Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга пятая"

– Тебе сколько лет? – неожиданно спросил боцман.

– Тридцать четыре.

– Не сорокот ещё, но Христа уже обогнал. Вот что, художник, на реи тебя посылать не буду. Ты уже отлазил своё. Пусть молодые жилы рвут. Им достаточно меня и Базецкого. Да и помпа с вас не слезет. Увидишь, недели не пройдёт, завалит бумажной хреновиной – успевай поворачиваться.

– Знаю, помпы для того и созданы. А что скажешь о кепе?

– А-а!.. – отмахнулся он. – Карась! Баба с китобойки! И кто его только до «Крузена» допустил?! Когда шли с Кронштадта в Ригу, он, бедный, места себе не находил. Никому не доверял и всего боялся. Посинел от холода, сопли, слюни текут, а с мостика – ни шагу!. Старпом его уговаривает, мол, не боись, капитан! Мы тоже сами с усами, но куда там! Как напал трясун, так его и трясёт до сих пор.

– Ну, мало ли что…

– Для кепа-парусника это много! Боюсь, что свои паруса мы не скоро увидим, – предрёк Виктор. – Эх, а на военке бывало! – Он даже зажмурился, словно кот при виде сметаны. – Однажды угодили в штормягу. В ураган. Ну, почти в ураган, а шли ведь под всеми парусами. Надо убирать, пока не дошло до беды, а как послать людей на такую верхотуру? Нижние мы кое-как убрали, а верхние? Мы хоть и военный флот, где по приказу маму родную зарежешь, но всё ж таки не летучие голландцы с драной жопой и черепом на флаге. Старпом мне и говорит, бери, Витя, автомат и… и с Богом! Я полосанул в один, другой, третий. Рожок пустой, а на реях одни клочки полощутся. А знаешь, как мы однажды с Балтийска зимой уходили? Мороз был свирепый, в Маркизовой луже сплошной лёд. Якорями его долбали. Подымем до крамбола и… бабах! Подымем и бабах! Так и колупали, пока буксиры не вызволили. Старпом, конечно, был что надо. Вот каким будет нынешний?

– Когда-то старпом Минин был моим старпомом, а потом и капитаном.

– Знаю, Рич говорил. Просил поприжать тебя. Помнишь канарей-блок? А сейчас я понял, что ты ему тогда горящий фитиль вставил в промежность, а погасить забыл.

– Когда это было! – засмеялся я. – Дело прошлое, теперь, если что, он меня будет сношать по всем правилам боцманского искусства.

Майоров поднялся с палубы, потянулся и, задрав голову к топу первой грот-мачты, сказал:

– Смотри, художник, Генка Гавалс вздумал бом-брамсель подвязывать!

– А почему не в Вецмилгрависе? – удивился я.

– Тайна, покрытая мраком, а потому известная лишь Генке и главному боцману, – ответил Витька. – Ладно, я исчезаю, – кеп сюда скачет галопом, значит, будет шухер.

Но кеп не «прискакал» к мачте. Понял, что с палубы не докричаться. Вернулся на верхний мостик и заорал в рупор:

– Гавалс! Боцман, черт возьми! Прекратить подвязку паруса! Кто вам позволил делать это НА ХОДУ-У?!!!

Ответа сверху не последовало, но втык подействовал. Боцман и пяток курсантов спустились с мачты, а тут и Рич подоспел. Главный боцман и боцман мачтовый пошептались о чём-то, затем Рич подошёл ко мне.

– Твой друг красит, а ты, смотрю, свайкой орудуешь. Чья инициатива?

– Майоров попросил, вот и стараюсь.

– П-понятно. Повторение пройденного?

– Скажи, Рич, почему Гавалс только сейчас взялся парус подвязывать?

– Не успел, – нахмурился главбоцман. – Дел было выше головы, вот и забыли про бом-брамсель. А тут Генка спохватился, но не подумал, что кеп всё зрит, бздит и… Он, увидишь, прикажет ставить паруса при застопоренном ходе. Представляю, что будет в Зунде! Ну ладно, а всё-таки почему не рисуешь?

– Отвыкли руки. Да и холодрыга. И это в середине июня!

