Текст книги "Чингис-хан, божий пёс"

Однако девушка не оставила Чингис-хана равнодушным. Длинноногая, крутобёдрая, с резкими выразительными чертами и большими миндалевидными глазами – такая способна внушить желание любому мужчине.

Впрочем, он был не столь прост, чтобы поверить этому искательно вилявшему хвостом облезлому меркитскому псу.

– Что-то долго ты решался расстаться со своим сокровищем, – наконец едко заметил он. И, усмехнувшись в усы, скрестил руки на груди:

– Понимаю, ничего другого не осталось у тебя, Даир-Усун, да и бежать уже некуда… Снаружи ягодка красива, но, может, внутри кисла? Мои нукеры без спроса берут в покорённых улусах всё, что им понравится. И неужто никто из них не пожелал отведать твоей красотки-дочери? Наверное, ею уже успели вдосталь попользоваться – вот ты и приехал сюда, чтобы сбыть с рук подпорченный товар.

– Это не так! – оскорблённо вскричал нойон. Затем осёкся, вспомнив о своём безвыходном положении. И согнулся в низком поклоне.

– Я всем говорил, что везу Хулан к тебе, и на любого, кто к ней прикоснётся, падёт суровая кара, – признался он, вернув своему голосу более подобавшие моменту смиренные интонации. – Потому нас никто не посмел тронуть.

Тут вмешалась дочь Даир-Усуна.

– Зачем обвиняешь меня, хан? – запальчиво воскликнула она. – Не надо пытаться мутить чистую воду! Разве трудно тебе проверить, девушка я или нет?

Хулан хоть и выглядела поначалу изрядно напуганной, однако теперь в ней говорила уязвлённая гордость – и прежней скованности как не бывало. Словно налетевшим из степи порывом весеннего ветра сдуло с девушки робость. Это понравилось Чингис-хану.

– Можно и проверить, – охотно согласился он. А сам подумал: «Кобылица – ни дать ни взять, статная племенная кобылица. И характер чувствуется. Такая если захочет – проникнет не только во вражеский стан, но и сквозь скалу ухитрится пройти!»

По его распоряжению женщины увели Хулан в юрту. Отсутствовали довольно долго – Чингис и Даир-Усун истомились ожиданием. Зато после осмотра почтенные монгольские матроны подтвердили, что дочь нойона ещё не успела изведать близости с мужчиной.

– Это хорошо, – пуще прежнего повеселел хан. – Потому что ты мне приглянулась, Хулан: крепкая, бойкая, и ноги – как у резвой кабарги. Да ещё и благоразумная, как я вижу.

Немного помедлив, он ещё раз уверенно, по-хозяйски, оглядел раскрасневшуюся от волнения девушку. От неё исходило обаяние цветущей молодости. Густо смазанные маслом волосы Хулан блестели на солнце. Они были заплетены в тугую длинную косу. И Чингис-хан, зажмурившись, представил, как дочь Даир-Усуна станет расплетать эту косу, вынимая из неё пёстрые ленты… а затем его шею обовьют эти тонкие смуглые руки, унизанные звенящими при каждом движении затейливыми золотыми браслетами… и тело Хулан, зовущее, упругое, с кожей цвета солнечных лучей, прильнёт к нему, и подарит ему наслаждение, и с блаженными стонами примет в себя его семя… Он хотел этого, да!

И Чингис-хан объявил своё решение:

– Ладно, Хулан, так и быть, возьму тебя в жёны… А ты, Даир-Усун, оказывается, изворотлив. Такого вокруг пальца не обведёшь и в молоке чёрного козла не вываришь! Что ж, протянув мне руку дружбы и преданности, ты сделал правильный выбор. Оставайся в моём войске.

***

Стремительно разнеслась по степным просторам весть: Чингис-хан объявил своей невестой знатную девушку из хаас-меркитского рода. Из уст в уста передавали друг другу имя счастливой избранницы: Хулан.

А вскоре сыграли свадьбу, на которую съехались родичи и знатные нойоны со всего улуса. Много даров преподнесли сочетающимся под Вечным Синим Небом, бессчётно высказали благопожеланий, веселились и пировали три дня. Так появилась ещё одна жена у великого хана, и стала юная меркитка большой госпожой – ханшей Хулан-хатун.

