Текст книги "Мой знакомый гений. Беседы с культовыми личностями нашего времени"

Михаил Горбачев
У нас от орды больше, чем от демократии

2 марта 2001 года бывшему Генеральному секретарю ЦК КПСС, бывшему Председателю Президиума ВС СССР, бывшему президенту СССР, а ныне президенту Международного фонда социально-экономических и политологических исследований, лидеру российских социал-демократов, лауреату Нобелевской премии мира Михаилу Сергеевичу Горбачеву исполнилось 70 лет.

Посетив публичную библиотеку на Пушкинской площади, я не обнаружил в каталоге персоналий этого звонкого имени, а нашел лишь Голицына, Горация, Гиннесса и Гитлера, отчего сильно огорчился и даже устроил библиотекарям небольшой скандал. Не будучи адептом коммунистических учений, я тем не менее до сих пор считаю Горбачева великим человеком, похоронившим российский тоталитаризм. Отчего и посетил на следующий после Прощеного воскресенья день его кабинет, где единственным украшением является портрет его покойной жены Раисы Максимовны.

ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Михаил Сергеевич, поздравляю вас с юбилеем.

ГОРБАЧЕВ: Спасибо… Я вообще-то не думал, что доживу до таких лет. Сколько раз все могло прекратиться. Мне всего три года было, когда за меня уже свечку в церкви ставили… Золотуха, что ли, была? Или свинка? Распухло горло, дышать нечем. Спасся тем, что мне целую бадейку меда скормили. Потом – оккупация, у нас же немцы стояли, запросто тоже могли жизни лишить… Или Форос в 1991-м, во время путча – обложили кругом, телефоны из гнезд повырвали, оцепление в три ряда, танки, колючая проволока… Как будто я куда-то мог убежать…

Е.П.: …оправдывая формулировку «при попытке к бегству». А правда, будто вы путчистам сказали, когда они к вам в Форос прилетели: «Ну что, доигрались, мудаки?»

М.Г. (грустно): Это я, по-моему, им мягко еще сказал.

Е.П.: А они ответили что-нибудь или потупились, как двоечники?

М.Г.: Они мне сказали, что приехали с двумя вариантами решения. Первый – я принимаю указ о передаче полномочий другому лицу в связи с тем, что я такой-сякой. Второй они в запасе имели, когда я первый отверг, что я, как Никита Сергеевич Хрущев, ухожу в отставку «по состоянию здоровья».

Е.П.: А кто правил бы тогда страной, интересно? Они уже распределились к тому времени по ролям?

М.Г.: По-моему, да. Ну, Лукьянов, например, говорят, претендовал на титул Президента…

Е.П.: Жутко, но и смешно сейчас все это слышать… Писатель Андрей Битов рассказывал, что он однажды увидел вас во сне. Вы знаете эту историю?

М.Г.: Битова знаю, историю нет.

Е.П.: Вы с ним встречаетесь, пожимаете друг другу руки, а у вас рука в такой асбестовой перчатке, как у сталевара. И Битов во сне задается вопросом – или вы боитесь обжечься, или боитесь его обжечь.

М.Г. (смеется): У него парадоксальный ум, у Андрея. Я вообще удивляюсь – есть такая способность у людей. Раисе Максимовне всю жизнь такие сны снились, что каждый из них – это повесть как минимум. Это невероятно. Мы, когда с ней познакомились, были еще студентиками, так сказать, дружили, еще и до свадьбы было далеко, она от философского своего факультета входила в лекторскую группу Московского обкома комсомола. Университетские студенты ездили по заданию обкома по Московской области. Я один раз ее сопровождал, и она читала лекцию на тему «Сон и сновидение». Может быть, от этого потом… сны…

Е.П.: Это какой примерно был год?

М.Г.: Наверное, еще 51-й.

Е.П.: Когда о Фрейде еще помалкивали…

М.Г.: Да, всему тогда имелось материалистическое объяснение. Она была на философском факультете, на отделении психологии.

