Текст книги "Эльдар Рязанов"

Рязанов всегда учился легко, схватывая все на ходу, у него была феноменальная память, которую он сохранил по сей день. Он был круглый отличник, но единственный предмет, где Эльдар был хуже всех, – ритмика. Он никак не мог попасть в такт музыке, скоординировать движения – руками на три четверти, а ногами на две трети, кажется – и очень огорчался. Мой довод – “заставь это сделать самого Эйзенштейна, он тоже запутался бы, а вот смотри, какие картины снимает!” – его не утешал. И силой воли, которую ему не занимать стать, он воспитал в себе и слух, и чувство ритма, что сразу же проявилось в “Карнавальной ночи”».

Набравший курс Козинцев, однако, долгое время не видел в Эльдаре никаких талантов. Впрочем, Григорий Михайлович вообще был скептиком даже по отношению к работам большинства своих коллег – что уж говорить о студентах? Вечно занятый съемками в родном Ленинграде, Козинцев вырывался в Москву лишь два раза в год на пару недель. Тогда у его учеников отменялись все занятия и они целыми днями занимались с Козинцевым режиссурой. Его ассистенткой по этому предмету была Александра Хохлова – звезда немого кино и супруга Льва Кулешова, еще одного известного режиссера и вгиковского преподавателя.

С каждым следующим козинцевским занятием большинство его студентов чувствовали, что все сильнее разочаровывают Григория Михайловича. Из всего своего курса, набранного в 1944-м, Козинцев в те годы выделял разве что фронтовика Станислава Ростоцкого. К некоторым другим относился нейтрально, а вот «круглого отличника» Рязанова откровенно недолюбливал. Василий Катанян вспоминал: «Рязанов был среди нас самый молодой, непосредственный и искренний, увлекающийся, спонтанный, веселый и смешливый. Именно эти качества сильнее всего раздражали Козинцева в Эльдаре, и после второго курса (с завидной прозорливостью) он решил его отчислить».

Действительно, после того как Рязанов проучился во ВГИКе уже два года (к тому времени, разумеется, забыв и думать о карьере моряка), Козинцев сказал ему:

– Знаете, нам все-таки придется расстаться с вами.

– Почему же, Григорий Михайлович?! – не на шутку испугался Рязанов.

– Вы слишком молоды, Элик, – развел руками Козинцев.

– Григорий Михайлович, но ведь два года назад я был еще моложе – вы могли заметить это тогда!

Козинцева этот элементарный довод неожиданно убедил.

– А ведь и правда, – почесал он в затылке. – Ну ладно, черт с вами, учитесь!

Гораздо более теплые отношения установились у Рязанова с мировой знаменитостью Сергеем Эйзенштейном, который далеко не сразу появился во ВГИКе. После войны для Сергея Михайловича настали трудные времена – была запрещена вторая серия его фильма «Иван Грозный», а на съемки третьей (так в итоге и не поставленной) было наложено вето. Чтобы отвлечь великого коллегу от неприятностей (да и просто для того, чтобы отставленному режиссеру было на что жить), Козинцев пригласил его во ВГИК преподавать теорию режиссуры. И почти сразу создатель «Броненосца “Потемкин”» и «Александра Невского» обратил особое внимание на способного студента Рязанова.

«Когда Эйзенштейн стал читать нам лекции и вести практикумы у себя на дому, он сразу почувствовал незаурядность Эльдара и одарил его своим расположением, – писал Катанян. – Он привил ему любовь к книгам и на первых порах рекомендовал ему собирать монографии о художниках. В 1947 году мы были на практике на “Ленфильме” и, получив свою грошовую стипендию, тут же, голодные, все устремлялись в “Норд” за пирожными – но не Рязанов. С завистью глядя на нас, легкомысленных разгильдяев, он все же шел к букинистам, которых тогда было много на Невском».

Но все же основную часть свободного времени студент Рязанов проводил не с Эйзенштейном и не с букинистами, а с лучшим другом Васей Катаняном и со своей пассией Зоей Фоминой. И во ВГИКе, и долгое время после него эта троица была неразлучна.

