениях в округе не слыхивали. Младшего Ремезова неудача нисколько не удручала. Из экспедиции он вернулся бодрый, словно и не ходил никуда, и приволок с собой полную торбу кореньев и трав. Позже, когда вымотанные переходом толмач и стрелец завалились спать, парень достал свой писчий ларец и долго сидел подле костра, старательно чего-то записывал и рисовал на грубых желтых листах. Рожин же устал не столько от перехода, сколько от Васькиной болтовни. Всю дорогу Лис приставал к нему, просил рассказать про вогулов и остяков и что их впереди ожидает. Но все вопросы его сводились либо к женской половине иноверцев, либо к серебру да золоту, которые у вогулов и остяков в достатке должны были водиться. В конце концов Рожин не выдержал:

– В дырявое ведро воду не наливают, Вася! Так и твоя голова, умного не удерживает!

– Вот ты как, Рожин! – вскинулся Лис. – За людей нас не держишь?!

– А кто тебя знает?! Лицом – человек, а душой – это еще разобраться надо!

– Не наговаривай, я Христа чту!..

– А там, куда мы идем, Христа нету! И когда, Вася, ты это поймешь, когда страх костлявой лапой сердце твое схватит, вот тогда приходи – расскажу, чего знаю!

Стрелец насупился, затаил на Рожина обиду и оставшуюся дорогу толмача не тревожил. А Рожин раздосадовался не столько из-за непутевого стрельца, сколько из-за своей вспыльчивости, и это раздражение выматывало его сильнее перехода. А молодой ученый глаз проводнику радовал. И вправду, выносливый парнишка оказался, и тяга его к природе Рожину по душе пришлась. Так что перед тем как спать лечь, он подле Ремезова-младшего на минуту присел.

– Не соврал про тебя отец твой, – похвалил он парня.

– Ну так!.. – Семен смутился. – Тятька – человек не сахар, но лжи потворствовать не приучен.

– Да я не про то, что жилы у тебя железные, а про тягу твою к земле этой.

Рожин похлопал парня по плечу и отправился спать, а Семен остался у костра, записывал свои наблюдения, но затем отложил писанину и долго сидел, всматриваясь в тлеющие угли и вслушиваясь в бормочущую тайгу.

На следующее утро погода опаршивела, солнце размазалось по небу бледно-серой кляксой, окоем затянуло мутной моросью. Это и не дождь был вовсе, а едва ощутимая водяная взвесь, мелкая как пыль, сырая и студеная. Зато поднялся крепкий попутный ветер; поставили паруса и до Демьяновского яма дошли с одной ночевкой всего за два дня.

Демьяновский ям, не в пример пройденным деревушкам, был люден и суетлив. Населяли его две дюжины ямщицких семей и еще дюжина семей промыслового люда. Летом захаживали сюда остяки, сдавали прасолам-промысловикам рыбу, у заезжих купцов меняли на пушнину хлеб, соль, снасти, ножи, хозяйскую утварь. Имелась и приказная изба, в которой нес службу поддьяк Тобольского приказа. К нему и направился Мурзинцев, как посланец тобольского воеводы, и провел с поддьяком весь день, проверяя, насколько Демьяновский готов для водной ямщицкой гоньбы, вдоволь ли запасли овса для бесполезных летом лошадей, в каком состоянии посевные поля и требуется ли зерно на посев, сколько для казны заготовили мягкой рухляди, да на что потрачены государственные кошты.

Отправился с инспекцией православной вотчины и отец Никон. В Демьяновском под присмотром протопопа правил службу клетский храм, небольшой, но ухоженный и ладный. Его маковка с крестом на высокой двускатной крыше была видна из любой точки деревни.

Стрельцы же бездельничали, одежду сушили, за два дня дождем напитавшуюся, в зернь играли да водку пили – Мурзинцев сам позволил и из своих запасов выдал, потому как люд по промозглой погоде да в промокшей одежде до костей промерз, – сибирская весна капризна, то солнце теплое, то лютый холод, недолго и захворать.