Да, погода была не летней. Скорее, осенней. Температура хоть и плюсовая, но лишь чуть выше десяти. Настроение кислое, а тут ещё помпа добавил уксуса. Он вообще-то мужик тихий, вежливый, но именно поэтому отказать ему в чём-либо было просто невозможно. Мы и не отказали, когда он, лично прибыв к матросам второго класса, попросил нарисовать карту маршрута. Но получив готовую карту, добил нас просьбой сделать поздравительные открытки для именинников. А их ни много ни мало – 46! К счастью, родились они не в один день, однако только в июне их 9 персон. Уходя, Рудуш напомнил, что мы, как члены редколлегии, которая послезавтра собирается на обсуждение первого номера, должны всенепременно показать пример настоящего отношения к делу.

Дверь захлопнулась. Каблуки помпы отстучали по трапу. Аркадий застонал и схватился за голову.

– Миша, дружок, с картой мы справились, но поздравления бери на себя, – попросил он, льстиво заглядывая мне в глаза. – Оформиловка же ж по твоей части.

– Ладно, бу-сделано, но ты разработай стандартный эскиз, – предложил я. – Пущу их на поток. Сорок шесть штук! Можно озвереть, если каждый раз сочинять что-то новое. Саму картинку, конечно, можно изредка менять, но всё остальное – в рамках трафарета и стандарта.

Аркадий живо набросал эскиз, и тогда я принялся воплощать его замысел. Нарезал форматок на все сорок с лишним открыток-складней; расчертив, обозначил границы рисунков и надписей, а до Борнхольма шарахнул одним залпом первые девять штук. Освободился на какое-то время – и сразу полегчало. Если Аркадий бродил с этюдником, я обходился альбомом. Не мудрствовал. Мачты, снасти, плотными гроздьями свисавшие с кофель-нагелей, блоки, шлюпки, кнехты, – всё брал на карандаш, полагая, что любая деталь, взятая с натуры, когда-нибудь пригодится.

Наши творческим порывам не суждено было длиться слишком долго.

Поутру миновали Борнхольм, затем оставили позади маяк Дрогден и вползли в Зунд. На траверзе Треллеборга должны были взять лоцмана.

Кеп не уходит с мостика. Бдит и бздит. Фуражку напялил на уши (лямочку – на подбородок, чтобы не сдуло и не унесло к буржуям), физиономия красная от напряжения. Вид, конечно, бравый, но ветра нет как нет, а шведские берега уползли к самому горизонту. Берегов Дании ещё не видно, но комсомольский патруль уже бродит, «обзираясь» (Майоров), по палубе: бдительно высматривает потенциальных беглецов в царство западной демократии.

Кеп бегает трусцой с мостика в рубку и обратно, за ним, эдаким хвостиком, семенит третий помощник.

– Сколько под килем? – спрашивает кеп у дежурного курсанта.

– Шесть метров, – отвечает тот, но кеп ему не верит и бежит проверять. Следом скачет помощник и, впав в раж, кричит, что надо стопорить машину. Начинается шум и ор, чуть ли не паника.

Мне, стороннему наблюдателю этой суеты, было смешно и грустно. Юрий Иванович, у которого я спросил об этих вещах, только рукой махнул. Здесь, говорит, все трусят и все боятся, как бы чего не случилось с их огромным судном. Шульга был китобоем и вроде делает последний предпенсионный рейс. С ним ясно: боится «обосрамиться» (Майоров), остальные, видимо, следуют его примеру. А им бы брать пример с Минина. Юрий Иваныч всегда невозмутим. Он и здесь таков же, как и на крошечном «Меридиане». Думаю, это от того, что для него паруса (которых мы пока не ставим) – дело привычное, не то что для прочих наших судоводителей, попавших на барк неизвестно какими путями. Например, для Кольки Ромарчука, у которого папа в главке. Колька – матрос, расписан на фок-мачте, но якобы курсант высшей мореходки. Какой – не говорит, но что темнит – понятно. Одного не скрывает, что море для него – это порты, валюта и тряпки.

Наконец показались здешние Сцилла и Харибда: на шведском берегу – город Хельсингборг, на датском – Хельсингёр. Датчане поставили у себя на бережку громоздкий замок Кронборг. По Шекспиру, это Эльсинор принца Гамлета.

– Ты чего улыбаешься? – спросил меня подошедший Аркадий.