«Часто у меня готовились к экзаменам, – вспоминал Василий Катанян, – занимались мы главным образом втроем с Эликом Рязановым (Эликом его зовут родные или близкие друзья) и Зоей Фоминой, его будущей женой – они поженились по окончании института. Обедать уезжал каждый к себе на другой конец города и возвращался – мы были настолько бедны, что часто не могли предложить друг другу даже чаю с хлебом. Так же бывало, когда занимались у них. Иногда у нас оставались ночевать из-за комендантского часа. Тогда я укладывался на рояле, под подушку подставляя пюпитр.

И, разумеется, не обходилось без студенческих вечеринок, предлог всегда находился. В 1946 году устроили “бал” по поводу пятидесятилетия со дня первого сеанса кино на бульваре Капуцинов (а сегодня отмечаем столетие!). Конечно, была картошка, кислая капуста, в виде деликатеса – колбаса, каждый принес хлеб. Пили водку, тогда популярна была “Тархун”, по поводу которой пели: “Однажды в Версале Тархун выдавали, среди прикрепленных был граф Сен-Жермен”. Эльдар и Зоя любили кагор, но он стал доступен после отмены карточной системы в конце 1947 года. Тогда на вечеринки-складчины они стали приезжать с кагором и салатом оливье, который очень хорошо готовила Зоина мама Анна Васильевна – его привозили в бидоне. Тогда вся страна была завалена дешевыми крабами, и мы фыркали: “Опять эти крабы!”

Защитив диплом, это радостное событие тоже отмечали у нас и так танцевали, что проломили пол».

На протяжении немалого времени Рязанов, Фомина и Катанян были буквально помешаны на ма-джонге (или просто «ма») – древней китайской игре. «Если в году 365 дней, то 360 вечеров мы провели за игрой. Зоя и я еще ничего, а Рязанов страшно расстраивался при проигрыше, хотя дело было не в деньгах. Такой уж он был (и остался) азартный.

А потом вдруг мы перестали играть – как отрезало. <…> Как-то выветрился азарт, да и времени не оставалось – все много работали, ездили в экспедиции».

Весной 1948 года во ВГИК пришли еще два преподавателя, на сей раз это были режиссеры нехудожественного кино: документалист Арша Ованесова и создатель научно-популярных фильмов Александр Згуриди. Они предложили всем желающим студентам специализироваться на том или другом виде документального кино. На дворе было время малокартинья, выходило лишь несколько художественных фильмов в год – и на тот момент для режиссеров-выпускников в этом направлении не было никаких перспектив. Поэтому ряд студентов охотно пошли в хронику или научпоп. В мастерскую Ованесовой после некоторых колебаний записались неразлучные Рязанов, Фомина и Катанян, а также присоединившаяся к ним Лия Дербышева. Знали бы они тогда, что через несколько лет умрет Сталин и производство художественных фильмов немедленно увеличится в разы, может, и не сделали бы этого шага. Впрочем, ни Катанян, ни Рязанов об этом шаге никогда не пожалеют. Первый на всю жизнь останется верен документалистике; второй через несколько лет займется кинокомедией, но останется благодарен опыту, полученному во время работы над киножурналами и кинохроникой. Съемки документальных фильмов дали Рязанову то «знание жизни», ради которого он когда-то хотел начать странствовать по морям.

Через два года после начала учебы у Ованесовой Василий Катанян с гордостью запишет в дневнике: «15 и 17 апреля 1950 года, защитив дипломы и получив звание режиссеров художественных фильмов, мы пришли на Центральную студию документальных фильмов, куда нас направили из Главка и зачислили ассистентами (Фомина, Рязанов, Дербышева и я)». А позже дополнит эту запись: «Мы ассистировали то мастерам, то тусклым ремесленникам. Понемногу нам стали давать работать самостоятельно, делать “Пионерию”, ежемесячный журнал о детях и для детей, когда-то придуманный Аршей Ованесовой».

«За пять лет работы на хронике, – вспоминал Рязанов, – мне довелось побывать во многих интереснейших местах нашей страны. Я путешествовал по Сахалину, Камчатке, Курильским и Командорским островам, плавал на китобойной флотилии, снимал краболовов в Охотском море, прославлял нефтяников Кубани и путейцев Октябрьской железной дороги. Моими героями были дети и спортсмены, рабочие и писатели, рыбаки и пограничники, ученые и оленеводы. Перечислить всех людей, с которыми я встречался, которых узнал, с которыми подружился или поссорился, невозможно. Это было время стихийного накопления жизненного материала».

