Текст книги "Мой знакомый гений. Беседы с культовыми личностями нашего времени"

Ф.Г. (смеется): Навсегда. Когда я смотрю на ночное небо, то вижу звезды и какое-то пятно. Мне долго приходится вспоминать, что это пятно носит название «облако».

Е.П.: Надеюсь, после этого вы стали вести размеренный образ жизни?

Ф.Г.: Пожалуй, что и так. Я получил лицензию, стал летать на спортивных самолетах…

Е.П.: О боже!

Ф.Г.: …И встретил в конце 60-х на Би-би-си интересную девушку, которая стала моей нынешней женой. Я лечился, летал. Нормальная жизнь, которая продолжалась до вашей перестройки… После чего у меня появились новые увлечения, в которых виноват советский журнал «Огонек».

Е.П.: Что-о?!

Ф.Г.: Живя в Лондоне, я, чтобы не забыть русский язык, покупал «Огонек» и в конце 80-х прочитал там объявление о том, что сформировалось общество «Мемориал» под эгидой академика Сахарова. В марте 89-го я послал в «Мемориал» письмо. Я в то время снова работал на Би-би-си, был научным корреспондентом журнала «Тайм». Правда, ответ я получил только в ноябре, но он, я помню, был составлен в прелестных неформальных тонах…

Е.П.: Сотрудница «Мемориала», ваша сподвижница Ирина Осипова рассказывала мне, что она в том году готовила первую выставку «Творчество в лагерях и ссылках». Ей передали, что какой-то СУМАСШЕДШИЙ АНГЛИЧАНИН предлагает помочь чем может. Когда она увидела, что ваше письмо провалялось более полугода, она пришла в ужас и немедленно ответила с большими извинениями: мы записываем воспоминания бывших зэков и будем благодарны, если нам пришлют хотя бы один диктофон. Вы, по ее словам, прислали целую ПАРТИЮ ДИКТОФОНОВ, а вскоре и сами приехали.

Ф.Г. (пауза): Да, это было лето девяностого. Я был в Эстонии, Петербурге, на Соловках. Из Архангельска мы через всю Россию ехали на машине до Москвы. Тогда у вас в магазинах не было ни-че-го. Все приходилось ДОСТАВАТЬ с помощью маленьких подарков, тех же сигарет «Винстон», например. Странные были времена, когда во время ПОЛУСУХОГО ЗАКОНА заправиться на бензоколонке можно было за бутылку водки…

Е.П.: Так закалялась коррумпированная сталь!.. А еще мне Ирина рассказала, что гонорар за наше издание шеститомника прозы вашего отца вы тогда официально передали «Мемориалу». Кстати, когда умер писатель Грэм Грин?

Ф.Г.: Десять лет назад.

Е.П.: Бог ты мой! Родившись в 1904-м, он, получается, всего несколько лет не дожил до своего девяностолетнего юбилея, застав не одну, а несколько эпох! Вам не кажется, что ваши приключения могли бы стать сюжетом еще одного из его популярных романов? Как он к этим приключениям относился? Ругал вас? Хвалил? Боялся за вас?

Ф.Г.: Он был для меня очень хорошим отцом. Он, скорее, был моим старшим другом, чем отцом. Мне трудно себе представить, что он пережил, когда в «Дейли телеграф» написали, что я убит во Вьетнаме.

Е.П.: Кошмар! А что он вам сказал при встрече, когда вы вдруг ожили?

Ф.Г.: Он был слишком тактичен, чтоб об этом разговаривать.

Е.П.: Извините… (Пауза.) А что привело вас в Сибирь, где вы создали у меня на родине, в Красноярске, Англо-Сибирское общество?