– Он железку нашёл, – ухмыльнулся дракон Майоров, явившийся с ним вместе.

– Видите ту бородавку с башенками и зелёной крышей?

– Замок? В нём, говорят, Гамлета кокнули, – поделился сведениями боцман.

– Ну, а я вспомнил соплавателя: моториста и, по совместительству, «лагерного поэта» – Колю Клопова. Он этим местам элегию посвятил: «Снова Зунд за бортóм, сплошь усыпан судами»…

– Где же суда? – не понял Аркаша, ибо в поле зрения находился всего лишь один небольшой паром.

– Не забывай, поэты мыслят масштабно: образами и гиперболами. Слушайте дальше:

 
Снова Зунд за бортóм, сплошь усеян судами,
что туда и сюда возят разную срань.
Впереди Эльсинор. Призрак Гамлета стонет,
а в окне у Офельи зеленеет герань.
Или, может, капуста? Или, может, петрушка?
Или лезет пучками из горшков сельдерей?
Впрочем, то или то, чем закусишь, коль спросишь:
– Ты, Офелья, сегодня мне стопарик налей.
Только Гамлет не спросит. На хрена ему редька,
если прынцу шампуром саданули в пупок
и проткнули кишку (и слепую, и толстую),
а желудок аж вылез в продырявленный бок?
Коль печёнка – навылет, коль пузырь дыроватый,
«быть или нé быть» не спросишь, заостряя вопрос,
так зачем же Офелья горемычит рассаду,
поливает её и бормочет под нос:
– Тот же Зунд за окном, сплошь покрытый судами.
Может, негоциантам мне предлóжить герань?
Пусть торгуют цветами, а не возят по миру
пушки, порох горючий и убойную срань!
 

Майоров аж крякнул.

– Вы, мужики, хоть и числитесь моряками, но ведь, как ни крути, какой с вас спрос? Вы у нас люди штатские, – заключил бывший военмор. – Потому вам и редколлегию пришпилили. А коли так, возьмите да воткните в газету этот стишок вместо передовицы.

– Витя, мон шер, этот стишок написан для солёного рыбацкого народа, а у нас школяры. Значит, что? Помпа не поймёт, помпоуч запретит, парторг-комсорг глянет косо. Даже кеп скажет, что стишок не по теме, – умозаключил я.

– Как не по теме? – удивился дракон. – Раньше, когда мы ходили под военным флагом, при нас находились научники, а среди них – геолог, Городницкий, который сочинил песню «Паруса „Крузенштерна“». Слышали про такого? Он, бывало, именно что в тему сочинял!

– Слышали, – ответил Аркаша. – Вот и дай заметку о барде и о том, как расстреливал паруса из автомата, как долбали якорем лёд.

– Ищи дурака! – ответил дракон голосом уличного оппонента Буратино. – Есть же у нас эта баба. Ну, которая журналистка с «Рыбака Латвии». Писанина по её части, верно? Вот с неё и трясите.

Мы переглянулись: а ведь точно! Пока мы не знали ни имени её, ни фамилии, и видели-то всего пару раз, да и то мельком, но теперь, когда нам напомнили о ней, даже не сомневались, что Рудуш задействовал журналистку в газетной агитбригаде.

– Всё! – сказал Аркадий, глядя, как Генка Гавалс готовит штормтрап для лоцмана, собиравшегося перебраться на катер с плавмаяка «RESERVE», чтобы идти к барку. – Так и заявим на заседании: пусть мадам отвечает за писульки, а мы будем только рисовать и оформлять.

– …блять-блять-блять, – добавил грубиян Майоров, несолидно хихикнув, и с ехидством во взоре покидая нас.

В сумерках «Крузен» миновал плавмаяк Лаппегрунд и вошёл в Каттегат.

Кеп по-прежнему торчит наверху. Он суров, багров и неприступен. Давно сменился третий помощник и заступил на вахту четвёртый. Вот Славка Белугуров, смешливый компанейский парень, наш постоянный гость, пробежал мимо с каким-то поручением и тихонько пропел, кивнув на мостик: «Белокрылых ведут капитаны, открыватели новых земель, для кого не страшны ураганы, кто изведал мальстрёмы и мель».