Рязанову и Фоминой (теперь уже счастливым супругам), а также их верному другу Катаняну впервые за несколько лет ежедневного насыщенного общения пришлось без конца разъезжаться друг с другом по разным уголкам Советского Союза. Тогда между ними завязалась интенсивная переписка.

10 июля 1950 года после своей первой киноэкспедиции (в Армению) Эльдар писал Василию, в то время снимавшему хронику в Ашхабаде:

«Перед отъездом из Еревана был на рынке и купил своей Пенелопе босоножки на пробке. Кажется, они ей понравились. Теперь о сюжетах, которые я снимал. Первый со скрипом пролез в “Пионерию”, а второй – о гл. архитекторе города на просмотре не приняли и отправили в летопись. Но я не теряю бодрости и оптимизма и на просмотре вполне резво защищал свое говно. Сейчас на студии хотят дать августовскую “Пионерию” кому-нибудь из молодых. Все началось из-за того, что Швейцер, Рыбаков и Бунеев написали письмо в ЦК о нетерпимом положении молодых в кино. В Министерстве сейчас зашевелились на этот счет. Меня сватают на “Киргизию” к И. Посельскому. Не знаю, что из этого выйдет, потому что он отмалчивается, а я не особенно настаиваю. Как температура? Что снимаете? Как поживает съемочная группа? Пиши подробно обо всем.

Целую, Элик».

7 августа Катанян, все еще находившийся в Туркмении, получил от Рязанова следующее письмо:

«Дорогой Васенька!

Растут ли усы? Потеешь ли ты по-прежнему? Как снимаешь? Как Кармен, Медынский? Пиши подробно и не издевайся над нами на туркменском языке. Я так и не смог перевести твоих туркменских иероглифов.

Я ездил в Иваново снимать сюжет в интернациональном доме, где живут дети антифашистов. Снимал я там отъезд тридцати китайских ребят на родину. Сюжет получился не оч. плохой, люди говорят, что нравится. Завтра суд: общественный просмотр. Но нет головного сюжета и как назло нет никаких пионерских событий и нет погоды, чтобы организовать что-нибудь. В общем, журнал сделаем: Люта напишет текст, Штильман зазвучит и Хмара заговорит… Зоя кончила работать над “Пионерией” со стервой Варейкис и сейчас работает с Кристи. Они делают выпуск о Румынской народной выставке. Первые три дня съемки – брак, сейчас всё переснимают. Там ужасная скучища. Законченную Кристи картину – из-за того, что рыбная промышленность не выполнила план, – положили на полку.

Приезжай скорее самостоятельно трудиться на благо и т. д. Ненавижу деток!!! Пиши подробно, целую и скучаю.

Элик.

P. S. Тебе первому сообщаю, кажется, у нас будет наследник, но об этом пока никому – ни слова».

(21 марта 1951 года у Рязановых родилась дочь Ольга, так и оставшаяся единственным ребенком Эльдара Александровича.)

11 сентября 1950 года Катаняну написала Зоя Фомина:

«Здравствуй, Василек!

Привет тебе от меня, Эльки, Саши, Кристи. Моя мама шлет тебе особенно горячий поклон, она драит мелом твои подарки и просит, чтобы следующие не нуждались в чистке. Рыбакова начала заниматься в институте марксизма, пропустила уже одно занятие – представляю, как ты ей завидуешь! Я покончила с Румынской выставкой, где работала асс. у Кристи, который бегал замороченный своим главным редакторством, и я изредка затаскивала его в монтажную. Этот выпуск – мура безумная, и мое счастье в связи с его окончанием – безгранично. Взяла по этому поводу отгул, во время которого заштопала Рязанову все носки. Элька сейчас уехал на строительство нашего незабываемого университета, он там собирается снимать. Ну вот, вроде все. Целую.

Зоя.

P. S. Мы купили себе письменный стол с тремя ящиками.

Привет, Вася!

Пока таскала твое письмо, прибавились новости. Вчера на студии вывесили приказ Большакова, где говорится о том, что режиссеры и операторы не повышают своего образования, что работают практики, не имеющие высшего образования, что не выдвигают молодых режиссеров, операторов и сценаристов. Приказывается все это ликвидировать, и режиссеров и операторов, освободившихся от работы на студии, послать для укрепления периферийных студий. На студии сейчас предгрозовое затишье. Интересно, чем все это кончится? Очень соскучились по тебе и порой с превеликим удовольствием потрепались бы с тобой и сыграли в “ма”. В общем – приезжай, а то мы тут изнываем от тоски. Целую.