Ф.Г.: Это было связано с Букеровской премией. Мы начали работать в 90-м и хотели, чтоб в этом участвовали не только Москва или Ленинград, а также и глубинка. Джерри Смит, блестяще образованный славист из Оксфорда, не имел возможности съездить в Россию, и мне выпала особо приятная миссия – познакомиться с такими выдающимися личностями, как Виктор Астафьев или, скажем, совсем другого рода человек Валентин Распутин. Это было в высшей степени интересно, вне зависимости от того, соглашался я с ними или нет. В Красноярске я встретил замечательных людей, которых зовут СТОЛБИСТАМИ. Столбы – это такие дикие скалы, на вершину которых нужно забираться с помощью веревки. У них на этой вершине была маленькая изба. Они читали стихи и пели свои песни с таким воодушевлением, что даже камни дрожали. Я с тех пор много раз приезжал в Красноярск. С Астафьевым же мы виделись дважды и в первый раз провели у него в деревне Овсянка почти весь день. Он взялся нас угощать, открыл холодильник. Там у него была вареная колбаса, огурцы с участка… Картошка… Девяностый же год! Выпили водки, как он сказал, настоящей, на байкальской воде. Мы четыре часа его неотрывно, запойно слушали… Он был изумительный собеседник. Рассказывал о войне, о детстве, о том, почему разошелся во взглядах с Распутиным… Он уже тогда был далеко не молод, но повадки у него были вполне юные. Три года назад я нашел его уже совсем другим человеком, уставшим, больным…

Е.П.: Царство Небесное Виктору Петровичу! До сих пор не верится, что нет его уже больше здесь, на этой земле… Нет и поэта Романа Солнцева, которому вы материально помогали издавать литературный сибирский журнал «День и ночь»[10]10
  Да, неплохо бы моим землякам-красноярцам помнить об этом, особенно литераторам. И о том, что Фрэнсис Грин обожал Красноярск, вместе с Романом Солнцевым ходил на Столбы, там пел песни под гитару, ел кашу и пил водку.


[Закрыть].

Ф.Г.: Да…

Е.П.: Я знаю, что вы изъездили почти всю нашу страну. Что вы думаете о ней и о нас… вообще?

Ф.Г.: Я многого до сих пор не могу понять. Почему, например, особенно в провинции, подходишь к типичному блочному дому и видишь, как разваливаются ступеньки, торчит ржавая арматура, дыры в канализации, воняет. А построен дом всего четыре года назад. Венецианский посол прибыл в Россию где-то в 1720-м и уже тогда заметил, что в других странах дома превращаются в руины медленно, постепенно, а Россия прямо СТРОИТ РУИНЫ…

Е.П.: Тут позвольте с вами не согласиться. Кремль вон до сих пор стоит и не рухнул… Я советскую власть терпеть не могу, но в чем-чем, а в этом она не виновата, что люди бросают мусор из окошек, пишут на стенках слова из разных букв и мочатся в подъезде.

Ф.Г.: Я в Сибири был в одном учреждении, где мы обсуждали вопросы, связанные с сохранением исторических архивов, и долго разглядывал, как сделано это здание. Кирпичи лежат как придется, вкривь-вкось, скреплены малой крохой цемента. Я был абсолютно уверен, что этот дом строили заключенные. Спросил, так и оказалось. Или вот еще. Прошлым летом я был в Магадане, ехал по трассе, описанной в «Колымских рассказах» Шаламова. Мы ночевали в одной гостинице, которая наполовину используется как семейное общежитие. Я включил счетчик Гейгера, и он зашкалил от радиации, почти как у вашего уральского родственника. Я вернулся в Магадан, рассказал об этом кому только мог, просил передать мое сообщение официальным лицам. Самым поразительным для меня было то, что никого это особенно не взволновало. Ноль реакции. Не понимаю…

Е.П.: И все же Россия – это ваша единственная любовь или какие-то другие страны вам столь же близки?

Ф.Г.: Я совершенно не уверен, что люблю Россию. Я русских люблю, в этом я уверен. Когда я в России, у меня возникает такое чувство, будто я путешествую во времени. В Европе все поделено, вся земля поделена на маленькие участки заборами с калитками. В Англии еще в начале восемнадцатого века был принят закон, не знаю, как его точно назвать, – закон об оградах. Замечательно, что в России пространства до сих пор открыты до горизонта. Наверное, так и в Англии было до этого закона. А что касается людей, населяющих страну, то мне кажется, что ваша главная беда в том, что после революции три поколения русских практически были отрезаны от всего остального мира. От западной культуры, например. Я заметил, когда в России заходит речь об английской литературе, то первое имя, которое называют русские, это Диккенс. Мне это удивительно. В Англии Диккенса теперь мало знают и почти не читают. У русских, мне кажется, психология сильно изменилась за ваши советские годы…

Е.П.: Сибирь, Дальний Восток, Русский Север, Центральная Россия. Да вам иной москвич может позавидовать, столько вы всего видели.