16 июня. Каттегат-Скагеррак. Погода великолепная. За кормой п/м Энхольт, впереди Лесё-Северный, а там и Скаген. Знакомая «до боли» столбовая дорога на океан. Неужели я снова топаю по ней?! Повторение пройденного? И так, и не так, хотя, как и прежде, бредут с тралами, сыто урча, чистенькие судёнышки датчан, и винтокрылая стрекоза, что прострекотала рядом с нашими мачтами, тоже из прежней жизни. А как плавит воду Солнце-Ярило! И такая вокруг безмятежность, такое спокойствие, что не верится в существование ураганов, мальстрёмов и мелей, которые, вопреки поэтическому сказу, всегда страшны, особливо если нагрянут нечаянно, как любовь, когда их совсем не ждёшь. А вообще-то кепа можно понять. Если он командовал крохотным китобойцем, то габариты барка и высоченные мачты с тяжёлым рангоутом и кружевом обильного такелажа могли его бросить в дрожь. Хотя бы на первых порах.

До завтрака сделал пару рисунков с любимых верёвок, почавкав «breakfast», поступил в распоряжение дракоши – и снова «любимые веровочки», но уже не только зримо, но и на ощупь. Курсачи заняты приборкой. Иногда останавливаются за спиной и сопят, следя за карандашом, что, впрочем, привычно для столбовой моей дороги. Лео засандалил славный верстовой столб на отходе! Где-то и с кем мы воздвигнем конечный?

15.00. Заседание редколлегии с участием помпы и дамы. Фамилиё оной мы так и не постигли, но отзывается она на Валерию Александровну. Когда Рудуш попросил меня стребовать с Майорова заметку о том, как он ходил под парусами «Крузена» раньше и как ходит теперь, я заржал самым наглым образом. Мол, вряд ли нам сыграют в ближайшее время парусный аврал. Для того и заметка, укорил меня Аркаша, чтобы проняло наконец кое-кого там, наверху. Рудуш поморщился, но промолчал, а мы, само собой, сразу свалили груз писанины на хрупкие плечи мадам. Угрызений совести не наблюдалось при этом. Зато я отдал ему первое «поздравление». В июне их придётся изладить 9 штук. Под занавес Рудуш, сделав многозначительную паузу, сообщил новость: «На Чёрном море студия „Молдова-фильм“ будет снимать на барке какую-то часть фильма „Рыцарь мечты“. По мотивам, товарищи, произведений Александра Грина». Хе, секрет Полишинеля! Об этом на палубе шептались ещё в Вецмилгрависе. Да и сам Рудуш, сколь помнится, тоже об этом говорил.

17 июня. Северное море. Проснулся, как и вчера, в 06.00, но не по собственной воле: лампа разбудила, грохнувшись со стола. С ней полетела и какая-то мелочь. Быстренько оделся и – на палубу, где – о, радость! – ставили стаксели. На мостике Юрий Иваныч и Белугуров. Ветер 7 баллов. Идём на SW. Сейчас мы в 50 милях от мыса Хансхольм. Я спросил у Минина, как это кеп позволил поставить косые паруса? Его, ответил Ю.И., наверное, полночи уговаривали (Шульга в это время крутился в рубке: никак не мог решиться и уйти в каюту), а можно было бы свободно поставить и нижние прямые. Ну накренило бы градусов до 20-ти, зато пошли бы так, что киль стал бы красным! Узлов 12—13 давали бы наверняка. Сейчас идём 9-узловым, что тоже не так уж и плохо. Ведь машина не фурычит, а парусов всего ничего.

14.20. Майоров, ползая на коленях и рыдая, уговорил кепа поставить фок, нижние марсели на фок-мачте и 1-й грот-мачте, а такоже нижнюю бизань. Результат налицо: полетели, как на крыльях мечты! До обеда писал этюд на полуюте (штурман Славка предпочитает называть его квартердеком). Свист в снастях временами переходил в рёв, но вскоре ветер стал ослабевать. Аркадий пишет крохотные этюды, делает эскизы, а в бане помылся холодной водой. Меня на такую процедуру не тянет.