А через некоторое время Чингис-хан приказал без лишнего шума зарезать трусливого и хитрого Даир-Усуна. Он не забыл, что глава хаас-меркитского рода был в числе тех, кто отнял у него Бортэ и предал её бесчестью. Среди тех, благодаря кому в его семье проросло презренное меркитское семя. Всем вокруг следовало забыть о его позоре, а Даир-Усун являлся живой частицей этой непоправимой беды, одним из немногих носителей постыдной горькой памяти. Оттого хан не мог позволить старику спокойно ходить по земле, дышать вольным степным воздухом и продолжать влачить существование под солнцем.

Зато к весёлой, порывистой, страстной Хулан быстро привязался душой Чингис-хан – и оставался в её юрте на ночь, пожалуй, чаще, чем в юртах других своих жён. И столь нежны были его большие сильные руки, более привычные к мечу, нежели к ласкам, столь пылки были объятия хана, что гибкое упругое тело Хулан трепетало и млело от желания… Так само собой вышло, что недолго она горевала об отце – загнала в тёмные тайники души память о старом Даир-Усуне, который хотел купить себе жизнь, выдав дочь за своего заклятого врага. Ничего не поделаешь, испокон веков степные багатуры забирали силой самых красивых девушек из чужих улусов, безжалостно расправляясь с мужчинами из их рода. Не во власти Хулан было изменить мир, который дышит противоречиями: из розы вырастают колючки, а из колючек – розы; так вершится круговорот добра и зла, и никто не в силах его разомкнуть

А плодом любви Чингис-хана и Хулан станет сын Кулкан, которому не доведётся дожить до седых волос: он сложит голову в бою во время похода на Русь…

Глава седьмая.
На земле должен быть один правитель

Главное для правителя если не закон, то искусство управления.

Хань Фэй-Цзы

Большие и средние реки не брезгуют принимать ручейки и горные потоки, чтобы наполнить себя и тем самым быть великими.

Мо-Цзы

После победы над меркитами сердце Чингис-хана не успокоилось. Ведь ушёл Тохтоа-беки со своими сыновьями Худу, Галом и Чилауном, ушла с ними и часть меркитского войска – а значит, его месть была неполной.

И он бросил своих нукеров следом за беглецами, лично возглавив преследование.

В конце концов, такова участь любого настоящего воина: жить в обнимку со смертью, не страшась лишений, не заглядывая далеко в будущее и проводя каждый новый день, как если бы он вмещал в себя целую жизнь. Чингис-хан и его нукеры были привычны к тревожному и полному опасностей походному быту. Всегда в пути, всегда настороже, всегда в предвкушении кровавой жатвы.

Долгой оказалась эта дорога мести. Зазимовать пришлось на южном склоне Алтая. Весной, в год Коровы (1205), бесчисленные полчища монголов перевалили через Алтайский хребет и двинулись далее на запад.

Тем временем меркиты Тохтоа-беки и найманы Кучлука, встретившись, решили дать бой Чингису объединёнными силами. Место сражения они выбрали на берегу реки Эрдыш6161
  Эрдыш – Иртыш.


[Закрыть] – с тем, чтобы их воины, видя за своими спинами водный рубеж, понимали: отступать некуда. Однако это им не помогло. Решимость Чингис-хана обрела несокрушимую твёрдость, ничто не смогло бы его устрашить и заставить отступиться от намеченной цели. Теперь он был готов во всеоружии встретить любое сопротивление.

Чингисовы орды с ходу опрокинули неприятельское войско и, громя его, погнали к реке. Меркиты и найманы стремительно откатывались под этим бешеным натиском – и вскоре многие из них уже не помышляли ни о чём, кроме спасения собственных жизней. Лишь самые отчаянные смельчаки продолжали обмениваться ударами с наседавшими монголами, а остальные бежали к реке. Конский топот и крики опьянённых радостью битвы преследователей оглашали окрестности, вились над степью, уносились к небесам. Море звуков бурлило, клокотало и захлёстывало людей. Тяжёлый запах крови висел над полем битвы, и груды изрубленных тел валялись на земле.