Е.П.: Я вам сейчас вопрос задам, может быть, идиотский…

М.Г.: Зачем идиотские вопросы задавать? Мы ж нормальные люди или нет? Самый идиотский вопрос мне задали однажды во время последней предвыборной президентской кампании. Зачем я в этой кампании участвовал – я один знаю. Раиса Максимовна была против, но я сказал – ладно, это мое дело, я здесь сам принимаю решение. И вот езжу я по двадцати двум областям. Это был мощнейший контакт в той обстановке изоляции, которую создали власти, чтобы ну заставить забыть Горбачева, и все! Не было такого человека. Не было! Это им отчасти удалось, что там говорить. И, самое главное, удалось создать атмосферу, в которой всякие небылицы, напраслины, легенды, вымыслы могли распространяться свободно. И вот в Питере меня с утра преследует молодая журналистка, а я на заводе выступал, судостроительном, «Алмаз», по-моему, называется, встречи были только с рабочими… Она же: «Ответьте, Михаил Сергеевич, всего на один вопрос». Я: «Некогда, вы же видите …» Ну, встреча прошла, я иду, она опять: «Один вопрос». Остановились прямо на территории завода. Она говорит: «Вы до сих пор агент ЦРУ?»

Е.П.: Здорово! Интересно, сама придумала или кто научил?

М.Г.: Я смотрю – молодая симпатичная девушка и смотрит такими ясными глазками, как будто девочка… Я отвечаю: «Да, до сих пор». У ней еще больше глаза расширились: «А почему?» Я говорю: «А потому что хорошо платят».

Е.П.: …Тогда я, сплевывая через левое плечо, замечу, что вы прекрасно выглядите, и задам вопрос если не идиотский, то бытовой: вы сами-то как себя чувствуете? Здоровы? Не болеете ли? Сейчас по Москве призрак гриппа бродит.

М.Г.: Я не сказал бы, что я такой уж здоровяк. Но то, что я тащу и что я делаю, от этого мои молодые коллеги, которые меня сопровождают, иногда стонут, как говорится, и падают. Наверное, это оттуда…

Е.П.: Что?

М.Г.: Выносливость. С полей ставропольских. Откуда же еще? И вообще, там – клубок, остальная жизнь – разматывание клубка…

Е.П.: Я – обыватель, «московский муравей», как выражался Окуджава. И по совместительству писатель. Я сферу большой политики и вообще политики абсолютно не знаю, но ведь, наверное, и до Фороса у вас были, мягко говоря, «жесткие ситуации»?

М.Г.: Политика, власть – она ведь идет от установок, моральных установок, внутренних. Человек приходит во власть, и побудительные мотивы его – не то, что чего-то там не хватает, или отстали, или вооружаться пора, или продовольствие раскручивать… Начинает он действовать все-таки от того, что у него внутри, в душе… Для меня власть никогда не была такой, это… желанной, любимой женщиной… Я ведь сразу после университета оказался в профессиональной политике, до этого был в комсомоле… Но до самого 68-го года, когда я стал вторым секретарем крайкома партии, все время собирался, вообще-то говоря, уйти… Я видел много бюрократического, того, что моей душе не подходит. Это не по моей натуре, и я там должен был, так сказать, себя держать. Я по натуре – радикал, а там – субординация. При отсутствии демократии все это превращалось в тягостную такую ситуацию, которая мучила меня. Я трижды уходил… Вернее, уходить собирался…

Е.П.: А куда можно было вам тогда уйти, если вы уже попали в эту обойму?

М.Г.: В науку. Ведь рядом Раиса была, она аспирантуру закончила, социологией занималась. Помните, взлет этот был социологический в 60-х годах? Так вот она – первопроходец. Она для своей скромной диссертации собрала Монблан фактов. Потрясающе! То есть у нас в семье уже была эта самая тяга к науке. Я ведь тоже был склонен к аналитике, меня это сильно занимало. У меня до сих пор страсть – я могу часами сидеть над цифрами, с цифрами я чувствую себя, как будто я с нотами. Моцарт. Хотя в нотах я ничего не соображаю. Ни-че-го, вы понимаете? По нотам петь не могу. И когда Раиса мне говорила – слушай, ты не так поешь, я отвечал: да, я – такой, я – свободный человек…

Е.П.: Но ведь этот аналитический ум, наверное, вам потом помог, когда приходилось увертываться от партийных кирпичей?

