Текст книги "Песня первой любви"

Живой живущий человек

«Я живу на Второй Порядковой улице. Поскольку я в настоящее время болен и нахожусь на больничном листе, то обязан сидеть дома и на Вторую Порядковую улицу не выходить, имея бюллетень, потому что будет очень нехорошо, если кто меня увидит, когда я больной и с бюллетенем на руках гуляю по Второй Порядковой, а равно по любой другой улице своего родного города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан.

А с другой стороны – что же мне еще остается делать, когда сосед рядом за стенкой опять заговорил с Аргентиной.

Что же мне еще остается делать, как не идти в магазин за тремя электрическими лампочками, когда сосед опять заговорил с Аргентиной, а может – с Англией, а может – с Румынией, и у меня в квартире опять сразу жe короткое замыкание, и такое, надо сказать, ловкое короткое замыкание, что разом перегорели все, а точнее три, электрические лампочки и одна пробка.

Ну, пробка ладно. Я на нее “жучка” намотаю, но вот если я не куплю себе три электрические лампочки, если я не куплю себе одну электрическую лампочку, если я не куплю себе на худой конец хотя бы обычную, сделанную из бродячих собак свечку за 18 копеек, то как, спрашивается, я буду жить дальше?

Как, спрашивается, я буду пить, есть, читать, писать, оправлять естественные надобности?

Как я буду принимать свои любимые пилюли, порошки и микстуры, такие как Calcii сhlоrаti – 10 %, тубазид, поливитамины, стрептомицин и анальгин.

Как буду я смотреть вечером телевизор, без которого жизнь заболевшего человека превращается в существование, в какой обстановке, где, в темноте, что ли?

Так в темноте вредно.

Если всегда смотреть телевизор в темноте, то можно выйти с бюллетеня, имея бельма на глазах или в лучшем случае ужасно щурясь. Потому что телевизор в темноте – это ослепительное пятно в темноте, необратимо портящее глаз.

А ведь это все подлец мой сосед, видите ли, радиолюбитель, чтоб его когда-нибудь забрали в тюрьму.

Они, видите ли, приучились говорить с подобными же охламонами, но находящимися в других уголках Земли, через специально им, негодяем, сконструированный приемник-передатчик особого устройства, за который они, видите ли, премию получили и про их радиолюбительское сиятельство писали в журнале “Радио”.

Сам ко мне пришел, специально с журналом, и пальцем в буквы тыкал, дескать, я сконструировал.

Ну и что, что ты сконструировал, что мне толку с того, что ты сконструировал и говоришь с Аргентиной, и получаешь оттуда красивые открытки с такими вот буквами R, S, W, OV и с “ПPEBEД, TOBAРИЩ”. Что мне с того, когда как включается машина, так у меня свет тухнет и в телевизор ничего не видать, а иногда и вообще авария, вот, например, сейчас, когда я как раз болен.

А потом интересно – а на каком это языке ты с ними говоришь? По эсперанто, что ли, чешешь? Что-то все очень нечисто это. Посадили бы тебя в тюрьму хоть, что ли.

Ты бы вот вместо того, чтоб на “лис” охотиться, пришел бы лучше ко мне и все исправил либо оплатил повреждения, а то – пожечь пожег, а как ремонтировать – фью и хвостом вильнул, сукин ты сын. Дождешься, что напишу на тебя в исполком, будет тебе радиозаграница…

Ну и что с того, что ты радиолюбитель-коротковолновик. Радио всякий любит, короткие волны тоже, только на кой хрен, спрашивается, так делать, чтобы у меня гас свет и я, несмотря на кашель, несмотря на адские боли в груди, несмотря на бледность лица моего, обязан отправляться в магазин “Хозтовары” за лампочками, за свечечками, за пробочками, за проволочками.

Что ж, если надо, то и пойду…»

С этими словами он повязал шарф, надел шапку, пальто, валенки, шапку завязал под подбородком веревочными тесемочками – и ходу в магазин «Хозтовары» под фирменным названием «ЛАДА».

Замечательный магазин «ЛАДА»! Замечателен хотя бы тем, что там работают такие хорошие девушки, что каждая для чего-нибудь да нужна. Там есть девушки старые и молодые, красивые и не очень, там одна вообще какая-то ужас что такое, а не девушка, но все равно – каждая из них хороша и обязательно пригодится, случись что.