Меркиты и найманы бросались в воду, пытаясь переплыть широкий Эрдыш, а им вослед летели копья и стрелы – так что мало кому удалось достичь противоположного берега.

…Впоследствии Чингис-хану рассказали, что ещё в начале боя монгольская стрела пронзила сердце Тохтоа-беки. Сыновья, не имея возможности переправить его тело через реку, отрезали голову отца и забрали её с собой.

Те из побеждённых, кому посчастливилось спастись, переплыв Эрдыш, разделились на две группы. Кучлук увёл найманов на реку Чуй, в страну кара-киданей6262
  Кидани (китаи) – племена монгольской группы, завоевали Северный Китай и образовали на его территории государство Ляо (Железное). Просуществовало Ляо до 1125 г., а затем оно было, в свою очередь, завоёвано чжурчжэнями, образовавшими на его территории государство Цзинь (Золотое). От названия киданей происходит современное название Китая.


[Закрыть]. Меркиты же двинулись на запад и достигли озера Зайсан. Однако и там они не остановились: ужас гнал их прочь от родных кочевий, всё дальше и дальше; они бежали без оглядки от проклятого, непобедимого, не знавшего пощады рыжего мангуса Чингис-хана. И только в степи, расположенной севернее Аральского моря, встретили меркиты половцев – и те приняли беглецов к себе.

А победители погребли своих мертвецов. Затем развели большой костёр и устроили тризну. Они пили архи, делились друг с другом подробностями битвы, вспоминали былые сражения и пели печальные песни:

 
Прощальные хуры и бубны звучат
И плачут для нас с тобой
О тех, кто уже не вернётся назад,
Кто принял последний бой.
 
 
Отважно сражаться, не дрогнуть в бою, —
Для этого воин рождён.
Когда-нибудь все ляжем в землю свою,
Оставив ей тьму имён.
 
 
Грохочет железо, сверкают мечи,
И стрелы певуче звучат.
Под солнцем слепящим и в тёмной ночи
Вперёд багатуры летят.
 
 
Под каждым – могучий стремительный конь,
Копыта стучат, словно гром.
В глазах багатуров – нездешний огонь,
Мечтанье о мире ином.
 
 
Пусть больше не светит им солнце живых —
Дорога ушедших легка.
Великое Небо приветствует их,
Уносят их вдаль облака…
 

На следующее утро Чингисово воинство тронулось в обратный путь, направляясь к родным нутугам. Бескрайние травяные просторы шли волнами под лёгкими порывами ветерка, а по воздуху плыли тягучие ароматы весенних трав. Мир был исполнен покоя, и ничто не напоминало о том, какой богатый урожай собрала смерть совсем недавно на берегу Эрдыша.

***

Всё когда-нибудь приходит к предначертанному концу. Никто из живущих под солнцем и луной не в силах убежать от судьбы – ни люди, ни твари бессловесные. Не зная дня своего исхода в ничтожество и прах, каждый тем не менее неумолимо приближается к нему. Настало время расплаты и для Джамухи. Скрепя сердце он был вынужден признать, что находится не в ладах с окружающим миром, хотя не мог понять почему. Все прежние друзья и союзники от него отвернулись, и ему было не к кому бежать, не у кого просить помощи. Покинутый большинством своих нукеров, он скитался по степи с горсткой джаджиратов, очень быстро превратившейся в обычную ватагу разбойников. Да и те разбегались один за другим – так что к зиме с Джамухой остались всего пятеро нукеров. Он казался себе подобным соколу-подранку, не желающему падать в густые травы и продолжающему свой предсмертный полёт из последних сил.

В редкие часы досуга его мысли утрачивали прежнюю целеустремлённую чёткость; всё чаще они путались, переплетались в трепещущие клубки, и ему было очень непросто, преодолевая усталость и разочарование, снова и снова брать верх над собой, дабы не поддаться искушению сойти с намеченного пути.