18 июня. Северное море. 07.00. КК – 199°, скор. 9 узлов, море – 1 балл, t +11˚. Бултыхаемся в 120 милях от Па-де-Кале. Данные только что сообщил по спикеру вахтенный помощник. Пасмурно. Ветер скис. Прямые паруса взяты на гордени и гитовы, косые пока стоят, но порой опадают. Когда ветер совсем ослаб, поставили фок, но и он почти не тянет. По правому борту и на самом горизонте видна буровая платформа. Англичане и здесь нефть нашли, значит, капут североморской селёдке. А настроение под стать серенькому дню. С утра занимался «поздравлениями», от которых уже тошнит, после обеда возились со стенгазетой, сейчас предстоит баня унд стирка. А пока Аркаша сколачивает подрамники, натягивает холсты и… жалуется на скуку! Я понимаю его и не понимаю. Мне достаточно того, что я среди хлябей, а впереди – Атлантика, Средиземное, проливы и Чёрное, наконец впереди геройский Севастополь. А когда Майоров поймал окольцованного голубя, это напомнило о «Меридиане». Не выдержал и пошёл к Ю.И. поболтать о тех днях».

Это, понятно, записи из моего походного бювара, но Аркадий, оказывается, тоже вёл путевые заметки. Я узнал о них только после его смерти, получив копию от его вдовы.

«Всю ночь качало; утром, за завтраком, народу в кают-компании заметно поубавилось: у многих пропал аппетит, – записывал Аркаша свои впечатления. – Я пока ничего не ощущаю. Всё идёт нормально, аппетит за десятерых, только работа пока не клеится. Написал этюд „Северное море“, рождаются кое-какие замыслы, но я всё же не знаю, что вывезу из поездки».

Меня сомнения не мучили. О замыслах я тоже не думал. Пока не думал, хотя что-то брезжило в мозгах. Ведь зачем-то я старательно рисовал «любимые веровочки» и, как и в прежние времена, таращился на волны, неустанно сопровождавшие нас. Всегда меня занимал их невозмутимый бег, и в этой динамике вечного движения имелся особый магнетизм, рождавший неповторимые ощущения, которые я пытался сохранить для будущего, снимая хиленькой «Вегой» взлёты и падения высоких гребней, тяжёлое колыхание водных масс, сопровождаемое игрой бликов и разнообразных оттенков, богатству которых способствовали ветер и облака, голубизна высокого и безбрежного неба, в просторах которого так органично жили наши мачты, скудно одетые в парусину.

Да уж, какие, к чёрту, сомнения? До них ли было в первые дни рейса! Если я и думал о чём, так об уже упомянутой магии моря… В чём она, допытывался я сам у себя, уединившись на корме. Какая сила в бескрайних просторах океана, простирающего во все стороны то неистовство шторма, то гладь и безмолвие, то рык дикого зверя, то мурлыканье кошки, то ласковую покорность. Что, спрашивается, притягательного и влекущего во всём этом? Магия есть, но разве её объяснишь? Я её чувствовал нутром, я знал её тогда, знаю и теперь.

Много позже я искал ответ в книгах Виктора Конецкого, с творчеством которого в ту пору был почти не знаком, в его жизни, хотя, по-моему, он намеренно упрощал ответ по той причине, что был излишне суров к себе. В письмах к нему Виктора Шкловского ответ давался такой: море – это душа человека. Её качество. Душа и море должны войти в резонанс. Поэтому Конецкий и утверждал, что о море должны писать моряки, знающие его изнутри, через призму профессии, то есть через судьбы людей, которые рядом, и кораблей, на которых они рядом. «Морские сны». Одно лишь название это говорит о многом. «А ведь плаваем мы, ради таких вот нескольких минут чужого прекрасного мира; ради шума прибоя в рифах и бегущего в воду краба; ради свидания с тёплыми и сочными прибрежными растениями с их зеленоватыми зонтичными странными цветами; ради скользящей тени большой хищной рыбы в близких волнах; ради видения индийско-океанского мира вокруг…» В этих словах другая сторона морского быта, а магия, очевидно, заключается в том, что «морские сны» приходят на берегу и сопровождают тебя в том или ином виде всю жизнь.

Путешествие развивает ум, если, конечно, он у вас есть.

Гилберт Кийт Честертон

Вряд ли кто-нибудь всерьёз задумывается о содержимом своего, говоря грубо, чердака. Каждый homo априори уверен в собственном умственном превосходстве над прочими sapiens-ами, и если даже отдаёт кому-то пальму первенства, то всё равно доподлинно знает, что уж кого-кого, а его, такого умного, никто всё равно на мякине не проведёт!