Но вот лампочек там нет. Вернее, есть там лампочки, но замечательные девушки не могут их продать, потому что магазин закрыт на учет.

Он еще раз прошел мимо двухметровых стеклянных витрин, разукрашенных хозтоварами, он еще раз грустно всмотрелся в преломляющее и отражающее стекло, где отражался он, а преломлялись они, перетирающие и считающие – учитывающие хозтовары.

«Что ж, если закрыто на учет, если надо, то придется ехать, что ж – и поеду.

А как бы хорошо, как бы прекрасно могло бы все получиться. Зайдя в магазин, я бы подмигнул девушке и сказал бы ей какую-нибудь небольшую гадость полуэротического содержания. А в ответ девушка мне, лысому, мило улыбнулась бы и ответила небольшой пошлостью содержания аналогичного, несмотря на мой болезненный, а оттого несколько неприятный вид, потому что продавец и покупатель, согласно правилам, должны быть взаимны…»

Но – закрыто. И он запрыгнул в троллейбус и, проехав остановку одну, вторую, третью, четвертую, пятую, шестую, седьмую, на восьмой вышел у центральной городской площади, потому что знал – здесь-то уж он не оконфузится, здесь-то уж он лампочки получит. Ибо на этой самой центральной городской площади раскинулся, имея три входные двери, магазин «ЭЛЕКТРОРАДИОСПОРТФОТОМУЗТОВАРЫ». Это был специальный специализированный магазин, вобравший в себя все хоть каким-нибудь боком имевшее касательство к «Электро», к «Радио», к «Спорту», к «Фото» или к «Музыке».

Там были: коньки, лыжи, штанга, грампластинки, фотобачки, фотоаппараты, увеличители, проявители и закрепители, радиоприемники, телевизоры, телеантенны, кассеты, пленки, пинцеты, лампы, объективы, штативы, трансформаторы, конденсаторы, стабилизаторы, пробки, бра и торшеры, люстры, карманные электрофонарики, батарейки «Крона», новейшие транзисторы, телерадиокомбайны, магнитофоны, кюветы и красные фонари, гобои, альты, трубы, барабаны, тамбурины, боксерские перчатки, гантели, эспандеры, пионерские галстуки, тренировочные костюмы, рапиры, сабли, шпаги, полупроводники, провода, медиаторы, домры, мандолины и мандолы, балалайки, гитары, акваланги, ласты, утюги, электроплитки на две конфорки, просто – конфорки, какие-то механизмы, какие-то устройства, какие-то приспособления – все было в этом специализированном чудесном магазине.

«Конечно, и электрические лампочки тут тоже есть, потому что как же может обойтись подобный магазин без продажи электролампочек, если, собственно, с электролампочки и началось развитие электричества, а другими словами – электричество было изобретено специально для электролампочки, чтоб нести людям свет…» – вот так бы примерно он сказал бы очереди, скопившейся в электроотделе, если бы очередь по его приходе не посмотрела на него так гадливо, будто он собирался разразиться исключительно матерщиной, а не обыкновенной речью.

А дело было в том, и очередь в электромагазине имелась лишь в силу того обстоятельства, что в магазин, и без того являвший собой образец изобилия, привезли еще какие-то сверх, суперночнички – пластмассовые розеточки и стеклянные лепесточки, и все, понятно, боялись, что всем не хватит.

Ах, знали бы если, что он нуждается всего лишь в трех электролампочках – одна на 100 ватт, другая – матовая на 60, а третья на 15 для туалета, знали бы, так встретили его гораздо радушнее. Окруженный молчанием, он все-таки приобрел желаемое и, отойдя от неприветливой, но заметно подобревшей после его покупки очереди, стал расспрашивать соседнюю ласковую продавщицу.

– А почему вот, например, девушка, электрофон «Молодежный» стоит 36 рублей, а электропроигрыватель «Концертный» всего 14 рублей?

– А потому что электропроигрыватель включается и играет через радиоприемник или телевизор, а электрофон играет сам по себе, – ласково объяснила ласковая девушка.

Он удивился и пошел тогда смотреть грампластинки. И тут между ним и продавщицей был разыгран следующий диалог.

– А почему эта грампластинка стоит тридцать копеек, а та грампластинка – рубль шестьдесят?

– А потому что эта играет около пяти минут, а та – около часу. Там записан джазовый концерт с фестиваля джаза.

Он еще больше удивился и вышел на улицу.