«Хорош гурхан, с таким-то войском! – горько сетовал он, сидя у скудного огня, слушая злобные завывания ветра за стенами походной юрты и ощущая в душе что-то тёмное, нескончаемо-тягучее. – Кто не побоится сказать, тот и сделать спроворится, а я обещал народу победу над андой – и, выходит, обманул, не сумел сдержать своего слова. Но я ведь никогда его не боялся, о нет, никогда! И смерть был готов принять без страха, если б она меня настигла в честном бою. Да, я совершал всё, что от меня требовалось, не жалея сил, просто мне изменила удача… Вечное Небо разделило живущих в этом мире на охотников и добычу. Охотник должен быть беспощаднее и быстрее, чем добыча, иначе ему не выжить… Я всегда считал себя охотником, перед которым любой враг рано или поздно склонит голову – так неужели это было ошибкой, и мне предстоит закончить свои дни, обернувшись добычей? Великий Тэнгри, что же я делаю не так? Отчего анда выпутывается из любых передряг, и ему во всех начинаниях сопутствует успех, а меня преследуют жестокие удары, предательство и злосчастье? Никто не может считать себя неуязвимым – отчего же его никакое лихо не берёт?»

Джамуха задавал себе множество разных вопросов, перебирая в уме былое. Лучше жалеть о том, что совершил, чем сокрушаться о несовершённом – так он всегда считал. И долго упорствовал, защищая установленные от века порядки в степи и старые, оплаченные жизнями пращуров границы между улусами. Ему было предопределено непрестанно сталкиваться с андой Тэмуджином, противоборствовать с новоявленным ханом – и Джамуха сражался, отстаивая для джаджиратов достойное место под солнцем, и мстил за убийства родичей, проливая потоки чужой крови. Добрые дела помнятся долго, а лихие поступки – вдвое. И он помнил. И день за днём – много трав кряду – пытался сдержать напор судьбы, не желая менять своих убеждений. В чём же он просчитался и когда предпринял неверные действия? Отчего со временем смерть становится всё более частым гостем в степи, и он, Джамуха, идёт от поражения к поражению? Ведь поначалу они с андой находились примерно в одинаковом положении, их кони мчались по жизни ноздря в ноздрю. А теперь всё это в прошлом, Джамуха безнадёжно отстал, и ему не дотянуться до счастливого соперника.

Ему претила мысль о том, что он может бесславно затеряться среди множества мелких ханов, слиться с неисчислимой массой людей, не способных возвыситься над посредственностью. Чёрная зависть к удачливому анде лежала на сердце Джамухи тяжёлым бременем. Жажда мести отравляла ему кровь день ото дня, не давая спокойно ни есть, ни спать, ни думать о чём-либо ином, кроме утраченных возможностей. Однако все усилия упрямого гурхана шли вразрез с ходом событий, и мельницы невзгод с медленной неуклонностью перемалывали его волю. Тому, кто спотыкается на каждом шагу, не суждено достигнуть цели; и постепенно жажда мести в нём угасала, уступая место усталости, надломленности духа, недоумению. Где он совершил неправильный шаг, свернув с победной тропы в зыбкую круговерть заблуждений и утрат? Почему успех раз за разом ускользает из его рук? Неужели он недооценил анду, и тот сильнее, хитрее, ловчее него?

Джамуха не переставал задавать себе вопросы, которые выстраивались в печальные вереницы, тянулись один за другим призрачными караванами и проваливались в пустоту, оставаясь бесплодными. Потому что он не знал ответов. Или просто не хотел знать, ибо в его положении было трудно не страшиться истины.

Уставившись сумрачным взглядом в готовый вот-вот погаснуть костёр, он разговаривал с трепетавшими во тьме жёлто-оранжевыми языками пламени. И кочевал по нескончаемым равнинам прошлого, ощущая себя подобным заблудившемуся путнику. Там, в стародавних днях, он был молод и силён и не ведал ни страха, ни преград. Но эта благословенная пора миновала, уплыла в стылую даль и растворилась в безвозвратном мраке – так, будто она ничего не значила и была лишь игрой воображения, коротким помрачением разума. И теперь дыхание памяти леденило и сковывало Джамуху, грозя лишить его остатков воли. А человек без воли – что нож без клинка.

В прежние времена он говорил о быстро набиравшем силу Чингис-хане: «Сколь бы высоко ни вознёсся выскочка, я его всё равно достану». Но то было прежде, а ныне всё изменилось, и ничего подобного выговорить у Джамухи язык бы не повернулся. А если б и повернулся – никто такие слова не принял бы всерьёз.