М.Г.: Конечно, ведь на пустом месте линию не выстроишь, нужен опыт, нужен анализ. Ближе к 68-му году я уже написал диссертацию, сдал кандидатский минимум. Кстати, по материалам моей диссертации провели пленум крайкома партии, когда я стал секретарем. Тема диссертации – «Специализация и концентрация аграрного сектора Ставрополья». Там много чего было. Я ведь еще один вуз окончил после университета…

Е.П.: Я знаю, я, конечно же, все знаю, подчитал кое-что прежде, чем к вам прийти.

М.Г. (смеется): Ну, не все, не все…

Е.П. (смеется): Вы же сами после путча сказали: всего до конца я вам никогда не расскажу.

М.Г. (смеется): Вот усекли меня на этом! На самом деле мне тогда нечего было больше сказать, кроме того, что я уже сказал.

Е.П.: Ну и правильно, нельзя же раскрываться целиком, есть, в конце концов, понятие «частная жизнь»…

М.Г.: Да нет, есть такие вещи, о которых я, как бывший глава государства, до сих пор говорить не имею права. Если я о них буду болтать, меня судить надо.

Е.П.: Как так «судить»? За что?

М.Г.: Глава государства не может все сказать. Вот сейчас фильм обо мне сделали Саша Гельман и Виталий Манский, как они добивались секретов! Год провоцировал Гельман, вокруг меня ходил. Но так ничего и не добился. А как он может добиться, если я связан законом?

Е.П.: У вас масса работ и забот. А быт ваш как устроен? Вам хватает времени в кино сходить, в театр? Просто выйти на улицу прогуляться. Не как Гарун аль-Рашид, а как простой житель Москвы…

М. Г.: Мы с Раисой всегда были любителями театра, литературы, у нас огромная библиотека дома. Поклонники мы! Но, конечно, во времена те самые, перестроечные, все свободное время было отдано делу. Хотя и тогда я много читал, но совсем другое, чем сейчас. Вы моложе меня, но вы же помните – мы же не могли с вами, например, философов русских читать. Все было закрыто. Мы же тогда решение специальное приняли – выпустить тридцатитомник русских философов.

Е. П.: Да, знания добывались по крупицам, урывками. Мне в 74-м про философа Василия Розанова приятель рассказал прежде, чем я его труды ДОСТАЛ…

М.Г.: …а я, помню, в 91-м пошел в Театр Вахтангова на спектакль «Мартовские иды»…

Е.П.: По Торнтону Уайлдеру?

М.Г.: Да. Там Цезарь стареющий ищет себе преемника. Брута как сына воспринимает. А в это время все накаляется, накаляется в окружении вокруг него. Им надо освободиться от Цезаря (длинная пауза), как от Горбачева, скажем…

Е.П.: Вы смотрели спектакль и примеряли на себя эту скорбную тогу?

М.Г.: Я был потрясен этим спектаклем. Как будто лично в нем участвовал. 23 заговорщика, 23 раны. И последнюю рану, смертельную, Брут наносит… Погибает Цезарь, начинается кавардак, и эти все, что кровью связаны, после его ухода в распрях и раздорах погибают… И начинается распад империи…

Е.П.: Мне рассказывала актриса МХАТа Татьяна Лаврова, что когда вы были на юбилее Олега Ефремова, то у вас вдруг в сердцах вырвалось – только среди вас, актеров, я себя чувствую человеком…

М.Г.: С МХАТом у меня нежные были отношения, с Олегом особенно. Ему тогда исполнилось 65, он меня немного старше – с 28-го, все собрались в подвале их новом, узкий-узкий круг, все близкие. Он, как всегда, в своей форме был, навеселе… Но он никогда не терял нить, никогда. Это поразительно! И вообще, он был по натуре философ…

Е.П.: Замечательный человек! То, что уходят, ушли такие люди – кошмар для страны. Страшно, если на их месте образуется пустота…

М.Г.: …выпили еще, и он говорит: «Слушай, Михаил, ну создавай социалистическую партию и бери меня вторым секретарем!»

Е.П.: Надо же – а он всегда был вроде бы вне политики и даже этим гордился. А как вы думаете, что вообще мешает российскому человеку быть счастливым? Власти, погода, дураки, дороги, иллюзии, вечное ожидание чуда?