Там увидел, что снег не пошел еще. Было холодно, было серо, была зима, и на адском холоде ему стало страшно, и поднялся кашель, и стало страшно.

«Ну и холода нынче, господи. Земля, что ли, остывает раньше срока? Господи, ну и холода. Сорок и сорок градусов ниже нуля. Да еще сорок пять. Эдак ведь очень просто и подохнуть можно. Ведь я болен. Ведь я имею бюллетень. У меня воспаление легких, а может быть, и плеврит. Это все тот мерзавец со своими короткими волнами. Он меня может до любой беды довести, до гробовой доски, например. Холод. Ад. “Тень Таймыра”»…

И он опять запрыгнул в троллейбус, идущий на этот раз в его, обратную сторону.

Едет он в троллейбусе, одна, вторая, третья, четвертая, пятая, шестая, седьмая остановка, едет и обмирает со страху.

Что – холод.

Что – болен.

Что болеет и могут быть осложнения по болезни.

И он – умрет.

А дома свет не горит.

Подлец радиолюбитель.

И еще: увидит его вот кто-нибудь – будут осложнения и по работе, что, почему и зачем ездит в троллейбусах и гуляет, коли находится на больничном.

А в троллейбусе кроме него ехали еще, конечно, люди – кондуктор, пассажиры с билетами, безбилетные и некий мужичок в бараньем тулупчике.

И тут раздался в троллейбусе из динамиков громовой голос:

– Следующая остановка – Вторая Порядковая улица.

– Ой, кто это говорит? – вроде бы испугался этот самый некий мужичок в тулупчике.

Кондукторша, сидевшая до этого тихо и дышащая только на покрасневшие пальцы, озлобилась сразу необычайно.

– У, черт, который раз уже спрашиваешь.

– Дак ведь я, мы ведь то есть, это, того, из деревни, мы из деревни, значицца, – заюлил юродствующий мужичок, – мы, нам интересно, нам удивительно – кто это говорит и откуда. Мы яровые вспахали, мы в закрома засыпали, вот нам и интересно.

– Врешь, врешь, ты все врешь, ты меня уже который раз спрашиваешь, и я тебе отвечала, – заметалась кондукторша.

– А почему у тебя глаза зеленые? На ведьму ты довольно не похожа. Красивая, – рассудительно удивлялся мужичок.

Кондукторша вся побелела и смогла ответить только так:

– Да ты… а ты, кто, я…

– Да-да. Вот именно. На ведьму ты не похожая, а глаз у тебя зеленый, – радовался мужичок.

К кондукторше внезапно пришли все те слова, которые она знала с детских лет:

– Да ты на себя посмотри. Козел. Ты кто? Тебя в бутылке держали! Тебя надо в бутылке держать! У тебе глаз красный, нос синий, тебя, пьяницу, надо в бутылке держать и оттудова не выпускать, кривая рожа твоя оспатая, шилом бритая.

Мужик чрезвычайно обиделся и отвернулся к окну, потому что все сказанное являлось почти сущей правдой.

– Ага-г-га, – наслаждалась победительница, – красноглазая твоя харя-харитиша. День не кончился, а оне уж лыка не вяжут, прости господи.

Мужичок не выдержал и, повернув к народу и кондуктору не всего себя, а один лишь воспаленный глаз, заметил:

– У вас, конечно, в городе другой закон, другие отношения, у вас кажный друг дружку лает.

И смят был бы кондукторшей и побежден вторично, троично, но все перекрыл, весь троллейбусный шум прежний громовой голос:

– Остановка Вторая Порядковая улица. Следующая остановка – Третья Порядковая улица.

– Ой, а кто это говорит? – удивился мужичок.

И он тут на своей остановке из троллейбуса вышел, по выходе слыша еще такие мужичка слова-боротанья:

– Удивительно же мне, кто это там говорит. Удивительное рядом. Кто видел фильм под одноименным названием, кроме меня? Удивительно, что я его тоже не видел, но мне про него рассказывали в деревне, в период прополки.

И он тут из троллейбуса вышел, прижав к груди лампочки: 100 ватт – одну, матовую – 60 ватт – одну и одну в 15 ватт для туалета, и плюнул троллейбусу в хвост, прямо ему в хвост, в цифру № 1286.