Ф.Г.: Я бывал в таких местах, где, как мне говорили местные жители, раньше не ступала нога иностранца. В девяностом году мне иногда казалось, что я нахожусь в дебрях Центральной Африки или на обратной стороне Луны. И я уверен, что Москва – это не типичная Россия. Петербург – нечто среднее между провинцией и Москвой. А все провинциальные города оригинальны и сильно отличаются друг от друга. Признаюсь, мне иногда скучно общаться со столичной интеллигенцией. А в провинции я часто встречаю, скажем, школьных учителей и вообще – умных-разумных, по-настоящему ИНТЕЛЛИГЕНТНЫХ людей, но не ИНТЕЛЛИГЕНЦИЮ. С ними можно вести восхитительные разговоры хоть всю ночь. С моих университетских времен со мной в Англии ничего подобного не происходило.

Е.П.: Не знаю. Очевидно, права русская пословица – с кем поведешься, от того и наберешься. Я недавно был у вас в Великобритании, и мне так интересно было общаться с университетскими профессорами-славистами Мартином Дьюхерстом и Робертом Портером из Глазго, знаменитым публицистом Джоном Робертсом, другом нашего великого режиссера Юрия Петровича Любимова…

Ф.Г. (загадочно): Русский катализатор…

Е.П.: А как вам наша молодежь? Ее что-то повадились ругать – дескать, бездуховная, книжек не читает…

Ф.Г.: Ну да! Я на недавней книжной ярмарке видел, как молодежь толпилась там с рюкзаками и покупала книги, хотя они для вас и особенно для них достаточно дороги. В 56-м году со мной многие просто боялись разговаривать…

Е.П.: Если мы снова вспомнили те времена, то я не удержусь, чтобы сказать вам: для меня всегда было загадкой, зачем большевики печатали книги вашего отца. «Тихий американец», «Наш человек в Гаване»… Из-за его осуждения, что ли, как было написано в Советской энциклопедии, «грязной войны» во Вьетнаме и всей империалистической политики порабощения народов»?

Ф.Г.: Наверное, так, хотя мой отец совершенно сознательно противился изданию его романов в СССР после того, как в 1965 году писателей Синявского и Даниэля присудили за их книги к длительным срокам лагерного заключения.

Е.П.: Тогда мне понятно, почему коммунистические лекторы общества «Знание», которое Солженицын тогда называл обществом распространения невежества, в конце 60-х – начале 70-х с удовольствием намекали, что ваш отец – шпион. Таким образом, ваш отец разделил судьбу таких писателей, как Джон Дос Пассос или Стейнбек, которых советские сначала привечали, а потом развенчали. Кажется, наша встреча подходит к концу?

Ф.Г.: Вы помните, что обещали назвать эту беседу «Разговор с неизвестным англичанином»? Кстати, должен сделать комплимент вашим журналистам. Ни один из тех, кому я конфиденциально сообщил, что являюсь спонсором Малого Букера, этой тайны в печати не раскрыл. А в одном городе меня даже приняли за сына вашего писателя-романтика Александра Грина. Знаем, знаем, говорят… «Алые паруса»…

Е.П.: Фрэнсис, если не хотите, то не отвечайте на последний вопрос. Вам сильно мешало в жизни, что вы – СЫН ОТЦА?

Ф.Г.: Да, очень. Но я его люблю.

P. S. Узнав о судьбе бывших истинно православных, то есть тех верующих и священнослужителей, что в 1927–1928 годах отказались сотрудничать с советской властью и были, за редким исключением, расстреляны в 1930–1931 годах за несколько лет до кровавой мясорубки 1937 года, Фрэнсис Грин заинтересовался судьбой чудом уцелевших старух и стариков, прошедших весь ад колымских лагерей и до сих пор принципиально не получающих ни паспортов, ни пенсий от государства, которое они по-прежнему считают «антихристовым». В разных городах с его помощью были созданы группы активистов, которые помогают этим людям, кормят их, записывают их воспоминания. Мистическая история[11]11
  Вот почему Россия и привлекает хороших людей, потому что это – страна-загадка. На Западе таким людям скучно.