Зоя.

Засуши для нас с Элькой ломтик дыни!»

19 июля 1951 года Рязанов отправил Катаняну в Улан-Батор следующее письмо:

«Здравствуй, дорогой Васенька!

Ничего от тебя мы не получаем, и пора тебе накарябать нам чего-нибудь. Напиши обо всем-всем-всем. Мы переехали на дачу в Пушкино, я езжу туда каждый день – это мука быть дачным мужем. Дочка наша поправилась, личико у нее загорело – она очень веселая и симпатичная. Тебе кланяется. Зойка нашила халатов и сарафанов и убивает все Пушкино нарядами. Она скучает по студии, загорает, стирает пеленки и качает Ольгу.

Мы с Дербышевой уже начали работать над очерком о 100-летнем юбилее Октябрьской железной дороги. Редактор у нас Неля Лосева, а операторы Гошка Земцов и Коля Шмаков – молодежная группа. Тема очень интересная, но трудная. Хлебнуть придется здорово. Мы смотрим всяческую летопись, а в конце июня должны выехать в Ленинград на съемки. В конце октября должны сдать очерк. Сценарий пишет О. Савич, брат Эренбурга.

На студии было расширенное заседание партбюро, посвященное работе молодых режиссеров и операторов. Показывали ВСЕ наши журналы – 10 частей. Кастелин делает доклад, выступало много народу, в общем, все было довольно интересно.

Студийных новостей особенных больше нет. Пиши, Васенька! Когда у вас должны кончиться съемки? Когда собираешься в Москву?

Крепко тебя целую, привет от Зойки, дочки, Лийки, Кати, Люты, Нельки, Саши, Гошки.

Элик».

В 1953 году Эльдар и Зоя одновременно оказались на Кубани, но в разных населенных пунктах: Рязанов снимал фильм о нефтяниках, а Фомина – о фруктовых садах. Катанян в это же время угодил на солдатские сборы. 14 сентября Рязанов отправил в его воинскую часть письмо из поселка Ахтырского:

«Здравствуй, дорогой мой Швейк!

Большое тебе спасибо, что ты зорко стережешь мой мирный труд, храбро стоишь в карауле, грудью защищая своих старых друзей!

Родной мой Васек, я зашился с этой эпопеей о бурении дырок. Уже истрачено 1700 метров пленки из полагающихся 3000, а до сих пор у меня не утвержден сценарий, нет сметы и ни одной телеграммы о качестве снятого материала. Я презираю Кубань, этот край, воспетый тобою, всеми фибрами моего чемодана, и душа моя рвется в Москву, подальше от скважин, манометров, грязи и гуляша. Я гнию под кубанскими осенними дождями и езжу, как кретин, на какие-то буровые вышки. Но я устроился просто гениально по сравнению с тем, как загнивает на корню моя любимая жена. Я хоть в основном живу на одном месте, у меня есть свой теплый угол, и за три рубля я могу, кроме гуляша, съесть блинчики с мясом! А она спит в совхозах на полу или на столе в директорском кабинете, неделями ничего не жрет, мерзнет на дорогах и снимает сплошные уборки фруктов (везде одно и то же). Она все время ругается с Киселевым, который оказался подонком. Когда ты вернешься с фронта, Фома тебе расскажет, что он вытворяет в группе, его все ненавидят, и представляешь, как ей весело снимать?

Изредка мы с ней встречаемся на перекрестках кубанских дорог, то она проезжает мимо тех мест, где я порчу пленку, то я проношусь мимо тех мест, где портит пленку она. При встрече двух групп поднимается на полчаса дикий крик, и мы снова разъезжаемся в разные стороны. Так мы живем, мой храбрый воин, рубака, сорвиголова!

Но у Зойки хоть виден конец, и дней через 10 она махнет в Москву, а Киселев останется кое-что доснимать.