– Ну вас всех к черту, – говорит (разговорился!), – пойду-ка я лучше электричество свое налажу, а то – это же нужно! Мне нужно пить, есть и прочее, мне нужно Calcii Chlorati – 10 % принимать, а я тут раскатываюсь да удивляюсь неизвестно почему и зачем, через негодяя и в обществе негодяев.

И, не глядя даже на девушек в магазине «ЛАДА», которые, несмотря на морозную уличную погоду, сняли часть одежды и соблазнительно показывали себя, обновляя витрину, зашагал домой.

И что я еще вам могу про него рассказать – я не знаю. И что я еще могу для него сделать, кроме того, что уже сделал, написав про него вот на этой самой бумаге, – я не знаю.

И вообще. Что это я, собственно, к нему привязался, к живому живущему человеку? И вроде бы даже как-то его между строк осуждаю. А он ведь живущий человек. Он – простой человек. А мир вокруг полон простых людей, и простые люди сложны, непонятны, таинственны и загадочны.

И он – человек, он – человек, а поэтому и не хорош и не плох. Он – человек – вот и все тут. Я не хочу вдаваться в еще большие подробности, но это так. Поверьте мне…

И не лучше ли мне на моем месте просто пожелать ему:

– Товарищ! Скорей борись со своим недугом и выходи с бюллетня обратно в сферу активного производства. Береги себя и больше не болей, а то умрешь.

Только какой, спрашивается, со всего этого толк, если пожелаю?

* Публикуется впервые

ПPEBEД, TOBAРИЩ… – Так было написано тогда. До изобретения интернетовского «языка падонкофф» оставалось около 35 лет.

…на «лис» охотиться. – «Охота на лис» – состязание по радиоориентированию на пересеченной местности. К данной ситуации рассказа никакого отношения не имеет, персонаж употребляет этот термин неправильно, понаслышке.

Откройте меня

Окно в его комнате завешено замечательными шторами – тростник, некие аисты, узкие лодки, фанзы, черепичные крыши с приподнятыми углами и прочее, что позволило бы смело назвать пейзаж штор китайским, если б не мешающее этому обстоятельство одно: неизвестный художник тканевой фабрики зачем-то пустил поверх всего Востока какие-то значительных размеров окружности, поделенные грубым мазком на секторы, что сделало окружности, похожими на деревянные колеса от обычной телеги, а также лишило рисунок наличия явных признаков национального колорита.

Плотные эти шторы были такой совершенной конструкции, что не пустили бы света солнечного в комнату и вовсе, но, видать, такой выдался солнечный радостный и развеселый воскресный денек – венец трудовой недели, что и шторы прекрасного изобретения ничего поделать не могли – лез свет дня воскресного в окно, и все тут.

И он тут понял, что окончательно проснулся, и со стоном потянулся, и пружинами заиграл, и на живот перевернулся, и на спину возвратился, заворочался, приготовился вкушать радости воскресного дня – заслуженного отдыха после трудовой недели, проведенной в архиве пединститута, где он честно трудился год уж не один и не другой, после работы шел домой.

Лежал же он на замечательной тахте, мягкой и квадратного облика, купленной по случаю у актера местного Театра музыкальной комедии, гонимого (по его мнению), изгнанного интригами и переехавшего из города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, еще дальше, на Дальний Восток.

Любил он жизнь, особенно вечернюю, ночную, и воскресенья.

А так как хотел, чтоб жизнь эта протекала в возможно наиболее мягких и удобных условиях, то за деньгами не постоял и выплатил актеру, который сразу понял родство их душ, всю требуемую им бешеную сумму, взяв большую часть ее в долг в кассе взаимопомощи своего производства.

Еще комната его украшена была неплохим ковриком на полу, по стенам – продукцией различных молодежных современных творцов, имелись – письменный стол, стул, кресло, часы, полки-стеллажи, платяной шкаф, радиоприемник с проигрывателем и красочный альбом видовых фотографий «Paris» для развлечения гостей.

По всему сказанному можно понять, что человек он – солидный, веселый, уважаемый, но, по всей видимости, неженатый.

Что ж, так оно и есть. Человек он, несомненно, солидный и деловой, потому что уже давно окончил Московский государственный библиотечный институт – МГБИ и, приехав в город К., некоторое время руководил Домом народного творчества. А когда Дом народного творчества сгорел не по его вине, а оттого, что был деревянным, и от неосторожного обращения с открытым огнем спичек, он был временно переведен в заведующие архивом пединститута, где прижился и задышал на новой работе полной грудью, невзирая на ее кажущуюся антиромантичность и архивную пыль.