[Закрыть] произошла в связи с этим в Киеве, где долгие годы существовал подпольный катакомбный монастырь, который был обнаружен и разгромлен большевиками только после окончания Второй мировой войны. Двести монахов и монахинь скупили около пятнадцати домов на окраине, обзавелись подложными документами, заключили фальшивые браки, тайно молились. Когда пришли немцы, они вышли из подполья, что их и погубило. По свидетельству очевидцев, епископ этой церкви, расстрелянный сразу же, как город снова заняли советские войска, пророчествовал, что настанет время, когда к уцелевшей пастве ПРИДЕТ АНГЛИЧАНИН, которому они должны будут рассказать все, что с ними произошло. Это не легенда и не миф. Один из дряхлых монахов сначала отказывался говорить с сотрудниками Фрэнсиса Грина под магнитофон, мотивируя это тем, что владыка велел ему ЖДАТЬ АНГЛИЧАНИНА. Старик долго не верил, что этот англичанин фактически УЖЕ ПРИШЕЛ.

Евгений Евтушенко
Две девочки стоят у края крыши

Да, СССР больше нет, и я уверен, что не нужно было реанимировать даже музыку его гимна, но люди-то, которые называли себя советскими, и в том числе я… остались.

Евгений Евтушенко

 
Коммунизм потерял почти все
и так надоел всем на свете.
Капитализм захватил почти все
и тоже всем надоел…
Дети, придумайте что-нибудь третье,
чтобы мир, заскучав,
окончательно не одурел.
 

Е. Е.

Утверждаю безо всякой тени стеба или ерниченья, что Евгений Александрович Евтушенко является великим гражданином нашей таинственной страны, которая некогда была империей от моря до моря, а теперь сильно скукожилась. Прибалтики, Средней Азии, Украины-Молдовы для нас, считай, больше нет, спутники падают, в Министерстве обороны за один прием украли 3 миллиарда рублей, депутаты медленно сходят с ума, Жерар Депардье прилетел в Сочи за российским паспортом и получил выгодное предложение стать министром культуры Мордовии[12]12
  «Свободная вещь», как реагировал на подобные слухи Андрей Платонов.


[Закрыть].

Девять букв «Е-в-т-у-ш-е-н-к-о» известны чуть ли не всему миру. Евтушенко – участник исторических событий, друг выдающихся творцов мира искусства и литературы, собеседник простых людей и самых крутых ВИПов второй половины XX века. Андропов, Армстронги – Луи и Нил, Брежнев, Гевара Эрнесто (Че), Сальвадор Дали, Кеннеди – Джон и Роберт, Лоллобриджида, папа римский, Пастернак, Пикассо, Пиночет, Сахаров, Солженицын, Хрущев, Шагал и далее по алфавиту – всех он знал, со всеми ИМЕЛ ОТНОШЕНИЯ.

Актер, режиссер, фотохудожник, прозаик, сценарист, публицист, член жюри, председатель всевозможных форумов, фестивалей, конкурсов, комиссий, автор песен, которые поют и будут петь – и с трезвых глаз, и по пьянке. Почетный и действительный член множества академий, профессор, лауреат бесчисленного количества премий, кавалер орденов, медалей, почетный гражданин городов Зима, Новый Орлеан, Атланта, Оклахома, Талса, штата Висконсин. Побывал не то в 94, не то в 96 странах, был женат на Белле Ахмадулиной, сбежал из-под венца от Бриджит Бардо, летал на американском военном самолете с острова Пасхи на Таити. Его именем названа малая планета Солнечной системы 4234 Evtushenko, диаметр 12 км, минимальное расстояние от Земли – 247 млн км.

Но первым делом он, конечно же, Поэт Всея Руси, литератор, у которого, по самым скромным подсчетам, вышло на сегодняшний день больше тысячи книг, и тираж их измеряется миллионами.