Неприметным тихим зверем подкралась пора, когда свет надежды покинул его сердце. Джамуха более не стремился к противоборству с Чингис-ханом, позабыв о том, что прежде предпочитал бросаться навстречу опасности, а не ждать, пока она захватит врасплох. Нет, он уже не помышлял о нападении – только о бегстве. Его добытая в сражениях грозная слава тихо и неприметно пролилась в никуда, подобно тому как айраг проливается из опрокинутой чаши, чтобы впитаться без остатка в сухую землю.

Где та граница, пересекать которую воин не должен, поскольку за ней заканчивается осторожность и начинается трусость? Раз за разом возвращаясь к этой мысли, Джамуха пытался отыскать в себе страх – и не находил его. И раз за разом ловил себя на том, что утратил интерес ко всему, кроме прошлого. Да ещё того невозможного будущего, которое могло бы произрасти из призрачного минувшего, но, к сожалению, не сбылось, не дало щедрых плодов, поманило ярким блеском кратковременной славы и растворилось в тумане.

Порой Чингис-хан являлся к нему в сновидениях: широколицый, самодовольный, молча взирал на него, словно торжествуя победу над униженным противником. «Удача повсюду следует за тобой, как верная собака, – досадливо говорил Джамуха анде. – Куда ты – туда и удача: наверное, даже если захочешь – не отвяжешься. Отчего так?» Однако ничего не отвечал Чингис-хан. Только щерился в улыбке, топорща усы и показывая большие лошадиные зубы…

Верно говорят: тот, кто ныне слаб и незначителен, завтра может возвыситься, а тот, кто ныне высок – завтра окажется низвергнутым в прах. Увы, Джамуха всё яснее осознавал, что дотянуть до лучших дней и вновь подняться, вернув себе прежнее уважение соплеменников, ему не удастся. От былой силы ничего не осталось. Черта, отделявшая его от ничтожества, с каждым днём становилась всё тоньше.

…Зимой Джамуха и пятеро его спутников стали жить впроголодь: мелкого грабежа в такую пору года не сыскать, все сидят по своим аилам и далеко в степь не высовываются, а нападать на чужие курени вшестером – чистое самоубийство. Кое-как перебивались охотой, но и тут им не всегда сопутствовала удача, так что время от времени случалось ходить с пустыми животами по два, а то и по три дня кряду. Лошади у всех вконец отощали. Под толстым слоем снега они искали остатки сухой травы, но этого было недостаточно для пропитания.

Спутники Джамухи роптали у него за спиной:

– Обещал нам гурхан победу над врагами и довольную жизнь, а вон как неладно всё обернулось.

– Да-а-а, впереди волчья пасть, а позади – пропасть. Не привела нас к добру вражда с Чингисом: столько крови из-за неё пролилось в степи, да и мы, ничего не добившись, пребываем в ничтожестве.

– Сколько бы крови ни пролилось, Джамухе всё мало. На высокое дерево взлетел, точно птица, однако же недолго сумел удержаться.

– Как молодой коняга, резво одолел начало пути, но скоро выдохся: вот-вот запалится, споткнётся, да и захрипит, издыхая… Верно говорят: сначала свари свои обещания и лишь потом вытащи их изо рта.

– О том и речь. Подать надежду легко, но исполнить обещанное бывает непросто.

– А начиналось-то всё хорошо.

– Что с того? Разве имеет значение, как всё начиналось? Главное – Чингис взял верх и скоро всех в степи подчинит своей воле, каждого поставит под пяту. Не будет от него людям добра, одно только зло. Много он несёт за собой напастей и раздаёт щедрою рукой, никому не жалеет.

– Да уж, на зло не скупится окаянный. Прибирает к рукам улус за улусом, а погибели сколько ни раздаст, у него в запасе ещё безмерно останется.

– И на нашу долю небось припас.

– Это уж само собой, можешь не сомневаться.

– Вон как жизнь обернулась. Обидно.

– Обидно, когда за тобой гонится свора собак, и вокруг не сыскать ни одного камня, чтобы отпугнуть, зато когда окрест не видать ни одной собаки, под ногами валяется много камней. А у нас-то было чем защищаться и с чем нападать. Оплошали мы, и не раз оплошали.