Я снимаю вместе с Прудниковым, Аккуратовым и молодым идиотом администратором. Вообще мы живем дружно, но я чувствую, что путь, по которому мы идем, неумолимо сворачивает нас на дорогу Степановой…»

6 октября Эльдар писал Василию уже из Краснодара:

«Осточертела мне твоя Кубань хуже турбобура. Здесь уже собачьи холода, а мы, как последние поцы, разъезжаем на открытой машине и переснимаем брак! Но это еще ничего по сравнению с тем, что этот говнюк Киселев сделал с Зойкиной картиной. Из 3000 м, которые положено снять, он наснял полного браку (страшная передержка) все 1000 метров. У нее горит картина со страшной силой, ибо там 10 эпизодов: сбор слив, сбор груш, уборка яблок, винограда, эпизоды с людьми, работы в садах и т. д. Кое-что они пытаются переснять, но никакой гарантии, что будет не брак, – нет. И все переснимается хуже, ибо от фруктов остались жалкие остатки. Представляешь картину, когда трехмесячные труды всей группы на жаре, с сотнями бестолковых баб, убирающих урожай, с ночевками на столах, с расстроенными желудками от говенной пищи – все эти труды пошли прахом из-за этого мерзавца. Он знал, что мы и научно-популярная студия снимают на одних диафрагмах, но как лауреат и полное самомнения говно он дул на своих диафрагмах. Я думаю, правда, что Зойка сумеет смонтировать 1 часть, но представляешь себе картину о садах, которая плохо снята операторски и вообще сделана на остатках от брака!

Вот какие дела, старик… Пиши Зойке в Москву бодрые, веселые письма, а то ей там кисло…

Служи, мой друг, спокойно. У тебя нет таких идиотских волнений, как у нас, поэтому не спеши на студию. Хотя я понимаю, что мыть сортир и чистить картошку тоже не фонтан.

Пиши мне в Краснодар.

Целую тебя.

Элик».

3 апреля 1954 года Катанян сделал такую запись в дневнике: «В начале марта мне и Рязанову предложили сделать три короткометражки о Сахалине. Мне – о лесах, Элику о рыбе, и на пару – видовой. На студии большое волнение, ведь мы же ассистенты (уже 4 года!), хотя работаем самостоятельно на журналах и короткометражках. “Почему им, а не нам?” спрашивают махровые ремесленники, заявляясь в дирекцию. У многих из них (я точно знаю – у кого) рядом с железой, выделяющей слюну, существует железа, постоянно выделяющая пакости. Не знаем, что уж им там отвечают, но предполагаем, что мы попали в кампанию по выдвижению молодежи и, во-вторых, Сахалин ездил снимать Бабушкин и вернулся без картины, за ним полетел Трояновский, но его отозвали для чего-то другого, а картины стоят в плане. Словом, пока что нам сделали прививки от энцефалита. Элик улетел 15 марта, я лечу с Гутманом 10 апреля. Рязанов пишет, что очень интересно и, вопреки болтовне, цивилизованно. Все решительно не соответствует сценариям, которые тянутся от несостоявшихся картин (И. Осипов), но писать новые не разрешают. Вот тебе, бабушка, и выдвижение молодежи на самостоятельную работу: снимать по сценариям уже один раз завалившихся картин».

Сам Рязанов об их с Катаняном сахалинской эпопее впоследствии писал не так уж много. Рассказывая об этих съемках, Эльдар Александрович (как и в других случаях, когда он вспоминал о не самых дорогих лично ему работах) обычно ограничивался общими словами: «В 1954 году мне и Васе предложили сделать фильм об острове Сахалин. Нам всегда нравились люди необычные, события из ряда вон выходящие, где проявлялись незаурядные качества людей, их мужество, воля, самопожертвование, дружба, и мы с удовольствием взялись за работу над фильмом о далеком восточном острове.

Команда, которую мы с Васей собрали, отправляясь на далекий остров, была молодежной и оказалась очень дружной. Все участники этой экспедиции вспоминали в последующие годы съемки на Сахалине как праздник. Розыгрыши, шутки, вечеринки, романы, атмосфера братства и взаимовыручки – так мы работали на Сахалине».

Зато Катанян уже и в период съемок сделал большие интересные записи о фильме, которому суждено будет стать единственной его работой, осуществленной в равноправном сотрудничестве с лучшим другом.