Увы, но многие его сверстники и коллеги, даже очень известные, так и не сумели подняться до его уровня, отчего некогда сочинили знаменитую мерзость «Ты – Евгений, я – Евгений. Ты не гений, я не гений». «Ему можно, а нам нельзя», – жаловались они, сидевшие за дешевой рюмкой в пестром зале ЦДЛ под граффити «Я ОДНАЖДЫ ЕВ ТУШЕНКУ ВСПОМИНАЛ ПРО ЕВТУШЕНКУ». Вот именно, товарищи! Забыли, что ли, основополагающий принцип Страны Советов: умеешь – имеешь. Нет? Сиди, как мышь под веником, и дожидайся перестройки. Дожидайся тех самых дней, когда Евтушенко совершенно естественно опять оказался впереди прогресса: был свободомыслящим народным депутатом Верховного Совета СССР, разломал на части Союз советских писателей, штурмовал оплот «писательского мракобесия» в Хамовниках, был сожжен упомянутыми мракобесами в виде чучела в том самом знаменитом писательском дворике «на Воровской, а ныне Поварской», где из писателей теперь, кажется, остался всего лишь бронзовый Лев Толстой, с укором взирающий на копошащееся у него под ногами новорусское свинство.

Диссидентствующие товарищи тоже норовили лягнуть Евтушенко, обвиняя его тогда в продажности, двуличности, шашнях с КГБ и даже в краже стихотворения «Бабий Яр». Что уж совсем выглядит глупостью. Что-что, а всегда Евтушенко был писуч и быстрописуч, на фига бы ему чужие строчки? Даже в начале 90-х некие его коллеги, среди которых были и видные «прорабы перестройки», накатали на него телегу – согласно новым временам не в ЦК КПСС, а в «вашингтонский обком», – суть которой сводилась к тому, что он плохой демократ. Потом извинялись. Известный «прогрессист» Толик П. даже на колени перед ним бухнулся…

Теперь ненужные споры о его личности вроде бы оставлены. Теперь – свобода. Теперь Евгений Александрович постоянно живет на два дома – в городе Талса (штат Оклахома, США) и поселке Переделкине (Московская область, РФ)[13]13
  Царство Небесное, вечный покой. Умер 1 апреля 2017 года.


[Закрыть]. Известно, что от «политики» он отошел, в личной жизни счастлив, в коллегах по перу, скорей всего, разочаровался, единожды в год радует своих по-прежнему многочисленных поклонников виртуозным чтением старых и новых стихов в колыбели шестидесятников Политехническом музее. Стареет, от этого никуда не денешься. Мы все стареем понемногу когда-нибудь и как-нибудь. Увы, постареют даже самые молодые из читателей этой книги, те из них, которые – это, конечно же, трудно допустить, но все-таки возможно – про Евтушенко сегодня слышат впервые.

Я-то его с подростковых лет знал. Вернее, его стихи. Начиная с первых прочитанных в каком-то забытом «Дне поэзии»:

 
Я комнату снимаю на Сущевской.
Успел я одиночеством пресытиться,
и перемены никакой существенной
в квартирном положеньи не предвидится.
 

Говорит Евтушенко:

– Создается такое ощущение, что все отчего-то избегают ответа на простой вопрос: «Так какое же мы все-таки общество строим?» Почему избегают? Да потому, скорей всего, что не знают четкого ответа. А то и просто не задумываются, плывут себе по воле волн неизвестно куда. И эта неопределенность губительна, она дезорганизует, не дает нам нормально развиваться. Так почему бы не вернуться к рассуждениям и мыслям академика Сахарова, который столь много и убедительно говорил о конвергенции? То есть о принципиально новом пути развития нашего общества. Ведь сейчас, когда уже столько лет прошло после кончины тоталитаризма, мы на собственном опыте убедились в том, что у социализма, равно как и у капитализма, есть свои плюсы наравне с минусами. И что мы должны идти по ТРЕТЬЕМУ ПУТИ, что нам нужна система, которая аккумулировала бы лучшие качества социализма – например, бесплатное образование – и одновременно пользовалась бы гибкостью экономических отношений, свойственных капитализму.

И еще – глупо бояться критики изнутри, снизу, а не сверху. Такая боязнь – знак слабости государства. Государство, которое развивается нормально, без патологии, настоящую, заинтересованную критику должно приветствовать, какой бы резкой она ни была. Эта критика всегда в конечном итоге конструктивна и жизненно полезна, потому что она сосредоточена на самых важных в данный момент проблемах. И открыто говорить об этом вовсе не означает вонзать дюжину ножей в спину родной стране. Такая критика – не нож, такая критика – скальпель, необходимый для хирургического вмешательства при гниении.

