Текст книги "Песня первой любви"

Портрет Тюрьморезова Ф.Л

Один московский гость путешествовал летом по просторам Сибири. Московского гостя все удивляло и все устраивало: взметнувшееся к небу передовое строительство, ленты рек и дорог, лица людей и их челюсти, жующие кедровую смолу. Московского гостя многое трогало: девушка, склонившая голову на плечо любимого в пропыленной армейской гимнастерке, ребята, которые нарисовали на майках портреты Пола Маккартни и «Ролинг стоунз», светлые глаза сибирских стариков и старух. Московский человек знал жизнь.

И вот он как-то зашел на колхозный рынок одного районного сибирского городка. Москвич любил рынки, где гул и гам, где весело, где грузин подкидывает вверх арбуз, узбек призывает в свидетели Аллаха, а русский мужик тихо стоит в очереди за пивом.

Путешественник приценился к фруктам и овощам. Отметил: виктория – 3 рубля 50 копеек, огурцы – 2 рубля 30 копеек, лук – 1 рубль 50 копеек. Там же на рынке он и увидел портрет Тюрьморезова Ф.Л.

Прямо там же на рынке, на стенке, висели под стеклом фотографии, объединенные броским лозунгом «ОНИ НАМ МЕШАЮТ ЖИТЬ».

Гость полюбопытствовал и был за это вполне вознагражден лицезрением серии гнусных харь – большей частию опухших, мутноглазых. Но среди них явно выделялся Тюрьморезов Ф.Л.

Тюрьморезов Ф.Л. выделялся среди них необычайно ясным взором и бодрой осанкой. Потому что все остальные обитатели фотовитрины стояли, согнувшись крючком, стояли, умоляюще протянув руки к фотообъективу.

А Тюрьморезов Ф.Л. взирал на мир довольно дерзко, имел свежую курчавую бороду, мощный торс его был одет в тельняшку, а поверх тельняшки носил Тюрьморезов Ф.Л. пиджак. Вот так!

И текст был под Тюрьморезовым Ф.Л., который объяснял все его положение.

«ТЮРЬМОРЕЗОВ Ф.Л., 1939 г. РОЖД., С ЯНВАРЯ 1973 г. НИГДЕ НЕ РАБОТАЕТ, ПЬЯНСТВУЕТ, ВЕДЕТ ПАРАЗИТИЧЕСКИЙ, АНТИОБЩЕСТВЕННЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ».

Московский гость глубоко задумался.

А рядом оказались два милиционера в серых рубахах навыпуск. Они беседовали исключительно друг с другом, надзирали окружающую торговлю и время от времени трогали пальчиком выступающую из-под рубахи кожаную кобуру.

Московский гость, преодолев природную скромность, вежливо обратился к стражам порядка:

– Товарищи! Если этот объект находится в вашем ведении, то позвольте мне забрать портрет Тюрьморезова Ф.Л. раз и навсегда.

Милиционеры опешили.

– В нашем-то в нашем, – помедлив, отвечали они, видя перед собой приличного человека с портфелем. – А только для вас он зачем?

– Вы знаете, я попытаюсь вам сейчас объяснить, – сказал московский гость. – Несмотря на то что гражданин Тюрьморезов явно сугубо отрицательный тип, от него исходит какая-то внутренняя сила, его фигура где-то как-то по большому счету даже убеждает. Бодрит.

Милиционеры оживились.

– Да уж что, – согласился один из них – худенький, бледный. – Убеждать-то он мастер. Как пойдет молоть – заслушаешься! Он тебе и черта, он тебе и дьявола вспомнит. А особенно упирает на Бога, Иисуса Христа. Он, однако, молокан, ли чо ли? Все больше на религию упирает. Я правильно говорю, Рябов? – обратился он к другому милиционеру.

– Ага. Все точно, Гриша, – кивал синеглазый и пожилой Рябов. – Он свое учение имеет. Однако он не молокан, потому что, – тут милиционер выдержал значительную паузу, – потому что он – иудеец.