Я тоже не думал, насколько хорошо варит мой «котелок». Довольствуясь тем, что я среднестатистический обитатель социалистического общежития, как-то вечером я услышал от Аркаши: «Ты что, Мишенька, умнее всех?» Наверное, я был глупее, так как ввязался с ним в очередную и бессмысленную дискуссию о том, каким должно быть искусство. Ну и живопись в частности. Просто вечер был слишком длинным, на втором этаже плотник Жорж давно сопел в подушку, книжка валилась из рук моих и, видно не ко времени, вспомнились Кузнецов и Рукавишникова, пытавшиеся приобщить меня к «формализму» на берегах древнего Волхова.

Наверное, обсуждение моих умственных способностей на том бы и закончилось, если бы не вмешался штурман Славка, заглянувший на огонёк, и явившаяся следом с жалобой на боцмана Майорова акула пера Валерия Александровна.

Штурман сообщил мельком, что «Крузен» только что миновал Па-де-Кале и сразу же, давно и явно интересуясь вопросами искусствоведения, потребовал объяснить ему, грубому неотёсанному мариману («…который тем не менее в душе тонкий ценитель прекрасного, с детства влюблённый в Венеру Афродитовну Милосскую и «Фрину» Семирадского»), почему до сих пор не запретили окончательно «этих пидарасов», как того потребовал Никита Сергеич?

Гости, видимо капитально, обосновались на койке Изморского.

Акула подавилась смешком и заинтересованно поизучала наши физиономии. Ждала акула нашего резюме. Я, как младший, молчал, а старшему в нашем дуэте тоже не хотелось жевать пережёванное столько раз, но, имея дар ментора и питаясь слабость к Славке с его любознательностью, всё же сказал нечто (удивив меня) в защиту «пидарасов», начав с частушки в адрес генсека.

– Полюбила я Хрущёва, вышла б замуж за него да боюсь, что вместо… гм-гм… вместо детородного органа, кукуруза у него.

Он посмотрел на акулу, та ждала продолжения, заметив, правда, что в данном случае «кукуруза» ничего не объясняет, ибо является функцией физиологии, а не идеологии, а на принципах идеологии строится социалистический реализм.

– По-моему, идеология не должна касаться искусства, – нехотя ответил Аркаша. – Но если Никита обозвал нашего земляка и замечательного скульптора Эрика Неизвестного, с которым я хорошо знаком, «пидарасом», то подразумевал и свою «кукурузу», которую положил на искусство в целом. А ведь у каждого художника свои представления и свои идеалы. А куда денешь мировоззрение?

– Мировоззрение – это и есть идеология, – ввернула журналистка. – У советского человека – это основа и стержень.

– Пусть так, – кивнул Аркаша, – но у искусства в основе своя философия, а стержень из другого материала. И это хорошо. Всё какое-то разнообразие в пресной жиже нашего бытия. Вы, Валерия Александровна, газетчица и, как мне кажется, привыкли к штампам, а они пригодны лишь для передовиц. Я тоже приведу избитую фразу: «дорогу осилит идущий». А уж каким способом её осилить, дело личного выбора: дорога у каждого своя даже при общей идеологии. Они, дороги, не пересекаются. Они, в лучшем случае, параллельны. Бывает, они соседствуют. Значит, можно перекинуться словом с соседом. До других не докричаться, да и нет смысла орать: на той дороге тебя не услышат, – начал горячиться Аркаша. – Так что споры о том, чей стержень лучше, а чья основа крепче, просто никчёмны.

– Но выбирая поприще, надо выбирать основу и стержень, – настаивала акула.

– Так ведь поприще, Валерия Александровна, это всего лишь тысяча больших шагов. Значит, величина поприща приблизительно равна полутора километрам, – улыбнулся Славка. – Чтобы его одолеть, даже посох не нужен.

– А унция, Слава, это шестнадцатая часть фунта.

– В аптекарской – двенадцать частей, – заметил штурман.

– Не в том суть, двенадцать или шестнадцать, а в том, что если фармацевт не доложит или переложит в лекарство хотя бы одну часть унции, пациенту прямая дорога в морг. А искусство – то же лекарство в жизни общества. Его нужно строго дозировать.