Я это давно понял. Еще со времен поэмы «Под кожей статуи Свободы», которая стала потом уникальным спектаклем у Юрия Любимова на тогдашней «Таганке». К сожалению, критическую ДВУНАПРАВЛЕННОСТЬ поэмы и спектакля – и против капитализма, и против социализма – поняли и наши бюрократы, от которых все мы зависели. И если бы не заслонил меня своим предисловием Константин Симонов, не было бы ничего – ни поэмы, ни спектакля.

Вот почему меня любила молодежь разных стран и терпеть не могли эстеты и жлобы.

ДВУНАПРАВЛЕННОСТЬ! «Письмо Есенину» про румяного комсомольского вождя или «Танки идут по Праге» – о нашем национальном позоре, введении танков в братскую Чехословакию летом 1968 года – распространялись в самиздате, а стихи о гибели американки Алисы Краузе, убитой полицией во время студенческой демонстрации, стали в Америке листовками. И, кстати, наши газеты, которые писали о преступлениях «американской военщины» во Вьетнаме, почти ничего не говорили о мощном антивоенном движении в Штатах.

Да. «Двунаправленность», как я только сейчас сообразил, есть антоним слова «двуличность». И еще я сообразил, что это и есть самый правильный модуль взаимоотношений любого гражданина с любым государством. Ибо в XX веке ВСЕ без исключения государства плавают по бурному морю, но по кругу между Сциллой и Харибдой, капитализмом и социализмом. Время от времени – это уж как кому повезет – налетая на рифы фашизма, большевизма и им подобной мерзости вроде Пол Пота или коммунистического людоеда Бокассы…Умный и политически прозорливый человек, Евгений Александрович!

А ведь мое личное знакомство с ним было, прямо надо сказать, до недавнего времени шапочным. Весной 1980-го боролся с ним по пьяному делу рукой на столе в мастерской Бориса Мессерера, в присутствии тогда еще живой Беллы Ахмадулиной, зимой 1981 года приехал к нему среди ночи в Переделкино хлопотать за арестованного кагэбэшниками товарища и от волнения и безденежья выкурил у него во время двухчасового разговора целую пачку дефицитнейших тогда сигарет «Мальборо». В том разговоре, помню, он не забыл сказать мне, как неблагородно и неблагодарно поступили с ним те, кому он когда-то помогал, и помогал весьма успешно. В переделкинской ночи звучали звучные имена Иосифа Бродского, Виктора Некрасова, Натальи Горбаневской. Под дымок евтушенковского «Мальборо».

Надеюсь, читатели не сочтут, что я эти сигареты рекламирую. На всякий случай скажу, что и сигареты эти говно, и сам я давно уже не курю. Равно как и Евтушенко. Старые, старые мы, говорю, стали… Молодому цвесть – старому гнить… Хотя… вот вспомнил распространенный текст лагерной татуировки на мужицких ногах «ОНИ УСТАЛИ, НО ХРЕН ДОГОНИШЬ».

Говорит Евтушенко:

– На суде над ним издевались, а он вел себя с необычайным достоинством. Защищал не только себя лично, но и право быть поэтом, писать стихи, даже не печатаясь.

И для меня загадка то, что потом произошло, когда Иосиф эмигрировал в Америку, где стал распространять слухи о том, что я являюсь консультантом КГБ и чуть ли не по моему наущению его вышибли из СССР.

Мне было обидно. Ведь его и из ссылки-то освободили, между прочим, после того, как я послал из Италии в Политбюро свое письмо, письмо председателя Ассоциации «Италия – СССР» всемирно известного художника Ренато Гуттузо, письмо Итальянской компартии и служебную записку посла СССР в Италии, который подтверждал, что история с Бродским вредит советско-итальянским отношениям. И ведь это не секрет, что Иосиф потом передо мной извинялся в Нью-Йорке в присутствии наших общих знакомых. Как не секрет и то, что он, увы, написал на меня форменный донос в Квинс-колледж, сообщив, что я недостоин быть преподавателем поэтического искусства, потому что в своих стихах оскорбил «американский национальный флаг». У меня есть копия этого письма, которое даже напечатано было факсимиле, хотя исследователи Бродского предпочитают этого не помнить.