М.Г.: Может, нас такими задумали? Чтобы спасти от экспериментов, от всего этого…

Е.П.: Божий промысел?

М.Г.: Возможно. Мы ведь ни один проект не можем завершить. Нам надоедает в системе работать. Любой! Нам надо все время все ломать, нам не нравится расписание. Бунин еще об этом писал, такие у него есть пафосные тезисы на этот счет. Все это так. Но мы, очевидно, и не могли стать другими, ведь мы в таком существовали историческом потоке, жили на таких просторах… с какой-то неясной миссией. Мы искали границу и, пока не уперлись в южные горы, в Тихий и Ледовитый океаны, никак остановиться не могли, мы ведь на востоке дошли до Сан-Франциско, перешагнув через Берингов пролив…

Е.П.: Ну, это в пространстве. А во времени?

М.Г.: А пространство не оторвешь от всего того, что было на этом пространстве. У нас были контакты с разными культурами, разными людьми. Русские люди уживчивы со многими. Не зря Достоевский писал о русском сердце, о «всемирной отзывчивости». И это, конечно, наложило отпечаток на нас. Мы создали великий мир – мир культуры, мир религии. Огромный мир и в то же время такой сложный. Этот мир не мог больше функционировать иначе, как на основе подвижной, гибкой системы… Даже последний царь это понимал. Финляндия имела парламент, Польша – сейм. Я не скажу, что финны и поляки себя уютно чувствовали, но тем не менее… Это было признание каких-то прав народа… Еще – Закавказский протекторат, эмират в Бухаре…

Е.П.: Ну, финны-то как раз Николая не жаловали, им Александр был по душе…

М.Г.: Это верно. Я просто хочу сказать, что найти механизм, который обеспечит какую-то управляемость, – главная задача. А в общем-то, конечно же, «Послушайте, ребята, что скажет старый дед, страна у нас богата, порядка только нет». Но я думаю, что ничего не получится, если кто-то снова захочет людей загнать палками в какую-то систему. Ничего не получится! Я рад, что это, кажется, понимает Путин. Сейчас ведь на сей счет много разговоров. И в печати, и среди думающей, серьезной, хорошей интеллигенции нашей есть такие переживания, что мы снова попадем в какую-то странную систему. Но это и есть миссия интеллигенции – все анализировать и ставить под сомнение. Мне кажется, что мы все же близки к тому, что шансы наконец появились. Они ж впервые для нас открываются после столетий. Смотрите, Киевская Русь – каким она была живым, динамичным государством, в контакты входила европейские. А потом – иго, раздробленность. Потом – крепостничество, практически до конца XIX века. Тогда, когда остальные европейские страны эти известные стадии уже давно прошли. А потом – другое крепостничество, духовное: с разрушением всех устоев, православия… Тогда ведь, по сути дела, была борьба двух религий. У церковных иерархов взгляд на коммунизм был как на конкурента по идеологии. Достаточно сравнить заповеди коммунистические и евангельские…

Е.П.: Не зря говорилось, что дьявол – обезьяна Бога…

М.Г.: Короче говоря, мы еще не жили, но сейчас, по-моему, у нас шанс есть. Что мы станем гражданами, а не просто винтиками, кепками, свиньями при пастухе…

Е.П.: Я так рад слышать это именно от вас…

М.Г.: И я не могу сказать, что я разочаровался в нашем народе, что я один что-то сделал. Был такой случай. Была публичная встреча, и один профессор, мой старый друг, высказался одновременно по двум темам, и я дважды был с ним не согласен. Он вдруг обратился к прогрессивной аудитории: «Ну что вы все носитесь со своим Сахаровым? Если бы Горбачев не пришел и не начал дело делать, никаких бы перемен не было. Хорошо, что все пересеклось, что все мы с его приходом наконец набрались духу. Не приди он, не возьми этот уровень власти, что бы мог сделать один Сахаров?» А потом обращается ко мне: «А вы тоже перестаньте, Михаил Сергеевич, – наш народ, мой народ! Да народ этот!..» И как понес народ по всем кочкам… Нет. Я ни первого умозаключения, ни второго принять не могу, я ему об этом сказал. Все гораздо раньше началось, с разоблачения Сталина. Как бы ни издевались над нами, но поколение шестидесятников было серьезной реальностью[8]8
  У кого-нибудь в нынешнем 2018 году есть возражения против этого, еще совсем недавно спорного тезиса?