Рожин и Ремезов в горячительных возлияниях не участвовали, оба ходили по дворам и вызнавали каждый свое: толмач про вогулов и остяков спрашивал, когда те были в последний раз, откуда пришли да куда подались, а Семен Ремезов – про здешние места: не выходит ли где руда на поверхность, и нет ли ручьев, в коих вода железом отдает.

К вечеру поддьяк организовал путникам баньку. Местный священник суетился, гостям угодить пытался. Отец Никон косился на него недоверчиво, но инспекция храма нарушений не выявила, да и некогда было пресвитеру мелочовкой заниматься.

Игнат Недоля, даром что пьяный, прежде чем в баню идти, вызнал у хозяев, оставляют ли они для Банного деда снедь, и только получив утвердительный ответ, переступил порог в парилку. Но крестик перед тем все равно снял, чтобы жихарь-банник не задушил. Стрельцы над Игнатом потешались, Васька Лис строил кислую мину, мол, что с вологодского простачка взять, но Игнат на товарищей внимания не обращал. А когда все попарились и, разомлевшие, ушли на ночлег устраиваться, Недоля баню хорошенько вымыл и распаренный веник в кадушке с кипятком оставил, чтоб и Банный дед попариться мог, иначе хворь нашлет.

На следующий день светлым тихим утром, когда Иртыш прятался под туманом, как чадо под одеялом, Рожин, встававший засветло, снова заметил контур одинокой лодки и в ней неподвижную фигуру. И хотя у Фролово толмач едва различил абрис вогульской долбленки, он не сомневался, что и теперь на воде видит ее же и в ней – того же самого человека. Сейчас лодка проходила намного ближе, и Рожин отчетливо разглядел изъеденное морщинами лицо – скуластое безбородое лицо древнего старика, с белесыми глазами, как у слепого. Грязно-серые волосы вогула были заплетены в две жидкие косы и лежали на плечах, словно хвосты выдры. Лоб обрамляло очелье, увешенное медными бубенцами, монетами, стеклянными каплями и оловянными зверушками. Минуту Рожин и старик неподвижно рассматривали друг друга, затем толмач скосил глаза чуть в сторону и не узнал реку. Водный простор тянулся до самого горизонта, дальний берег разглядеть не удавалось. Это был не Иртыш – Рожин понял, что видит Обь.

Толмач вернул взгляд на старика. Дед, словно только этого и ждал, зашевелился, левой рукой выудил из-под ног и поднял за лапы над головой петуха. Рожин затаил дыхание. Тонкие губы старика что-то забормотали, глаза вконец помутнели, обесцветились. Петух, опьяненный камланием, не трепыхался, не кукарекал, только шею вывернул и в один глаз на толмача уставился. Рожин смотрел в этот глаз и не мог оторвать от него взгляд, чувствуя, как заклинания шамана холодными струями оплетают сердце и мутят разум.

В другой руке вогула тускло блеснуло лезвие щохри. Отточенным движением старик вскрыл птахе горло и, все еще бормоча Иртышу заговоры, оросил реку жертвенной кровью. Петух так и не дернулся, только бубенцы на голове шамана осторожно звякнули. И тут же солнце, словно с него шоры сорвали, вспыхнуло над лесом, с Иртыша вмиг сбежала тень, туман над рекой растаял, и загадочным образом вместе с туманом исчезла и лодка. Толмач стоял на берегу еще долго, но очнувшийся от заклятья Иртыш был угрюм и молчалив, только единожды неподалеку река вдруг чавкнула нервным всплеском, наверное, огромная щука в погоне за добычей вскинулась над поверхностью и со всей мочи приложилась к воде хвостом. Лес за спиной Рожина отозвался на это низким глухим стоном, должно быть порыв ветра натянул паруса осиновых крон, заставив остовы деревьев стонать.

– Иди себе с миром, Обский старик, – тихо сказал Рожин реке, – не тронь нас.

И перекрестился.