А что касается Васи Аксенова, то, чтобы не было двоетолков и сплетен, хочу искренне сказать, что у меня не было ни мгновения в жизни, когда бы я его перестал любить. И как писателя, и как просто неотделимого от моей судьбы человека. Сына двух таких замечательных людей, с которыми я нежнейше дружил. И с его отцом Павлом Васильевичем, и с Евгенией Семеновной, которая помимо того, что относилась ко мне как ко второму сыну и неоднократно говорила это в присутствии Васи, даже однажды в госпитале, где ей только что сделали операцию, скрестив наши руки, просила нас никогда не ссориться. А нас уже начинали ссорить тогда люди, которые завидовали нашей дружбе. Но что бы ни происходило между нами, я ни разу не снял посвящения Васе с моих двух стихов «Старый друг» и «Между городом Да и городом Нет». И мне было до слез больно, когда он в таллинском издании убрал мой эпиграф к великой книге своей матери «Крутой маршрут», поставленный ею, когда мы с ним даже еще не были знакомы. Я уверен, что он это сделал под давлением людей, которые нас и поссорили – от ревности и зависти к такой дружбе, как наша, – и не дали нам снова стать друзьями. Стараясь изо все сил, хотя мы опять начали разговаривать, и вот-вот, мне казалось, примирение должно было бы состояться…

А возможно, и состоялось. 20 августа прошлого года в Казани, во время воистину всенародного праздника под открытым небом, когда стар и млад собрались вечером на площади, около знаменитой усадьбы Сандецкого, чтобы отпраздновать юбилей своего великого земляка Аксенова. Играл джаз. Мерцали звезды. Колебались тени. Пританцовывали красивые девушки. Не было пьяных. И огромный зал вдруг встал в едином порыве, когда я с эстрады прочитал нежное послание Евгения Александровича Евтушенко из Оклахомы в Казань, посвященное его покойному другу Василию Павловичу Аксенову, с которым они когда-то вместе были членами редколлегии суперпопулярного журнала «Юность» и пригрозили редактору Полевому, что выйдут из редколлегии, если он не напечатает Бродского. Публикация не состоялась. Из журнала «вышли» их. До конца советской власти оставалось чуть меньше двадцати лет.

– Обидно и то, что Иосиф, узнав о том, что меня хотят принять в Американскую академию искусств, поставил ультиматум о своем выходе из этой Академии, ибо «Евтушенко вовсе не представляет собою русскую поэзию». Тем не менее незадолго до своей смерти он согласился участвовать в моей антологии «Строфы века», даже сам стихи для нее отобрал. Я написал об этом в своей новой поэме «Дора Франк», которую впервые прочитал по-русски на своем традиционном вечере в Политехническом, состоявшемся, увы, не в день моего рождения, 18 июля, а только в конце декабря прошлого года.

 
Так вот стравливала нас
хищными голосьями
                   свора,
ставившая на
      брата мне —
          Иосифа.
Кто подсказчик лживый,
          Кто?
Но по Божьей милости
     Я еще надеюсь,
          что
в небесах помиримся.
 

А теперь пора признаваться. Так случилось, что 27 декабря 2012 года я ВПЕРВЫЕ был на чтении Евгением Евтушенко своих стихов, хотя всегда с любопытством следил краем глаза за тем, ЧТО ОН ЕЩЕ ДЕЛАЕТ, в чем еще отличился, что еще написал, в какой очередной скандал влип, долго ли еще коммунисты будут терпеть его эскапады, а он – коммунистов. Впервые, потому что и на выступления его билетов было не достать, равно как и книжек.

Так вот, этот ВОСЬМИДЕСЯТИЛЕТНИЙ МЭТР, одетый, естественно, в стильный яркий пиджак с дикой расцветки галстуком, в перстнях, разумеется; опирающийся на массивную трость, обутый в кроссовки невероятного размера, поразил меня своим молодым, несоответствующим всему его облику, голосом и тем, что провел на антикварной сцене Политехнического ЧЕТЫРЕ С ПОЛОВИНОЙ ЧАСА с небольшим перерывом.