– То-то и оно. А ведь всё могло быть иначе.

– Как же это – иначе?

– Могли бы пойти на мировую, нам ведь предлагали.

– Верно, если бы Джамуха не упорствовал в своей вражде и мести – могли бы давно забыть о невзгодах. А он всё скрипит зубами, не может угомониться. Да теперь уж поздно идти на мировую, наше время ушло.

– В дневную пору сова слепа, в ночную – заяц, но тот, кого ослепила жажда мести, не видит света белого ни ночью, ни днём.

– И чего он добился? Столкнулось яйцо с камнем… Джамухе-то, наверное, мнится, что даже если небеса рухнут, для него найдётся отверстие, через которое он сумеет вылезти из-под руин.

– Кто живёт с надеждой, встречает смерть легко.

– А нам-то как быть? Из-за него сидим с подведёнными животами – кабы не кожа, то кости бы развалились. Нынче возле скудного огня стучим зубами от стужи, а назавтра неизвестно, сумеем ли собрать достаточно сушняка для костра.

– Для скитальца в морозную погоду и огонь холоден, а благое настроение не водит компанию с пустым желудком.

– И просвета впереди не видать… Уж как ни крути, люди больше не пойдут за нами.

– Они идут туда, куда их ведут. Но если Джамуха мечется по степи, как ошалевший дзерен, и сегодня не знает, что предпринять завтра, тогда кому он нужен, кроме подобных нам простаков? Кто пожелает следовать за этаким гурханом? Да и нас куда он может завести?

– И впрямь, чего нам ждать от него? Идущие следом за хромцом тоже скоро научатся хромать…

– По всему, дальше станет только хуже. Как бы нам не оплошать окончательно.

– Да где уж тут оплошаешь: сиди, грози пальцем небесам и дожидайся своей судьбины.

– Всяко случается. Иной раз думаешь, будто упустил удачу из рук и терять уже нечего, а потом видишь: самое главное-то ещё при тебе осталось, не успели отобрать.

– Жизнь, что ли?

– Её самую.

– Ну да, жизни наши пока при нас.

– Хоть это и верно, однако при таком положении скоро и жить не захочется.

– Не знаю кому как, а мне моя жизнь всегда будет дорога, даже в голоде и холоде, и расставаться с ней я не желаю.

– И я пожил бы ещё.

– Да кто вас станет спрашивать? Если встретимся с Чингисом – все наши жизни вместе взятые не будут стоить и одного лошадиного волоса.

– Вот уж с этим спорить не стану. У него просить пощады – всё равно что отбирать мясо у тигра.

– Истинную правду говорите. Потому нельзя нам ждать своей участи, ничего не предпринимая. Обмозговать всё надо как следует.

– Я каждый день только и делаю, что мозгую, впору голову сломать.

– Напрасное занятие измышлять выход, когда за нами нет и малой силы. Пока топор опустится, пенёк отдыхает – вот вся наша радость нынче.

– То-то и оно. А ведь голова на плечах у каждого одна: если что – запасной из глины не вылепишь да на место прежней не приставишь…

Джамуха не слышал этих разговоров, но чуял: смерть подкарауливает где-то неподалёку, затаившись в трепещущей темноте – чутко стережёт, выжидая момента, чтобы подкрасться внезапно, как подкрадывается хитрая лиса к сидящему подле своей норы тарбагану.

Когда Джамуха и пятеро его спутников собирались у костра, он, как правило, хранил угрюмое молчание. Да и что ему было сказать? Планов он не строил, и никаким его обещаниям отчаявшиеся скитальцы не поверили бы. Над пляшущими языками пламени порхали снежинки: замедленно, словно заворожённые светом мотыльки, они снижались и таяли, растворяясь в тёмном воздухе. Небо словно специально посылало их на гибель, дабы напомнить о бренности всего сущего, в том числе и человеческих жизней, коих неисчислимо растаяло в жарком полыхании страстей и самолюбивых устремлений – без имён, без памяти, без следа… Нукеры в присутствии гурхана порой обменивались односложными фразами, но чаще всего тоже сидели тесным кружком в бессловесном оцепенении, хмуро уставившись в огонь скудного костра или выше, в не знающее пределов пустынное пространство перед собой. Не о чем было им говорить; каждого теперь своя собственная судьба заботила куда больше, чем будущность сотоварищей. Тяжёлая, гнетущая тишина висела над выстуженной зимними ветрами степной ширью.