Так сказал Рябов, а потом снял форменную фуражку и вытер нутро фуражки носовым платком и повторил:

– Иудеец он, родом из Креповки.

– Ну и что, что из Креповки, – всколыхнулся Гриша. – Если из Креповки, так он молокан. В Креповке молоканы живут.

– А там живут вовсе не молоканы, а там живут иудейцы. – Рябов надел фуражку. – Их еще при царе выслали. Они все по видимости русские, но вера у них еврейская. Их выслали, а они царю подали прошению, чтобы их назвать. Вот царь их и назвал – село Иудино. И уж после Ленин их переименовал в Креповку.

– Позвольте, – вмешался путешественник. – Это уж не в честь ли того крестьянина Крепова, который переписывался с Львом Толстым? И Лев Толстой его называл братом. И он еще какую-то книжку написал, тот Крепов. Про тунеядство и земледелие. Я в «Литературке» читал…

– Во-во, – сказал Рябов. – Я сам из этих мест. Точно оно назватое по какому-то крестьянину. А раз Креповка, то и крестьянин был, значит, Крепов.

– И что же это Лев Николаевич Толстой стал бы тебе переписываться с иудейцем? – ехидно спросил Гриша. – Говорю ж тебе – там полсела иудейцы, а полсела – молоканы. А потом – будь он иудеец, так он бы на Христа не упирал. Потому что иудей не верит в Христа, а верит только в субботу. Их в субботу хрен выгонишь работать. Я-то знаю.

– А молокан, по-твоему, в Христа верит? Ты зайди к нему домой – у него ни одной иконки нету.

– Ну и что, что нету икон, – возражал оппонент. – У молокана икон действительно нету, но в Христа он верит. Вот и Тюрьморезов говорит, что Христос был социалист, от Каина родились все мировые сволочи, а сам он – авелевец.

– А, иди ты! То – молокан, то – авелевец. Сам не знаешь, что мелешь! – Рябов отвернулся и махнул рукой.

– А не слишком ли вы это слишком? – опять влез в беседу москвич, указывая на фотовитрину. – Это я имею в виду, что тут написано – он ведет паразитический образ жизни, пьянствует.

– Не, – горько отвечали милиционеры. – Все голима правда. И не работает нигде, и хлещет, как конь, и деньги ему дураки дают.

– А вдруг он случайно не работает с января месяца 1973 года, – не сдавался гость. – Может, просто еще не устроился как следует в городе человек. Все-таки всего шесть месяцев прошло.

– Как же, – иронически ухмыльнулся милиционер Гриша. – Он и в прошлом году всего два дня работал. Его когда первый раз привели в отделение, я его спрашиваю: «Фамилие, имя, отчество», а он – «Разин Степан Тимофеевич». И зубы скалит, бессовестная харя!

– А никакой он и не молокан, и не иудеец, – вдруг рассердился милиционер Рябов. – Натуральный бич – только туману на себя напускает. Разве молокан, разве иудеец жрали бы столько водки? А этому поллитру взять на зуб – все одно что нам на троих читушку. Я сам видел – гражданин купил в гастрономе ноль пять «Экстры», а этот в магазин залетел. «Позвольте полюбопытствовать». Выхватил у гражданина бутылку, скусил зубами горлышко да и вылил ее всю в свое поганое хайло. Вылил – и был таков. Все аж офонарели.

Милиционер сплюнул.

– Это как же так… вылил? – ахнул московский гость.

– А вот так – взял и вылил, – разъяснил Рябов. – Пасть разинул, вылил, стекло выплюнул и ушел.

– Не, все-таки он не иудеец, – сказал Гриша. – Может быть, он и не молокан, но уж во всяком случае не иудеец…

И неизвестно, чем бы закончился этот длинный спор относительно религиозной принадлежности Тюрьморезова Ф.Л., как вдруг по базару прошел некий ропот.