Воспользуемся и этим случаем, чтобы еще раз дать слово Василию Васильевичу – прекрасному хроникеру событий собственной жизни. В июле 1954 года он записал в дневнике следующее:

«Живем в Южно-Сахалинске. Группа подобралась в основном молодежная, работаем споро, без склок, к которым я стал уже привыкать на студии. <…> Снимать и весело, и трудно – весело, так как у большинства хорошие характеры и все внове, суточные большие и шампанское дешевое. А трудно потому, что все вокруг (кроме природы) бедное, убогое, даже не провинциальное, а требуется показуха, процветание. Люди живут в бывших японских деревянных хибарах с “буржуйками”, продуваемыми всеми ветрами Советского Союза. Асфальта на весь остров – километр на центральной улице. Когда я на грузовике отправляюсь в многодневную экспедицию и машина съезжает с асфальта, меня начинает бросать от борта к борту по несколько часов в день, и прибываю на место весь в синяках, я с ужасом думаю, что по тем же ухабам надо будет ехать обратно… Подобных дорог я не видел ни в феодальной Монголии, ни в Каракумах.

На севере острова, где только недавно порушили лагеря, что само по себе ласкает глаз – если зрелище вздыбленного частокола и поверженных вышек может ласкать глаз, – мы видели следы недавнего ужаса, а в поезде – рассказы бывших заключенных, что застряли на острове. Поезд здесь называют “Дуровская железная дорога” – маленькие вагончики узкоколейки, которые движутся со скоростью хромой старушки. Когда нам захотелось выпить воды, мы вышли из вагончика, не торопясь догнали паровозик, машинист нас напоил, мы немного постояли, дождались своего вагончика и на ходу в него сели.

Снимая оленеводов, мы добирались до стойбища в тундру верхом на оленях – а что делать? И жили в чуме, ночью спали по очереди, ибо надо было поддерживать костер возле чума – иначе окоченеешь. Когда кончились запасы спиртного, ребята стали разводить одеколон “Шипр”, а я предпочитал “Даиси” – кавказская кровь дала себя знать именно в тундре. И все нам было интересно, все было невиданно.

Во время съемок – примерно недели через две – дирекция решила сделать одну большую картину вместо трех маленьких. Нас это обрадовало, но “как хотите, так и делайте – сценария никакого нет и не будет”. Мы, конечно, сочинили для себя сценарий, но денег никаких не заплатили и не обещали. У нас выхода нет – мы уже завязли и сидим на этом острове, окруженном со всех сторон водкой. <…>

А ели мы вообще там вкусно – в ресторане много готовили свежей рыбы, красной икры и крабов было завались, в тундре делали шашлыки из нежнейшего оленьего мяса. Научились там брать на гитаре три аккорда, встряхивать кудрями (благо их сколько угодно) и петь романсы, а я даже стихи Ахматовой, которые пел еще в институте. Рязанов же однажды запел “О доблестях, о подвигах, о славе”, и мы все притихли, так это оказалось здорово».

Зоя Фомина, будучи в Москве, фактически осуществляла работу редактора на этом фильме: внимательно смотрела по частям присылаемый материал, после чего давала Рязанову и Катаняну подробные письменные советы, к которым те всегда прислушивались.

Так, в июне Катанян получил от Фоминой следующие указания: «Я тщетно взываю к Элику уменьшить количество дублей и длину планов. Васька, вы должны строго следить за пленкой, учти. Я сейчас делаю “Пионерию”. Элик обещал снять мне там сюжет о детской железной дороге. А потом прислал письмо, что снимать будешь, вероятно, ты. Но обязательно снимите сюжет, хотя бы в порядке подхалимажа! Вась, сними мне непременно, как работают ребята: кассир, стрелочник, машинист, и всяческие проезды. Пейзажи и поезд снимайте в одинаковом темпе и монтажно. В этом вопросе специалист Рязанов. Он рассказывал мне в свое время (эпоха создания легенды о Великой магистрали), на сколько кадров что нужно снимать и в какую сторону.

Сейчас я звонила Софье Михайловне, она получила письмо от Элика, в котором он пишет, что весь изодрался. Вась, ты, как более практичный мужчина, помоги ему найти выход из этой ситуации. Неужели там действительно нельзя приобрести какое-нибудь сооружение для прикрытия зада, нижних конечностей и всего остального. Я умоляю тебя, разреши этот вопрос и купите Элику что-нибудь.