[Закрыть]. И не только для отдельных персон, для всего общества. Мы ВСЕ были тогда потрясены. Я, помню, приехал после университета читать лекцию в Ставрополье по этой красной книжице с антисталинским докладом Хрущева. Никто не верил, не хотел верить. «Мы не верим, что Сталин это делал, вы теперь на него мертвого все списали…» Я понял, здесь не лекции нужны были, а беседы, может быть, с глазу на глаз. Люди просто не хотели раскрываться – они не верили, что может быть по-другому… Да и я – я же сам оттуда, из народа. Я никогда не забывал, откуда я, и не забуду.

Е.П.: А зачем забывать?

М.Г.: Ну как, вроде ушел, вырвался в государи, и слава богу… Народ так тяжело пробивается к истине, и пока что наш народ хорошей, настоящей жизни просто не видел. Он иногда даже жалеет о том, что утратил «советский образ». Он считает, что это была более-менее жизнь. Но если хорошенько приглядеться, то все это «более-менее» – неосталинизм, застой, тотальный контроль над всем и вся. Один человек на профсоюзном совещании сделал какое-то замечание в адрес Брежнева, так потом с этим вопросом все Политбюро разбиралось. Переполох! Пожар! Это же факт, я сам участвовал в этом деле.

Е.П.: А я уже в нынешние времена из опубликованных архивов с изумлением узнал, что скандалом с литературным альманахом «Метро́поль» в 1979-м тоже занималось Политбюро. Андропов с Сусловым переписывались, изучали доносы стукачей… Неужели больше заняться было нечем?

М.Г.: Как может жить страна, если она не может ничего сказать? Так вот, народ все-таки с трудом идет к истине и с трудом эту истину обретает… И мы должны сохранить свободу, которую вытащили из тоталитарного режима. У нас же все механизмы тоталитарные, жесткие. Демократия… У нас от Орды больше, чем от демократии. От вечевого Новгорода ничего не осталось, а от Орды – будь здоров!..

Е.П.: Я когда-то написал эссе под названием «Догнать и перегнать Моисея». О том, что у нас считают, будто Моисей, который сорок лет водил свой народ по пустыне, чтобы избыть рабство, – дурак. А мы – умные, и у нас все свершится по мановению волшебной палочки или доброго царя в два-три года…

М.Г.: Во всем мире уходят диктаторские режимы. И в Азии, и в Африке даже. И у нас процесс идет. Я однажды разозлился, когда кто-то ляпнул – эпоха Горбачева закончилась. Спасибо за слово «эпоха», но эта эпоха только начинается[9]9
  Прав старик?


[Закрыть]. У нас еще длинный путь, и очень важно, чтобы такой человек, как Путин, представляющий уже новое поколение, не заблудился на этом пути. Мне кажется, что год работы заставил его сильно размышлять. Я ведь иногда встречаюсь с ним. По поводу или без повода.

Е.П.: Где могут встретиться бывший президент СССР и нынешний президент России?

М.Г.: В Кремле.

Е.П.: Я как-то об этом месте не подумал.

М.Г.: И я не снимаю своего позитивного к нему отношения. У него иногда опыта не хватает, просчеты есть, но он обладает многими полезными качествами, в первую очередь он – самообучающаяся натура, с хорошими амбициями, здоровыми амбициями что-то сделать для России. Да, да, да… Для России! Но его очень крепко держать пытаются, борьба за президента идет по крайней мере с трех сторон. Сейчас, год спустя, перед ним стоит важная задача – сделать следующий шаг. Меня на всех встречах спрашивают: «Вот вы видитесь с Путиным. Что будет дальше?»

Е.П.: А что будет дальше?

М.Г.: Я лично думаю, что мы все должны помочь ему. Сейчас – момент. Нельзя этот момент упускать. Иначе все далеко могут уйти не туда.

Е.П.: Вы были трактористом, генсеком, президентом огромной страны. Когда вы себя чувствовали наиболее свободным?