Милиционеры подобрались и посуровели. Меж торговых рядов пробирался высокий ухмыляющийся мужик. Он махал руками и что-то кричал. Старушки почтительно кланялись мужику. Мужик схватил огурец и запихал его в бороду. Когда он подошел к фотовитрине, лишь хрумканье слышалось из глубин мужиковой бороды. И вовсе не надо было быть москвичом, чтобы узнать в прибывшем Тюрьморезова Ф.Л.

Тюрьморезов Ф.Л. внимательно посмотрел на свое изображение.

– Все висит? – строго спросил он.

– Висит, – скупо отвечали милиционеры. – А вы на работу стали, Фален Лукич?

– Я вам сказал! – Тюрьморезов глядел орлом. – Пока мне не дадут соответствующий моему уму оклад 250 рублей в месяц, я на работу не стану.

– Да у нас начальник получает 150, – не выдержали милиционеры. – Ишь ты, чего он захотел, гусь!

– Значит, у него и мозгов на 150 рублей. А мне надо лишь необходимое для поддержания жизни в этом теле. – И Тюрьморезов указал на свое тело, требующее 250 рублей.

– Вы эти шутки про Тищенко оставьте, – жестко пресекли его милиционеры. – Последний раз – даем вам три дня, а потом – пеняйте на себя.

– Да что вы так уж сразу и кричите, – примирительно сказал Тюрьморезов. – На человека нельзя кричать. Христос не велел ни на кого кричать. Эх, был бы жив Христос – сразу бы мне отвалил 250 рэ в месяц. Уж этот-то не пожалел бы. А вы, уважаемые гражданы, а пока еще, между прочим, даже и товарищи, одолжите-ка человеку папиросочку. Дайте-ка, пожалуйста, закурить-пофанить.

Милиционеры замялись, а московскому гостю тоже захотелось принять участие в событиях.

– Может, моих закурите? Американские. «Винстон». Не курили?

– Могу и американских, – согласился Тюрьморезов. – В свете международной обстановки могу и американских. Дай-ка два штука, братка, коли такой добрый.

И он выхватил из глянцевой пачки московского гостя множество сигарет. Спрятал их за уши, затырил в дремучую бороду.

– Ну и фамилия у вас! – игриво сказал московский гость, поднося Тюрьморезову огоньку от газовой зажигалки. – Вот уж и родители, верно, были у вас, а? Оставили вам фамильицу!

И тут Тюрьморезов Ф.Л. на глазах всех присутствующих совершенно одичал. Его волосы вздыбились, глаза налились кровью, и даже сигарета торчала изо рта, как казацкая пика.

– Ты чего сказал про родителев, кутырь?! – мощно выдохнул Тюрьморезов и протянул длань, чтобы схватить московского гостя за грудки.

– А ну-ка прими руки, Тюрьморезов! – крикнули милиционеры и грудью стали на защиту москвича.

– Да нет. Он – ничего, – стушевался гость. – Он за внешней оболочкой прячет доброту. Вы, пожалуйста, не обижайтесь, товарищ Тюрьморезов. Я – так.

– А вот и не бухти тогда попусту, раз так, – с удовольствием резюмировал Тюрьморезов, смачно выдохнул дым и навсегда остался жить в Сибири.

А московский гость вскорости возвратился в Москву. Там он и служит сейчас на прежнем месте, в издательстве на букву «М». Начальство им очень довольно, и к празднику он было получил хорошую премию. Но ее у него почти всю отобрала жена, потому что захотела купить себе норковую шубу. Насмотрелась разных фильмов на закрытых просмотрах, вот и захотела. А ведь такая вещь стоит громадную сумму. Вот вам типичный пример отрицательного влияния буржуазной эстетики на слабую душу.

* Виктория. – Так в Сибири именовали всю садовую клубнику, хотя на самом деле «виктория» лишь один из ее сортов.

Ли чо ли – что ли (сиб.).