– И подавать на ложечке в определённой пропорции? – не удержался я.

– Не обязательно на ложечке, но дозировка обязательна, даже если ваше «поприще» помещается всего-то на полутора километрах таланта, – поставила диагноз акула.

– Ничего не понял. Жаль, что помер, а ведь так красиво говорил… – буркнул штурман и подался вон, уступив место хозяину лежбища, вернувшемуся с вахты.

– Закончим прения, – предложил Аркадий, – и поговорим о Майорове. Чем он вам не угодил, Валерия Александровна?

– Отказался не только писать заметку, но и не захотел говорить об этом.

– Да, у этого мужика крепкий стержень и основа прочная, – улыбнулся Аркаша. – Но мы-то чем можем помочь?

– Нажать на него! Устыдить в конце концов.

– Не надо его стыдить, – вмешался я. – Я говорил с ним на эту тему. Изложу, что слышал, а вы подадите в соответствующей упаковке.

Чтобы утешить «акулу», я не только передал ей суть Витькиного повествования, но пообещал дать в стенгазету свою «статью» о том, как «Меридиан» едва не потерял в океане грот-стеньгу, и что из того могло бы получиться.

Больше акулу ничто не удерживало в гостях. И Валерка ясно давал понять, что намерен разоблачиться и забраться под одеяло.

– Валерка, как тебе Валерия? Поди, в паху дыханье спёрло? – подмигнул плотник Жорж, свесив с верхотуры лохматую башку.

– Кто о чём, а вшивый о бане, – ответил лохматому кудрявый. – Ты вот к Стриде клинья подбиваешь, а тебе, топорище, там ничего не светит. Там Петерс на посту. А будешь настырничать, Петя тебе живо салазки загнёт.

И Петерс мог это сделать запросто. Сам видел, как он жал штангу, неподсильную самым могучим курсантам, ежедневно упражнявшимся с железом. Повариха Стрида, ничего не скажешь, была соблазнительна. Особенно среди морских просторов и на судне с малым количеством женщин. Колька Ромарчук тоже пытался покорить её сердце, но Петерс, уже воплотивший мечту в реальность, быстро доказал разбитному парню всю тщету его потуг. Так что довод рулевого оказался слишком весом, поэтому плотник оставил его без комментариев и вскоре уснул. Мы с Аркашей последовали его примеру.

«19 июня. Ла-Манш. Утром оказались на траверзе о. Уайт. В 20.00 миновали залив Лайм. Ю.И. угостил меня стопкой водки, и мы, ударившись в ностальгию, вспомнили стоянку в заливе, Москаля и Хованского, всю эпопею с постановкой запасного якоря вместо утерянного в Северном море, а потом и визит в Бриксем.

Да, в середине дня нас обогнал мурманчанин «Виктор Лягин», а через час мы догнали его. Он вызвал нас по УКВ. Оказывается, сей тралец набрёл на аглцкую яхту… с трупом, полутрупом и мэном в стадии подготовки стать трупом. Джентльмены якобы чем-то отравились. «Лягин» просил помощи нашего доктора. Не знаю, что ответил Шульга, но «Крузен» не задержался и прошёл мимо. Я окончательно разочаровался в кепе. Его никто не переваривает. Мало того, что не взял фильмов и парусов не ставит, так он ещё, вопреки морскому братству, отказал в помощи людям, которые просили всего лишь совета от нашего эскулапа.

М.п., когда мы причастились с Ю.И. и зашли в рубку, застали там Майорова, который упрашивал кепа поставить хотя бы кливера и стаксели. Отказал! Ушёл энтузиаст, поникнув гордой головой. Я тоже отправился следом и, будучи уже за дверью, услышал кепа: «Ю.И., а косые паруса будут работать?» Ответа не разобрал, но Виктору сообщил об этом. Витька аж присел, потом встрепенулся и снова помчался наверх. Я за ним, а он уже навстречу: «Ста-авим!» Юрка Красуцкий в это время что-то разглядывал через пеленгатор и, не отрывая глаз от трубы, брякнул: «Уговорил всё-таки?». А Шульга уже тут как тут, за спиной! Как он вспылил, сердешный: «Кого уговорил?! Что значит, уговорил?!» И – к Минину. Пришлось старпому продраить Юрку с песочком, чтобы оглядывался, когда вздумает трепануть своим длинным языком».