…А грозные события надвигались подобно стремительному и неотвратимому степному бурану. Голод и холод вконец озлобили несчастных изгоев. И нукеры Джамухи сговорились купить себе прощение у Чингис-хана ценой жизни своего господина. Во время вечерней трапезы они, улучив момент, дружно навалились на Джамуху: связали, затем уложили в телегу – и, накрыв его старой овчиной, поехали сдаваться.

Дорога была долгой. В начале пути Джамуха рвался из пут, сбросив с себя вонючую овчину и осыпал проклятиями своих неверных сподвижников, получая в ответ злобные пинки и ругань. Но вскоре затих. Не потому что лишился последних сил, просто ему всё смертельно надоело. Даже если б он сумел освободиться от верёвок и вырваться из рук пленивших его предателей – что потом? Снова бежать неведомо куда, стараясь скрыться от мести Чингис-хана? Беги не беги, прячься не прячься, всё равно своей участи не минуешь. Никто не властен наложить узду на строптивую судьбу, потому нет смысла сопротивляться неотвратимому. Так решил Джамуха.

***

Когда Чингис-хану доложили о том, что пятеро джаджиратов привезли связанного Джамуху, тот сильно удивился. Поцокал языком и произнёс со вздохом:

– Да-а-а… Видать, сильно сдал анда. В прежние времена одним махом разметал бы он пятерых.

Подойдя к пленнику (о, как долго хан ждал этого момента!), он распорядился, чтобы того развязали.

Джамуха молчал (Чингис поймал себя на мысли, что анда сейчас подобен гонцу, заучившему наизусть важное донесение6363
  Гонцы заучивали вверенные им послания наизусть, поскольку монголы не знали грамоты.


[Закрыть] и много дней скакавшему во весь опор – а, достигнув адресата, вдруг обнаружившему, что донесение начисто вылетело у него из головы). На губах у него запеклась кровь: похоже, бывшие приспешники не слишком церемонились с ним по дороге.

– Вот и сошлись мы, – пристально глядя в глаза Джамухе, сказал хан. – Две стрелы – и те могут столкнуться в воздухе. Жаль, не по своей воле ты сюда явился. А ведь мог бы стать второй оглоблей в телеге всех моих дел, и тогда мы делили бы славу побед на двоих.

– Э-э-э, да что теперь говорить пустые речи, ведь прошлого не воротишь, и мне с тобой славу не делить, – услышал он в ответ. – Из кувшина можно вылить лишь то, что в нём есть. А я пуст, и тебе больше нечего взять у меня, кроме последнего вздоха.

По лицу Чингис-хана промелькнула тень:

– Ты такой же, как многие: хотел удержать в руках прошлое, да не сумел.

– Это верно, я такой же, какими были мои отец и дед, и все пращуры, мне стыдиться нечего. А ты стал другим. Давно уже нет прежнего Тэмуджина.

– Может, и так, Тэмуджина нет, зато есть Чингис-хан. Что в этом худого?

– Да то, что вместе с Тэмуджином кончилась старая жизнь, развеял ты её по ветру.

– Кончилась одна жизнь, да началась другая. Прошлого мне не надо. Пусть грядущего отсюда не видать, но оно придёт, и я его встречу. Каждое время имеет своё значение, а всё же завтрашний день важнее вчерашнего… Оттого и разошлись мы с тобой.

– Нет, совсем не оттого.

– Отчего же тогда, Джамуха?

– Оттого что две собаки одну кость никогда не поделят. Даже если они щенками росли вместе и бегали наперегонки за одной палкой.

Хан помедлил немного. А затем спросил негромко:

– Значит, не хочешь моего прощения? И не стал бы стремиться к возврату нашей прежней дружбы, даже если б это оказалось возможным?