Шесть месяцев прошло. – Редкий случай в этих рассказах, когда дата действия указана точно. А вообще-то многие их ситуации примеримы и к нашим дням.

– В свете международной обстановки могу и американских. – В это время как раз была так называемая разрядка, то есть попытка осуществления международной политики, направленная «на снижение агрессивности противостояния стран социалистического и капиталистического лагеря». Выпустили сигареты «Союз-Аполлон», сняли фильм «Синяя птица», построили в Новороссийске завод «Пепси-колы». Потом все накрылось в связи с вводом в Афганистан советского военного «ограниченного контингента».

Газовая зажигалка – тоже дефицит тех лет.

Кутырь – чванная, надутая, наглая персона (сиб.).

Единственное желание

Вечером в понедельник я, как обычно, сидел дома и смотрел в окно. Там шел дождь и спешили на вечерние занятия студенты. Дождь размывал слежавшийся серый снег, какие-то почти черные льдинки, и дождь также сек голые прутья нераспустившихся деревьев и серую каменную стену напротив. Мерзкий дождь! Там шел дождь и капала вода, и какой-то студент поскользнулся в лужу и, сохраняя равновесие, случайно ударил проходящую бабу чертежным тубусом по голове. Я открыл форточку.

Баба немедленно покрыла учащегося матом.

– Ну, извините, – сказал он.

– Хрена ли мне с твоего «извините». Из него шубы не сошьешь, а по морде ты мне уже заехал, – рассудительно заметила баба.

– Это верно, – согласился студент.

И за этой сценой жизни наблюдали, кроме меня, еще и на улице. Мать с сыном. Жадность к зрелищам горела в их глазах. Сын был мальчик младшего школьного возраста и, должно быть, обожрался халвой – такое у него было подсолнечно-мучное личико. Мамаша же давно уже, по-видимому, нигде не работала, а лишь ездила на хороших машинах, называя шофера по имени – «Вася» или «Толик».

Она подошла поближе, и сын открыл рот, но студент крикнул:

– Чего раззявились, раззявы?!

– Ити вашу мать, – добавила баба.

Возмутившаяся почтенная владелица обожравшегося ребенка тоже открыла рот и тоже стала ругаться. После того как они все окончательно переругались, раздался стук в дверь и зашла, вся в каплях дождя, Марья Александровна, мой большой друг.

Марья Александровна родилась в 1932 году и когда-нибудь умрет. В 1947 году Марья Александровна окончила школу-семилетку и поступила работать учеником продавца в продовольственный магазин. В 1950 году Марья Александровна вышла замуж за одного инспектора, бросила работу и родила ребенка, чуть-чуть располнев.

Вскоре муж покинул Марью Александровну, а ребенок умер, отчего Марья Александровна снова вернулась в магазин. А было это уже в 1955 году. После этого Марья Александровна еще несколько раз выходила замуж, но работу уже не бросала. Работу она меняла. Она последовательно была продавцом, приемщицей порожней посуды, посудомойкой, официанткой, завпроизводством столовой, официанткой в кафе, завпроизводством в кафе, метрдотелем ресторана и наконец утвердилась в роли заведующей столовой, где мы с ней и познакомились, когда я что-то ел такое вкусненькое из приготовленного Марьи Александровны подчиненными и сотрудниками.

Да-а… Если бы Марья Александровна была писателем, то можно было бы позавидовать ее такой богатой трудовой биографии. Хотя, впрочем, и так можно было позавидовать, потому что к концу своей имеющейся на сегодняшний день биографии Марья Александровна пришла с полным ртом золотых зубов и квартирой, которая являлась не чем иным, как полной чашей. И с полным знанием обо всех имеющихся на земле вещах и предметах вдобавок.

И если вы думаете, что я шучу насчет полной чаши предметов, имеющихся у Марьи Александровны на квартире, то вы очень ошибаетесь. Я не шучу и не смеюсь. Я вообще никогда не смеюсь и не шучу. Я очень серьезный человек.