Пора признаваться и в том, что на вечер этот он меня не звал. Скорее, наоборот. Летом прошлого года я написал ему в Америку и предложил побеседовать под диктофон О ГЛАВНОМ с целью духовного окормления грядущих поколений россиян, которые смутно будут помнить, кто раньше был – Путин, Пушкин, Ленин или Анна Каренина. Например, как лично вы оцениваете XX век? Главное событие XX века по вашему мнению. Кто главный мерзавец XX века? Кто самая светлая историческая личность XX века? Кончилась ли советская власть в России или она будет продолжаться здесь вечно? Непременно ли нужны Русскому Художнику потрясения, революции, «сопротивление материала», личные драмы, чтобы сотворить шедевр, или он может, как японец, провести великую творческую жизнь в философских размышлениях о несовершенстве мира под сливовым деревом в хижине у ручья или, как Марсель Пруст, в буржуазной квартире относительно стабильного общества вроде России или Франции конца XIX века – начала века XX?

Однако ответ от земляка со станции Зима я получил подобный ушату ледяной воды. Мэтр писал мне, что даже мое обращение к нему «Глубокоуважаемый Евгений Александрович, меня зовут Евгений Попов» есть стеб, свидетельствующий о моем к нему неуважении. И что вопросы, на которые я ему предлагаю ответить, составлены человеком глубоко скучающим, равнодушным и я даже не могу себе представить, насколько они ему неинтересны.

«Прости ты меня за мою откровенность, – писал он. – Но у тебя на все письмо не нашлось ни одной хоть малюсенькой человеческой теплиночки. Неужели Москва выветрила из тебя совершенно то драгоценно провинциальное, что когда-то чувствовалось и в тебе, и в твоей ранней прозе? Неужели писатели разучились и друг с другом говорить исповедально, только сначала раскрывая себя, а уж потом осторожно пытаясь войти и в чужую душу?»

В Политехнический меня провел актер Вениамин Смехов. Вернувшись к полуночи домой, я написал Евгению Александровичу письмо.

«Глубокоуважаемый Евгений Александрович, я нахожусь под сильным эмоциональным впечатлением от вашего замечательного вечера в Политехническом. Этот вечер мне кажется эпохальным, хотя я не склонен к истерикам и преувеличениям.

Искренность в сочетании с искусством плюс мастерство плюс личность – это то, что ДОЛЖНО БЫТЬ и чего все меньше и меньше. Поэты, которые ЗА ВАМИ, они все больше какие-то вялые. Как мудрецы у Свифта в стране Лапуту, которых, чтоб они не заснули, специальные служащие лупят хлопушками по ушам. Они так НЕ МОГУТ – случайную любовную встречу с латиноамериканской девицей-красавицей преобразовать в поэму. А про двух постсоветских дур на ледяной крыше написать так, что мороз дерет по коже.

Я надеюсь на короткую встречу с Вами вовсе не для того, чтобы мучить Вас вопросами и своим появлением в Переделкине – я ответы на актуальные (для меня) вопросы получил уже во время Вашего выступления, а также из интернета, где про Вас есть если не все, то гораздо больше, чем Вы думаете. Ну и конечно, из стихов. Зачем мучить человека диктофонными записями, когда он предусмотрительно изложил все ответы на все грядущие вопросы в стихах?»

…Я бы ни за что не нашел в Переделкине дом Евгения Александровича, если бы не дорожный указатель, который гласил «МУЗЕЙ-ГАЛЕРЕЯ Е. ЕВТУШЕНКО В ПЕРЕДЕЛКИНЕ. УЛ. ГОГОЛЯ, д. 1 а».

Чистый белый снег в Переделкине до сих пор, хоть и Москва на писательский поселок наехала, как ангажированные менты на нового капиталиста.

Евтушенко был добр. Он вообще, скорее всего, добрый человек, и это не преувеличение, не похвала, а констатация. Уж каким человек уродился, таковым он и живет. Добрый, хоть и себе на уме, да не за чужой счет. А вот другой человек – тоже, может, хороший, талантливый, а злой перманентно, изначально. Так, кажется, бесы его и кружат в чистом поле жизни. Музей, кстати, построен Евгением Александровичем за свой счет и безвозмездно передан государству. Мало того, землю под зданием музея тоже оплатил Евтушенко. Музей дивный. Музей живой, смешной и пестрый, как лоскутное одеяло, как любимые рубашки Евтушенко.