Он полюбил свою новую работу трудной любовью, был отмечен, старался, за что и получил однокомнатную квартиру, а управление Домом народного творчества взял в свои руки его бывший заместитель, некто другой, который любил в послерабочие часы стрелять там же, это в Доме-то народного творчества, из воздушной винтовки в чучело белой совы – подарок одного из представителей творческой интеллигенции малых народов Севера.

Ну ладно. Понял он, что окончательно проснулся, перераз-другой – перевернулся, потянулся и пружинами заиграл, а на кухне вдруг слышит шум-стукоток: сковородочки, тарелочки – трах-стук-бах-тарара-трах-тарарах.

И немедленно дверь из кухни в комнату отворяется, появляется его красавица и говорит такие слова:

– А кто это из лежебок у нас окончательно проснулся?

А он не был готов к ее появлению и вопросу, отчего его неизвестно почему сковала злоба, и он замер, закрыв глаза и дыша подобно еще спящему.

– Спит, спит, он спит, разметался, ишь, – забормотала красавица и, тихонько притворив дверь, вернулась на кухню для продолжения своих хозяйственных занятий.

А была она пока ему в действительности вовсе еще не жена, хотя они уже некоторый отрезок времени вели совместное хозяйство и собирались идти подавать заявление в отдел записи актов гражданского состояния – загс, с тем, чтобы их связь окрепла и жила годами.

Они знакомы были давно, а подружились только лишь на недавней вечеринке в честь Дня учителя, где было съедено много вкусных вещей и спето песен, и они танцевали, разговаривали, а оттого, что тела их в танце находились в непосредственной близости друг от друга, а речи их, обращенные друг к другу, были нежны, в их сердцах зажглась любовь, и они в тот же вечер, ночь пошли к нему в однокомнатную квартиру, имея целью вести совместное хозяйство, жить долго и умереть непременно в один день.

А он все же проснулся окончательно, лежал и не знал: отчего этот вопрос про лежебок так разозлил его?

По размышлении ему стало очень стыдно и совестно за зло, и, будучи благородным человеком, он застеснялся встречи с будущей женой, а так как все-таки вовсю уже существовало утро, то он осторожно, босиком, крадучись, пробрался в туалет.

И тут следует обратить внимание читателя на одну техническую подробность, которая, несмотря на свою крайнюю незначительность, существенно повлияла на дальнейшее развитие событий в это радостное, веселое солнечное утро. Подробность эта касается двери туалета, который был строителями совмещен с ванной по недавней моде времени и относится даже не ко всей туалетной двери, а скорее к замыкающему устройству ее.

Дело в том, что дверь туалета запиралась не изнутри, как это требуется, исходя из житейского опыта и правил приличия, а снаружи, что привело к потере смысла предмета и вызвало казус, описываемый ниже.

Он был там недолго, но не успел еще и воду спустить, как будущая жена запела на кухне песню собственной импровизации:

 
Мой медвежонок спит,
а я пока не сплю,
ля-ля-ля-ля.
И спать не бу-у-ду!
А я схожу
ту-ру-ру-ру-ру-ру,
пока схожу
на рынок или в магазин,
куплю
чего-нибудь поку-у-шать.
 

Веселого нрава женщина, и хлопотунья в домашних делах, и аккуратная, и, ой, как бы это-то ее и не погубило.

Задвигала, застукала, зашуршала – хлоп, щелк, стук, свет в прихожей ля-ля-ля, ва-ва, щелк, стук – дверь наружная – хлоп.

Тихо.

Тихо, и тогда он, не крадучись уже, энергично дернул ручку унитаза, услышал шум бешеного и внезапного потока воды, вымыл руки и обратил внимание, что из зеркала смотрит на него лицо честного, открытого, благообразного человека, лицо с волевым подбородком и серыми внимательными глазами. Только вот волос поредел, постарел – на висках седина, на лбу залысины.

– Устаю, замета времени, – понимал он. По щеке ладонью провел.

– Побреюсь, – решил он, – умоюсь, нет, лучше не умоюсь, а искупаюсь, потом побреюсь, я сейчас, я мигом.

Торк к двери.

А она, видите ли, закрыта.

И сами понимаете, снаружи.

Кем?

Ясно, что будущей женой, хозяюшкой, хохотуньей, плясуньей, певуньей, прекрасной производственницей и хорошей женщиной.