Так вот. Я был у Марьи Александровны дома и могу описать вам, что у ней есть, чтобы вы знали, что такое Марья Александровна.

Как к ней заходишь, так у ней перед дверью коврик, похожий на платяную щетку гигантских размеров. Вернее, не одна щетка гигантских размеров. Это – неправильно. Будто бы штук сорок взяли платяных щеток. Соединили вместе и положили образовавшийся гигантский прямоугольник вверх волосом под дверь Марьи Александровны, чтоб приходящий мог аккуратно протереть ноги.

И действительно, если приходящий имел на подошвах хоть чуть-чуть грязи, коврик Марьи Александровны сдирал грязь всю, иногда даже оставляя на подошвах гостя глубокие царапины.

Так что, оказавшись у Марьи Александровны, гость уж был чист ногами, но все равно его заставляли снимать ботинки, потому что выдавали очень мягкие, легкие и приятные комнатные тапки.

Тут же в прихожей имелась длиннющая, на всю прихожую, ковровая дорожка. А у стены – специально заказанный в мастерской индивидуальной мебели узенький мягкий диванчик, чтобы гости не утомлялись, снимая и надевая комнатную и уличную обувь, чтоб у них не было прилива крови к голове.

Ковровая дорожка и дверь со стеклом вели во внутренности квартиры Марьи Александровны, состоявшей из одной комнаты.

Да. Комната у Марьи Александровны была одна, но зато что это была за комната!

Выходящая на какую-то постоянно солнечную сторону, залитая светом от потолка и до пола, с люстрой в четыре рожка. С цветной стеклянной люстрой, позванивающей подвесками при малейшем прикосновении токов воздуха.

Черное пианино у стены, обнажавшее по желанию гостей свою снежно-угольную пасть.

Стол на черт знает сколько персон, покрытый ослепительной пенно-белой скатертью с синей каймой, пущенной по низу.

Стулья, мягкие стулья, цвет обивки которых я не берусь назвать. Вишневые, что ли.

Платяной шкаф за 168 рублей. Трюмо. Журнальный столик, пуф, еще один пуф, подставки для цветов, полотна Шишкина на стенах.

И наконец – кровать!

О! Она деревянная!

О! Она трех-, четырех– и более спальная!

О! Она такая кровать. Она высокая. Она мягкая!

О! Она такая кровать, какую всякому иметь охота, кто такой не имеет!

Были, конечно, в квартире и туалет, и ванная, и кухня. Но описывать их имеющееся великолепие нет у меня таланта, нету и силы. Да и не нужно ведь. Потому что и так ясно, какая может быть у Марьи Александровны кухня при такой квартире. Ясно, что полная изобилия, а то как же иначе.

Тут у некоторых может возникнуть вопрос: «А откуда у Марьи Александровны взялось все подобное вышеописанное? Неужели же действительно продавцы и завстоловой воруют?»

На это я не отвечу почти ничего, так как не знаю. Может быть, и воруют. А может, и не воруют. Кто их разберет? А если конкретно насчет Марьи Александровны, так я тоже не знаю. Она – мой друг. Вполне возможно, что обстановка досталась ей в наследство от какого-либо очередного мужа, а возможно, что она выиграла ее в лотерею. При чем тут завстоловой? Кто ее разберет? Я, например, никогда не спрашивал об этом Марью Александровну. Не спрашивал и спрашивать не собираюсь. Если бы она делала что-то противозаконное, то ее давно бы посадили в тюрьму. На это у нас есть юстиция. А раз она не сидит в тюрьме, значит, она чиста и нечего бередить ей душу нескромными вопросами. В самом деле, может, мне ее еще спросить откуда взялись у ней золотые зубы? Ясно, что из зубопротезного кабинета, а то откуда еще.

Итак, появилась в дверях, вся в каплях дождя, Марья Александровна, мой большой друг.