М.Г.: Сейчас.

Е.П.: В своей нобелевской лекции вы сказали: «…Невозможно «выпрыгнуть» из собственной тысячелетней истории». Я думаю, это не только невозможно, но и не нужно.

М.Г.: Мне кажется, это будет напоминать выпрыгивание из штанов.

Е.П.: Или из окна.

М.Г.: Все. Это хороший конец для нашей беседы.

…которая тем не менее еще долго не могла закончиться. Говорили о Михаиле Булгакове и его персонаже по имени Василиса, который, потеряв все, вдруг почувствовал вкус к жизни, писателях Аксенове, Астафьеве, Екимове и Франсуазе Саган, написавшей эссе о Горбачеве. О либеральных ценностях, фундаментализме, здравом смысле и рыночной экономике. О выпивке, закуске, анекдотах, подлецах и наркотиках. О молодежи, о том, что она зачастую лучше ориентируется в современной жизни, чем старшее поколение, и вовсе не столь аполитична и бездумна, как это иногда кажется старым брюзгам. О социал-демократической партии, которую нынче возглавляет Горбачев, где все друг к другу обращаются на «ты» и возвращают слову «товарищ» его первозданный смысл, узурпированный большевиками. О том, что вчера было Прощеное воскресенье и неплохо бы россиянам забыть старые обиды, взаимные распри, если они действительно хотят счастья и себе, и своей родине. Вечерело.

2001

Фрэнсис Грин
Вот придет англичанин

Многие годы российская литературная общественность была заинтригована вопросом, кто же он, таинственный спонсор Малой Букеровской премии, «пожелавший остаться неизвестным». Шила в мешке не утаишь, даже если таковой мешок – с деньгами. Недавно все узнали, что имя этого человека Фрэнсис Грин, а Малый Букер – всего лишь малая толика других его добрых дел на благо России и ее культуры. Фрэнсис Грин, наследник своего знаменитого отца-романиста Грэма Грина, чьи книги выходили в разных странах огромными тиражами, оказывает постоянную поддержку историко-архивным исследованиям, финансирует изыскание, копирование, изучение уникальных документов, некогда хранившихся за семью печатями в потаенных архивах КГБ и других грозных организаций, поддерживает проект «Русская Атлантида», журнал «День и ночь», Англо-Сибирское общество и прочая, и прочая, и прочая.

Первая наша встреча состоялась еще в прошлом веке. Тогда я долго плутал в районе метро «Текстильщики» среди безликих московских вертикальных коробов, именуемых многоэтажками, пока не встретил гражданина, ошибочно принятого мною за аборигена здешних мест. Высокий сутуловатый мужик с клочковатой седой бородой бережно нес средь московских сумерек на помойку свой бытовой мусор в аккуратном ведерке. «Товарищ, как мне найти дом такой-то?» – обратился я к нему. «Вы – Евгений Попов?» – спросил мужик. «А вы – Фрэнсис Грин?» – догадался я.

ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Здравствуйте, дорогой Фрэнсис. Целый век, можно сказать, не виделись… Я не собираюсь разводить ОФИЦИАЛИТИ и мучить вас скучными вопросами: ведь если к жизни относиться всерьез, то логичнее было бы повеситься, правда? Для начала: кто вы, мистер Грин?

ФРЭНСИС ГРИН: Я сам себе этот вопрос постоянно задаю.

Е.П.: Слышал, что вы – дипломированный физик? Я – дипломированный геолог. Раньше я полагал, что только в России люди не своим делом занимаются…

Ф.Г.: Да, я окончил Оксфордский университет.

Е.П.: И сколько лет вы работали физиком?

Ф.Г.: Боюсь, что не больше одного года.

Е.П.: Да это же рекорд! Я лично все же лет пять после института отдал геологии… И куда же вас потом занесла судьба?

Ф.Г.: В наше Министерство иностранных дел.

Е.П.: Куда? В Министерство! Иностранных! Дел! А чем же вас тогда привлекала физика? Космос? Атом? Формула Е = мс²?