– Ну, ай-ай-яй, – огорчился он, – вот как нехорошо-то…

Загрустил. Но весело еще загрустил.

А зря.

Он подрасчитал сразу так: закрытый, он вымоется пока в ванне и потом побреется, а тут, гляди, и подруга его явится.

Открывает он замечательные ванные краны и ждет милого журчания, плеска, а вода-то – пл-пш-кол-кл-кл – зашипела, заклокотала и в ванну не идет.

Ах ты беда!

Но и это еще не все. Свет, электрический свет, друг и помощник человека в его начинаниях, замигал вдруг, зажелтел, лампочка пожелтела и все желтей, желтей, желтей, и вот уж один волосок красный, раскаленный, обликом – буква «дабл-ю», «дубль-вэ», от лампочки, от света электрического остался.

Тьма, с полу и из углов поднимаясь, заполнила ванный санузел, и вот уж исчез во тьме красный волосок, и человек исчез во тьме, остался в темноте, завяз в темноте, залит темнотою и похож на продаваемый частниками южный сувенир – муху в искусственной смоле.

Вот так напасть. Вот так беда. Вот уж нехорошо-то как.

Постояв немного в темноте, в трусах и в майке, он озлобился до некоторой, совсем еще не высшей степени.

Он стал колотить в дверь кулаком и орать, чтобы открывали. Но понимая, что, кроме милой, никто ему не откроет и, кроме милой, никто его не услышит, а милая ушла неизвестно точно куда и неизвестно точно на сколько, немного обмяк и сказал двери:

– Ну вот, я на тебе за это, дура и дрянь, никогда не женюсь, так ты и знай, – сказал он двери.

Да и вправду, думает, на фига мне такая женитьба, когда по уборным запирают? А как по утрам посудой гремит? Это ж ужас, громкий ужас! Конечно, вполне может быть, что она – не нарочно, а если и не нарочно, то он когда на ней женится, то она ведь может и нарочно, нарочно будет тарелкой об кастрюлю стучать и его будить, причем не намеками на лежебоку, а нахально – дескать, вставай, и конец тут всему. Я стучу тарелкой, а ты, значит, вставай и прибей вешалку в прихожей повыше, а ведь и такая она, что придет время, и физиономия у нее всегда будет несколько как бы заплаканная, хотя видеть это, возможно, будет только один он.

Дальше – больше. Мысли о минусах брачной жизни привели его в состояние крайнего уныния. Расстроенный вконец, он огляделся по сторонам, ища что-нибудь увидеть, а поскольку вокруг была тьма, то он в некотором мистическом озарении вдруг увидел свою, по его тогдашнему, в ту минуту мнению, загубленную и напрасно истраченную жизнь.

– Да что же это за жизнь, действительно, такая, – подумал он, – все течет, а ничего не изменяется, – что за жизнь, я плюю на такую жизнь, – подумал он.

И начал свой бунт – результат озлобления уже окончательно высшей степени.

– Откройте меня, – завопил он, в ярости бросаясь телом на дверь, – откройте меня, откройте! Да что ж это такое, в конце концов, откройте меня, вы что – с ума посходили все, откройте меня, – бился он телом о дверь в надежде выбить замок и обрести желанную свободу. – Откройте меня, – вопил он, – я хочу курить, я чаю хочу, я хочу на тахту, я хочу почитать на тахте «Иностранную литературу» и не хочу и не могу сидеть здесь, где есть темнота и я, а больше ничего нет, ни воды, ни света нет даже, а-а-а, откройте меня, откройте меня, откройте меня. У-у-у, откройте меня. – Так вопил он и лез в закрытую дверь до той самой поры, пока нечто очень сильно и тупо не ударило его по голове, по затылку, да так сильно и тупо, что упал он, ошеломленный и почти бездыханный, на мохнатый коврик, постеленный перед ванной с целью, чтоб не студить выкупавшемуся ноги о бетонный пол санузла, ставшего местом нечаянного и печального заключения персонажа моего рассказа.

Очнувшись, он увидел нечто настолько поразившее его мозг, что он даже испугался немного.

Внимательно и доброжелательно смотрел на него с потолка какой-то старый и морщинистый азиатский человек.

Он сам, этот человек, был неживой, а вроде как бы вырисован тушью по потолочной известке – графическое изображение азиатского дедушки – одна голова.