И я сразу понял, что с ней творится что-то неладное.

Она была мертва. Она развязала свой прозрачный синтетический платочек и стянула его с головы одной рукой так, что вся ее пышная прическа сбилась набок, а платочек стал лежать на полу.

Она почти без сил рухнула на табуреточку и закрыла глаза.

Я же переложил папиросу в другой угол рта и приготовился к ее очередной исповеди.

Оказалось, что однажды к ним в столовую попал с улицы молодой человек и попросился кушать. Марья Александровна хотела отказать ему по случаю обеденного времени и вообще, но не смогла.

– Вы понимаете, Утробин, он был такой, знаете ли, бедненький. Он худенький такой, стриженый, с бородкой, в очках. Как Дон Кихот. Съел свой гороховый супчик, котлетку. И задумался, и вышел вон. А мне навечно запал в сердце. Студент.

Приходил он к ним в столовую и еще много раз. Ел и пил за свои бедные деньги. И переполнял сердце Марьи Александровны до той поры, пока она не остановила его как-то после принятия горохового супу и не сказала так:

– А вы знаете, Леша (его звали Леша), приходите, пожалуйста, ко мне в понедельник вечером, часиков в полседьмого. Вы мне очень будете нужны.

Сказала и посмотрела на него восточными глазами. Студент очень удивился.

– А что за дело, если не секрет, приведет меня к вам в понедельник в полседьмого вечера, уважаемая Марья Александровна?

– Пока секрет. Приходите и увидите. Ведь вы же знаете, как мы, женщины, любим свои маленькие секреты и хитрости. Как мы слабы, беззащитны, – говорила Марья Александровна, в волнении тряся золотыми серьгами и вручая студенту свой адрес.

– Знаю. Знаю, – отвечал студент, сглатывая слюну. – Это мне довольно известно, и если я чем-либо в силах помочь вам, то я обязательно приду.

– И он пришел, – продолжала свой рассказ Марья Александровна.

И, не в силах больше выдержать, зашлась в тяжком плаче с рыданием.

Она рыдала, хорошея на глазах, и я, тоже в волнении, достал бутылку боржоми и напоил бедную женщину минеральной водой для ее успокоения и завершения рассказа.

Он пришел и не был поражен, кажется, великолепием обстановки. Он прошел в комнату и, сидя за празднично убранным и разукрашенным столом, произнес такую фразу:

– Ну, так чем я могу вам служить?

А Марья Александровна, уже надевшая тот праздничный наряд, в котором и явилась ко мне, объяснила, что у ней как раз исполнился сегодня день рождения и она позвала Лешу, чтобы скромно отметить это небольшое событие ее жизни.

Студент был удивлен, потрясен и напуган. Он для верности переспросил, точно ли у Марьи Александровны сегодня день рождения и не нуждается ли она все же в его услугах как врача-медика. Потому что он уже почти изучил большинство болезней, и Марья Александровна смело может советоваться с ним по любому вопросу.

Марья Александровна тихо засмеялась и сказала, что пока она, слава богу, здорова и в услугах доктора не нуждается. А если ей будет нужен доктор, то она придет к нему, Леше, и скажет всего два слова: «Лечи меня!»

– Так у вас действительно сегодня день рождения? – допытывался Леша. – Если это так, то тогда где все остальные ваши гости?

– Их нет, – объяснила Марья Александровна. – Их на день рождения никогда у меня нет. День рождения я люблю проводить с самым… самым…

Тут она запнулась, но, справившись с собой, продолжила дальше.

– С самым. В прошлом году у меня был Шахмуратов, мой друг, директор рыббазы. Но это такой негодяй! Даже и не напоминайте мне о нем! Не хочу о нем слышать!

Тут все пошло на лад. Студент был по-прежнему суров, но не очень. Они с Марьей Александровной кушали, выпивали и рассказывали друг другу свои жизни.