– Зачем спрашиваешь, если знаешь, каков будет ответ? Всё куда-то ушло, сорванный плод обратно не прирастёт, да и не дружба тебе нужна, а власть над людьми. Вечное Небо развело наши пути, и нам уже ничего не изменить. Что ж, ханствуй, твоя взяла. Сильные властвуют над слабыми, так было до нас и так будет вечно. Но я не из тех, кто готов выказать слабость и позволить властвовать над собой. Да у тебя ведь и без меня достаточно цепных псов.

– У меня-то достаточно. А вот твои, вижу, больше не желают повиноваться прежнему хозяину.

– Да уж, поймали галки селезня, – горько пошутил Джамуха, потирая затёкшие от верёвок руки; и ощутил, как что-то тяжёлое и неотвратимое сдавило его грудь, а воздух в лёгких стал вязким и тягучим. – Вот как бывает. Но хочу я тебя, анда, спросить: если вздумают простолюдины чернокостные на своего природного владыку поднять руку – что у тебя за это полагается? Каких милостей они достойны?

– Что тут сказать. Совершая зло, иные рассчитывают на добро. Таковы твои нукеры, которые сегодня пришли искать моей дружбы. Но кому нужна дружба подобных людей? Какой пример они подадут моим воинам, если я оставлю их подле себя? Лучше хорошая смерть, чем плохая жизнь, а они об этом забыли. Пусть же все видят, что предательство не может служить добру и никому не пойдёт во благо.

После сказанного Чингис-хан обернулся к терпеливо дожидавшимся его решения турхаутам. И распорядился – уже другим тоном, коротким, отрывисто-повелительным:

– Истребите этих разбойников.

Тотчас взвыли в пять голосов джаджираты-предатели:

– Помилуй, великий хан!

– Небо свидетель, мы пришли служить тебе!

– В чём наша вина? За что предаёшь гибели?!

– Смилуйся! Мы ведь явились по доброй воле!

– Не губи! Верными твоими рабами будем!

Но ещё не отзвучало эхо их отчаянных воплей над заснеженной степью, как все пятеро были изрублены на куски, а головы предателей с остекленевшими глазами покатились по снегу, окропляя его кровью.

На сердце у Джамухи сделалось стыло и обречённо; лишь мысли его продолжали мчаться стадом быстроногих джейранов… А Чингис-хан сдвинул на затылок лисий малахай и, снова вперившись внимательным взором в лицо анде, потёр лоб ладонью. Ждал от него чего-то. И, не дождавшись, обронил тихо:

– Понравилось?

– То, как ты с ними обошёлся?

– Да.

– Понравилось. Они заслуживали смерти.

– Однако ты сам-то не всегда поступал таким образом. И если бы меня привезли к тебе связанным…

– Много чего могло быть, да не случилось.

– И то верно.

Снова воцарилась напряжённая тишина. Лишь поскрипывал снег под гутулами перетаптывавшихся поблизости ханских турхаутов.

– Молчишь… – не выдержав, нарушил наконец молчание Чингис.

– Больше нечего сказать. Разошлись наши пути на вечные времена, давно разошлись.

– А ты ведь тоже заслуживаешь смерти.

Хан произнёс это по-прежнему тихо. Но потом повысил голос и заговорил, неспешно подбирая слова, точно беспристрастно взвешивая каждое из них и стараясь не надломиться под бременем неумолимо складывавшегося приговора:

– Да, кровь смывается кровью, и ты тоже заслуживаешь смерти. За то, что отринул мою дружбу. За то, что перед всеми поносил меня и этим навлёк проклятие небесного отца Тэнгри на свой улус. За то, что зажёг огонь вражды в сердце ван-хана, тем самым толкнув его на тропу гибели. И за то, что совершил вероломное нападение в урочище Далан-бальчжиут и подверг лютой казни достойных нойонов, заставив скорбеть их семьи. За многое… Но тебе, сыну знатного рода, я позволю умереть без пролития крови, и прах твой будет погребён с почестями.

Ничего не сказал на это Джамуха, ибо слишком хорошо знал своего анду и понимал, что тот, решив его участь, теперь лишь продлевает момент торжества – пусть изрядно приправленного горечью, но от этого всё равно не сделавшегося менее желанным. Нет, не собирался он цепляться за жизнь. Когда весело, хочется длить своё существование до бесконечности, а в дни печали и тягостных сожалений нетрудно умереть в любой миг.