20 июня. 07.00. Только что миновали мыс Лизард. КК – 259°, ветер W, 3 балла, t +15˚, скор. 9,5 узла. За ночь прошли всего ничего: от мыса Старт до мыса Лизард миль… кот наплакал. Паруса ночью, конечно, убрали.

12.00. В видимости островов Силли. На их траверзе повернём в Бискай. Аркаша пребывает в унынии: погода серенькая, с дождём, горизонта не видно – тоска! Я с утра занимался «поздравлениями», потом в каюту набились братцы матросики и началась травля. Тематика наша, флотская. Костерили кепа, которого называют Директором, даже Провинциальным Директором. Потолковали о вертолёте, навестившем нас, и о базе подводн. лодок, повстречавшейся у о-в Силли. С неё, как и с Лизарда, запрашивали морзянкой, кто мы и куда мы.

Повернув в Бискай, легли на курс 217 градусов. И тут кеп, без «уговоров», решился поставить фок и нижний марсель. С океана шла крупная зыбь, но стало гораздо теплее, а потом вдруг – солнце! Волны вспыхнули – серебро и чернь. Аркаша бросился за этюдником – я последовал за ним: авось, что-то получится на океанском пленэре?!

Так, просто и непринуждённо, была завершена официальная часть и положено начало приятной беседе.

Тур Хейердал

Случилось невиданное! Помпоуч, лицо сугубо официальное, вдруг выселил школяров из метеорубки (она же и класс навигации), расположенной на верхней палубе, отдав помещение нам. Тесновато, зато – четыре иллюминатора, крыша над головой и великолепное ощущение мелкопоместного дворянина, вернувшегося в родовое гнездо, которое, правда, в любой момент могло быть вновь экспроприировано экспроприаторами, имевшими на то полное право.

Мы не терзались угрызениями совести. Совесть молчала, когда мы втаскивали в камору свои причиндалы, а после развили кипучую деятельность. Аркаша принялся красить свой «Зунд», я – «Паруса». Не совесть, душа возмутилась, когда нас вскоре попросили освободить класс. Напрасно она взбунтовалась. Барк – это школа под парусами, и я, имевший опыт общения с курсантами, понимал, как важно для них иметь наверху и всегда под рукой, то есть именно здесь, а не в классах под главной палубой, секстаны, хронометры, секундомеры и мореходные таблицы, вкупе с астрономическими ежегодниками.

Старший рулевой Изморский, особа, приближённая к импера… к Директору, сказал нам, что такова была его, директорская директива после очередного обхода судна. Жалоба Рудушу не помогла. Он тоже оказался бессилен: Шульга в таких случаях был точной копией капитана «Козерога», заслуженно прозванного «Сказал ны, значит, ны».

– Что, маляры, вышибли с треском? – ехидничал Ромарчук, когда мы и пришедший на помощь Юрка Красуцкий возвращали в каюту наш творческий скарб: ящики и планшеты.

Всё так, но как быть со стенгазетой, которую мы начали готовить по просьбе помпы ко Дню Молодёжи, и собирались разместить на трёх листах ватмана пятнадцать карикатур? До 25 июня оставались считанные дни, большие размеры газеты требовали просторного стола, а рисунки – уединения. Ромарчук раздражал меня надоедливостью осенней мухи. Моё экс-боцманское сердце не могло смириться с присутствием этого хлыща, считавшего, что главное в профессии моряка – это тряпки, привозимые из загранки, а всякая работа – лишняя неприятность. При всём при том он был вездесущ и обязательно появлялся там, где его присутствие было не только не обязательным, но и нежелательным. Мне казалось, что данный фрукт абсолютно чужд душе и облику барка.

Мы тоже были инородным телом в экипаже, но мы обладали определённым статусом. У нас был свой обособленный мирок, позволяющий жить достаточно комфортно. И всё-таки я, в отличие от Аркаши, который считал естественным такой порядок вещей, всё время чувствовал себя не в своей тарелке. Вернее, в своей. Именно в своей, но в тоже время… Трудно выразить словами то, что ощущалось нутром, на уровне подсознания.