Ф.Г.: Мне еще в школе очень понравились все эти красивые физические приборы: медные всякие штучки, оптика, крохотные серебряные весы… В математике я хорош никогда не был, и чем дальше удалялся от инструментов в сторону вычислений, тем мне становилось тоскливее. И еще одна причина моих юношеских увлечений: в России самые видные интеллектуалы работали в области естественных наук. Люди гуманитарных профессий – лингвисты, философы – все время находились под строгим наблюдением.

Е.П.: Ну да! А наши секретные ученые из «почтовых ящиков», как у нас именовали тогда все эти тайные предприятия?

Ф.Г.: Это – парадокс, но они были более свободными: могли рискованно шутить, читать «самиздат».

Е.П.: Да, ведь и новосибирский Академгород, и Дубна были тогда рассадниками вольнодумства – там и выставки авангардистов проходили, и запрещенный Галич выступал… Вы бывали тогда в России?

Ф.Г.: Нет, я тогда как раз работал в программе ядерных исследований, а потом – министерство. Это было для меня невозможно тогда.

Е.П.: То есть ограничения были с ТОЙ СТОРОНЫ?

Ф.Г.: Конечно. Холодная война. Середина шестидесятых.

Е.П.: А вы с какого года?

Ф.Г. (задумывается): Мне сейчас 65.

Е.П.: Не знаю, насколько вам это приятно, но выглядите вы значительно моложе. Практически как я. А мне – 55.

Ф.Г.: Спасибо за комплимент, но изнутри это выглядит совсем по-другому. В одном американском фильме есть такая сцена. Сидит в ресторане парень и жалуется, что он в доску пьян. Его девушка говорит ему: «О, да! Видно по твоим глазам, как тебе трудно». «Это снаружи, – отвечает он, – представь, что у меня творится внутри».

Е.П.: Так что же вы, Фрэнсис, делали с вашим образованием в этом самом пресловутом, как писали у нас, Форин-офис?

Ф.Г.: Читал газеты. Именно по советским газетам мы тогда в Лондоне определили, что у вас на Урале произошла катастрофа. Я работал в отделе, который с секретной информацией дела не имел. Все секреты можно было узнать из ваших газет.

Е.П.: Как так?

Ф.Г.: Из ваших открытых газет, в основном провинциальных. Главный секрет для меня заключался в том, что они каким-то образом мгновенно попадали в Лондон. Я тогда был мелким клерком, неважно читал по-русски, но были в нашем отделе сотрудники более талантливые и, очевидно, более умные. Одна из них, женщина, специалист по законодательству, вдруг заметила, что в районе Челябинска происходит нечто экстраординарное: меняются мелкие местные подзаконные акты, вводятся, например, новые правила, как продавать рыбу на рынке, сменилось расписание поездов. Мы поняли, что дело там очень серьезное. Мы следили за ситуацией день и ночь, спали в офисе, обедали в коридорах. Послали срочное сообщение в наше московское посольство. В конечном итоге по газетам было вычислено все: масштаб катастрофы, точные координаты, уровень радиации.

Е.П.: А-а, да это, наверное, была Кыштымская катастрофа! Мой родственник, военный строитель, рассказывал, что был в этой ЗОНЕ через несколько лет после выброса. Даже тогда, стоило сойти с дороги, радиометр зашкаливало. Тем не менее окрестное население ловило в запретке рыбу – ее там развелось видимо-невидимо. И торговало этой рыбой, невзирая ни на какие «подзаконные акты».

Ф.Г.: Мое начальство, естественно, хотело использовать эту информацию как некое оружие в холодной войне. Мы собирались широко распространить эти сведения посредством Би-би-си, радио «Свобода» и так далее. Однако самое высшее начальство поставило на наших изысканиях гриф «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Даже американцы получили эту информацию при условии, что они не будут ею пользоваться.

Е.П.: У вас секреты, у нас секреты – куда крестьянину податься?

Ф.Г.: Эта информация долгие годы лежала мертвым грузом, и я лишь недавно понял почему. Они все и без нас знали. У наших был шпион – ваш Олег Гордиевский. Публикация этих сведений могла привести к его провалу.

Е.П.: А так он благополучно бежал на Запад. Я помню эту нашумевшую историю. Кстати, я однажды слушал его по Би-би-си и сильно испугался, когда он еще в ТЕ ГОДЫ на вопрос о круге его чтения ответил: Венедикт Ерофеев и, пардон, Евгений Попов. Ай, думаю, совсем я пропал! И одновременно – знаете ли – авторское тщеславие взыграло. Вот, думаю, какой я!