Очнувшись, он приподнялся на локтях и видит – валяется-белеет рядом кусок штукатурки кирпичных размеров, как результат порывов его тела в дверь и бессмысленного бунта.

– Стало быть, и азиатский дедушка-китаец, он тоже не рисован серой тушью по потолку, а есть не что иное, как сеть трещин, образовавшая в результате случайного стечения обстоятельств художественно правильное изображение, – понял он, – от порыва тела в дверь, то есть в результате моего бессмысленного бунта.

Очнувшись, он встал и очень робко потрогал дверь, но крепка дверь. Молчок, тихо.

– Значит, – понял он, – жизнь свою я должен продолжать и здесь, в столь неприятных и постыдных для меня условиях.

Он, присев на унитаз, закрытый специально существующей глухой крышкой, безо всякой злобы или обиды вспомнил всех своих людей – друзей и знакомых, тех, которых он раньше иногда любил, иногда ненавидел, а теперь понял, что все они приятны и любезны ему и что ему очень хочется к ним, пускай даже обидят они его, отберут у него деньги и красавицу, а вдобавок еще и надают по физиономии.

Он оглядел окружающую его обстановку, и обстановка тоже от души понравилась ему, несмотря на то, что сверху смотрел трещинный китаец, а от стенки над проклятой дверью, обнажив глину и желтую дранку, отлетел порядочный кусок штукатурки!

– Свет-то вот, видишь, зажегся ведь от ударов, – радостно подумал он, – а теперь, гляди, может быть, и вода пойдет, чем черт не шутит.

Ванна его была столь хороша – со смесителем, с душем на гибком шланге, с пластмассовой полочкой над ванной, где находились различные средства и снадобья для чистоты тела и укрепления волос, – столь была хороша, что он, имея надежду и робкую уверенность, не выдержал, подошел, открыл-таки кран, но прежние ужасные звуки и клекот заставили его вернуться на насиженное место.

– Ну, не все сразу, – успокаивал он себя, – потом как-нибудь, дай-ка я лучше спою…

И он тихо запел, и звук собственного голоса настолько воодушевил его, что он, исполнив подряд все песни, которые знал когда-либо, стал рассказывать сам себе анекдоты, от души сам хохоча, сам радуясь и краснея от неприличных.

Один. Там. В тишине.

Дальше – лучше. Он поиграл на пальцах в очко и выиграл десять рублей, и проиграл тоже десять, потом он рассказал себе всю свою жизнь – как он учился в школе, в институте, как он работал, и прошлая его жизнь тоже стала мила и приятна ему.

Встав на четвереньки, он обшарил помещение и нашел под ванной, в углу, прекрасный длинный окурок от папиросы «Беломорканал». Он долго не знал, что можно с окурком сделать, потому что курить хоть и хотелось, но спичек не было.

Он даже собирался тот окурок жевать, но потом догадался и, продолжив поисковые работы, нашел настоящую толстую спичку, он и со спичкой не знал, что ему делать, но потом вспомнил, натер спичку о голову и зажег ее, шаркнув о ванный кафель. Закурив, он залез в сухую, безводную ванну и, упершись ногами в стену, стал дремать.

Но шла жизнь, и шла его будущая жена, поднимаясь по лестнице и волоча авоську, в которой несла что-то вкусненькое.

А ведь она вполне могла не прийти и вообще.

Вы понимаете, на улице она встретила знакомого офицера артиллерийских войск, друга детства, который звал ее замуж и ехать с ним в Свердловск. Фамилия его была Ярцев, и он был сам очень хороший и веселый человек, хотя и разведенный, так что она даже заколебалась поперву немного, не зная, с кем лучше ей строить свою жизнь.

А вдруг бы она покорилась Ярцеву? Кто бы тогда спас от плена нашего героя?

Наверное, мудрые соседи, которые догадались бы, что если в однокомнатной квартире тихо и никто не заходит и не выходит, то там совершается или уже совершилось убийство. Высадили бы дверь и спасли. Никуда бы он, голубчик, не делся…

* Ванна его была столь хороша – со смесителем, с душем на гибком шланге, с пластмассовой полочкой над ванной. – Вы будете смеяться, как в том старом анекдоте, где свежеиспеченный вдовец рассказывает закадычному другу о смерти очередной, десятой по счету жены. Но все перечисленное ТОЖЕ было дефицитом, если кто помнит.