Кончаю писать. Жди рецензии. Привет моей половине. Целую.

Зоя.

P. S. Сюжет снимите обязательно, ладно? Уж вы-то, я надеюсь, не подведете меня».

14 ноября, уже в Москве, Катанян сделал следующую запись: «Материал насняли очень интересный, его много. Он хорош по операторской линии, несколько слабее по режиссуре. Это, на мой взгляд, из-за отсутствия сценария и организационных трудностей. Картина складывается с великим трудом, все не лепится, никак не выкристаллизовывается композиция. На днях стояли с Эликом и Зоей возле дамской уборной четвертого этажа, курили и грелись у батареи и как-то незаметно решили, что надо вести речь, дикторский текст от имени съемочной группы, от первого лица, с диалогом, вопросами и ответами, а не безлико, как всегда. Начали фантазировать – “мы приехали, мы увидели, что это за сопки?”, позвонили автору текста А. Марьямову, и он зажегся нашей идеей.

Это было ново, нас это вдохновило, сразу стало интересно и появилась вольность в монтаже эпизодов. Но Марьямова тут же отобрали у нас на картину о ВСХВ, а мы и не расстроились, так как стало понятно, как складывать картину как бы в “разговорном” стиле. И когда Александр Моисеевич появился, гомерически хохоча и тряся животом, мы уже были уверены в композиции и предъявили ему готовые шесть частей, не ожидая от него предложений.

Марьямов пишет текст медленно и не так здорово, как мы ожидали. Какие-то фразы сочиняем мы сами, и он, хохоча, их оставляет. Фальстаф.

Целая история с автором сценария И. Осиповым. От сценария не осталось ни одного названия поселка, ни одного перехода, ни одного эпизода или героя. Все нашли и придумали мы с Эликом. Но он упорно лезет в титры, черт!»

Наконец, запись от 12 декабря гласит: «10 декабря сдали “Остров Сахалин” худсовету, который принял картину очень доброжелательно, без поправок. Резонанс большой – первая полнометражная картина, сделанная молодыми режиссерами и операторами. И не наложили кучу. Но Кастелин (директор Центральной студии документальных фильмов Николай Кастелин. – Е. Н.) в злобе на студию, которая его не выбрала в партком, мстит из Главка всем, в том числе и благополучной картине. Он показывает ее в Главке разным консультантам и нас не пускает на просмотр. Например, приглашает специалистов по морским водорослям и спрашивает их: правильно ли у нас решена проблема морской капусты? Ну не едрена ли мать?! У нас вообще там нет никакой капусты – ни морской, ни огородной. Узнав об этом, мы наговорили ему грубостей, когда он пришел на студию платить партвзносы, и разругались вдрызг.

На следующий день картину посмотрел Кузаков, замминистра, и принял очень хорошо. Но когда он уехал, то Кастелин надавал кучу поправок-придирок, пришлось кое-что переозвучивать. И все же в результате Н. Охлопков, замминистра кино, принял картину с большими комплиментами, и мы устроили пир на весь мир. У нас на Разгуляе веселилось 28 человек. Всю еду заказали в ГУМе, и нам ее доставили домой. И как только мы все уместились?

На самом видном месте висел лозунг:

“ДА ЗДРАВСТВУЮТ ВАСЯ И ЭЛИК!!!”».

«Дальний Восток, – много позже напишет Рязанов, – в какой-то степени удовлетворил мои романтические, джек-лондоновские наклонности. Я охотился на китов с китобоями. Бродил по тундре с геологами и оленеводами. Тонул на краболовном разведчике. Спускался в кратер Ключевской сопки с вулканологами. С рыбаками ловил сельдь. С краболовами ставил сети на крабов. Вместе с пограничниками преследовал нарушителей границы… Дальневосточные экспедиции были счастливым периодом моей жизни на хронике. Каждодневная же работа над киножурналами и выпусками новостей после возвращения с Дальнего Востока невольно толкала к стереотипности мышления. Я чувствовал, что постепенно утрачиваю свежесть взгляда, начинаю думать штампами. Готовые рецепты, годящиеся на все случаи жизни, стали подменять творческие поиски.

И я понял – надо уходить в художественное кино».

Что и было сделано благодаря счастливой случайности уже в начале следующего, 1955 года.