Ф.Г.: А я тогда сильно задумался: зачем вообще шпионы и вся связанная с ними головная боль, когда все можно найти в газетах? Получилось, что мы держали в Москве шпиона, и это сработало против нас, связало нам руки.

Е.П.: И все-таки почему вас потянуло в сторону именно России, а не в сторону, к примеру, Индии, как, допустим, ваших соотечественников из группы «Битлз»?

Ф.Г.: Когда мне было 20 лет, я съездил на пару месяцев в СССР. Отец через Союз писателей достал мне специальную визу, позволяющую свободно разъезжать по всей стране. На практике тут же возникли проблемы: то в городе, который я хотел посетить, вдруг возникала эпидемия, то внезапно выходили из строя железнодорожные рельсы. Однажды я рано-рано утром сбежал от гэбэшников и уехал на Кавказ, чтобы пройти пешком по Военно-Грузинской дороге. Языка я тогда не знал, но никаких неудобств среди вашего гостеприимного населения не испытывал. Когда я спустился с перевала, возле первой же деревни меня дожидалась целая рать трясущихся со страху, упустивших меня сотрудников в штатском. Я, кстати, тогда и знать не знал, что у вас в Орджоникидзе была атомная станция.

Е.П.: А я и сейчас не знаю. Ну и чем же закончилась ваша дипломатическая карьера?

Ф.Г.: Тем, что меня хотели послать на пять лет в Москву. Однако я был юн, влюблен и… уволился из министерства. Я стал программистом, работал на Би-би-си, даже фильмы ставил. Однако и там, скажу вам, я не был особенно счастлив и даже подумывал, что было бы неплохо, если бы бог поскорее забрал меня к себе. Поэтому, когда грянула шестидневная война в Израиле, я послал на Би-би-си телеграмму с извинениями, что в понедельник не выйду на работу, и, взяв фотоаппарат, улетел в Тель-Авив на последнем рейсовом самолете. Замечательно, что добрые дяденьки из Би-би-си оплатили мой прогул. Потом, как фотограф, я побывал во Вьетнаме, Лаосе, Камбодже. Я был ФРИЛАНС, свободный художник. Это имело свои плюсы – я ни от кого не зависел, но однажды это чуть было не стоило мне жизни. Такова оборотная сторона медали, которую носит любой искатель приключений. Когда опасные авантюры становятся частью памяти, о них думаешь с удовольствием. А тогда мне совершенно не было весело, когда меня арестовали на «тропе Хо Ши Мина», я ночь просидел голый в яме, а наутро меня должны были расстрелять…

Е.П.: Стоп! Я должен объяснить своим молодым соотечественникам, что некогда, в начале 60-х прошлого века, Америка воевала с Северным Вьетнамом и партизанская тропа носила имя тогдашнего вьетнамского коммунистического вождя, которое, кстати, носит нынче и бывшая столица Южного Вьетнама Сайгон, потому что американцы эту войну фактически проиграли и вынуждены были из Вьетнама уйти на радость красным и пацифистам.

Ф.Г.: Нет, меня не вьетнамцы арестовали. Дело в том, что существует так называемый золотой треугольник – в районе Лаоса, Таиланда, Вьетнама. Лаос был нейтральным, но там имелись тайные американские базы с крохотными черными самолетиками, которые снабжали воюющие горные племена наркотиками и оружием. Американцы, разумеется, все это отрицали, и я, как репортер, с помощью одного местного князька пешком пробрался к одному из таких аэродромов и стал его снимать. Меня арестовали лаосские солдаты, а спас неизвестный американский радист, который оказался человеком совестливым и, рискуя своей военной карьерой, сообщил обо мне в Британское посольство во Вьентьяне. Я до сих пор не знаю его имени, но очень ему благодарен. Это место называлось плато Боловен, там много ядовитых москитов, и я заболел менингитной лихорадкой, у меня начались провалы в памяти.

Е.П.: Надолго? В эстетике черного юмора вы могли бы ответить на этот вопрос: «Не помню».