Оказалось, что студент рано лишился родителей, отслужил в армии, до всего дошел сам и ему ничего не нужно. Скоро он будет врачом.

– Скоро я буду врачом, – сказал студент. – Я буду психиатром. Психиатрия – это такая наука! Она позволит мне изучить всех людей.

– А зачем это вам, Леша? – робко спросила Марья Александровна.

– А затем, что все люди полны желаний, а у меня их нет. У меня нет желаний, и мне ничего не нужно. Вот я и хочу понять, почему у людей есть какие-то желания. Что это значит. И почему их нет у меня. Точка.

Они танцевали. Да. Нежно лилась музыка из динамика радиолы «ВЭФ-Рапсодия», и Марья Александровна, обволакивая студента, говорила ему что-то, а он ей что-то отвечал. Танцевали.

И студент был нежен. И смотрел он на Марью Александровну нежно, и закусывал. А потом вышел в коридорчик, сказав в комнату, что удаляется на минутку.

– И исчез навсегда! Что скажете вы мне на это, Утробин, инженер и строитель человеческих душ? Утро-би-ин!

И Марья Александровна снова зашлась опять же плачем, который, если по совести сказать, мне уже немножечко надоел.

Я тогда сразу принял участие в Марье Александровне. Я сварил крепкого чаю и подал стакан в дрожащую руку ее. А также поинтересовался, нет ли у ней еще каких желаний.

– Единственное мое желание – это выполнять все желания моего милого. Но у него их нет, нет! – дико вскрикнула Марья Александровна, повторяя: – Вот так эпизод, эпизод.

– Да… – прошептал я, глядя в ее подернутые дымкой глаза, – вот так эпизод.

– Эпизод, эпизод, – соглашалась Марья Александровна, укоризненно качая головой.

Мы помолчали. Потом я решил провести беседу.

– Видите, Марья Александровна, к чему вы приходите в итоге. К нулю. Не виной ли тому ваше неправильное поведение в области половой морали?

– А что я могу сделать, если и вы, Утробин, и Шахмуратов, и Гаригозов, и Канкрин и многие другие мужчины такие негодяи? – справедливо возразила Марья Александровна.

И я молчал. И она молчала. И был вечер. Почти ночь. И тут раздался тихий стук в дверь, и я пошел выяснить, в чем дело.

– Марья Александровна у вас? – услышал я голос тихий, как стук. – Мне сказали, что она пошла к вам.

– Кто сказал? – поинтересовался я.

– Сказали.

– А-а… Она у меня. Но она не захочет вас видеть, потому что так не поступают, молодой человек.

– Так поступают. Скажите ей, что я принес ей цветы. Я пошел и купил ей гладиолус. Две штуки. Я пришел к ней на день рождения без подарка, а сейчас принес ей гладиолусы. Скажите ей, а то я поломаю вам дверь.

– Вранье все это, – громко сказал я. – А вход вас сюда воспрещается.

Но все же передал его слова Марье Александровне. И она, конечно же, немедленно меня покинула, забыв обо мне. Расцвела и выпорхнула.

И остался понедельник. Вечер. Почти ночь. Я высунулся в темное окно и долго следил за удаляющейся по сырой мостовой прекрасной парочкой. Они шли нежные, обнявшись, прижавшись, шли куда-то. Шли всё, шли, а я нацепил на нос очки и, ошеломленный действиями студента, а также неожиданным концом его поведения, стал писать этот рассказ.

Пишу, думаю и удивляюсь, потому что обычно так не бывает. А если и бывает, то тут должна таиться какая-то фальшь, смысла которой сразу не понять. Да и потом тоже.

* …полотна Шишкина на стенах. – Разумеется, не оригиналы, а глянцевые копии из журнала «Огонек», но в дорогих багетных рамах.

«ВЭФ-Рапсодия» – тоже дефицит. Производства Государственного электротехнического завода ВЭФ в г. Рига Латвийской Советской Социалистической Республики, ныне просто latvijas republika.