Текст книги "Душа перед Богом"
Автор книги: Евгений Поселянин
Жанр: Религия: прочее, Религия
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Война, смерть и русский человек
Жизнь земная – отраженье,
Полузвук и полусвет,
Смерть есть к жизни приближенье,
К жизни той, где смерти нет.
Ратгауз
Тому, кто зорко всматривается в волнующуюся пред ним действительность, – тому на ее неровной, изменчивой поверхности становятся часто видны и движущие жизнь законы, и постоянно присущие быту известного народа, коренные, неизменные, чрез всю его историю, при всей ее изменчивости эпох, обстоятельств и обстановки, проходящие настроения.
И часто случается, что какие-нибудь исторические причины вдруг особенно ярко вырисуют на общем фоне жизни народа какие-нибудь черты его внутреннего склада, которые раньше не бросались в глаза.
К числу таких черт русского народного характера, особенно выпукло обозначившихся теперь, при этой грозной, долгой и сложной войне, принадлежит исключительно русскому народу свойственное отношение к смерти.
Как это ни странно – в большинстве случаев, чем культурнее человек, тем больше его робость пред «страшной» гостьей. Только религиозные крепкие верования совершенно изменяют такое подчинение человека этому смертному страху: христианин господствует над смертью. И если в отношении к смерти русских культурных, даже маловерующих или вовсе равнодушных, людей мы замечаем то же спокойствие, ту же несмущенностъ, как у русского мужика, – такое явление нельзя рассматривать иначе, как бессознательный для самих таких людей пережиток верований и настроений их предков.
Для того, кто решительно отрицает какое-либо существование после земной смерти, кто нерушимо убежден, что жизнью земною
тому смерть не может быть не страшна, сменяя это блестящее красками, солнцем, полное интересов, борьбы и надежд существование ужасом крушения, полного уничтожения, небытия, – как сказал А. Толстой:
Рушение светлых миров
В безнадежную бездну хаоса.
Но не таково отношение к смерти русского человека. ему за гробом, несомненно, что-то видится радостное, серьезное, громадное, и отсюда его великое презрение к смерти и сознательное спокойствие пред тем, что повергает других людей в оцепеневающий ужас.
Тот великий писатель, которого ум с неослабевающею страстью влечется к вопросу о смерти, много раз, с самого начала своей деятельности, останавливался на этом отношении русского к смерти, которая не только не подчиняет его себе, но которую русская душа словно подчиняет себе своим пред нею мужеством.
Вспомните эту изумительную сцену из «Детства», где Николинька разговаривает с Натальей Савишной о только что умершей матери, которую и он, и она обожали. Как реальна вера этой превосходной женщины в бессмертие души человеческой! Она с таким убеждением объясняет мальчику, что сорок дней душа ходит по местам, где жила, что мальчик подымает даже голову кверху, посмотреть, не над ними ли сейчас душа его матери.
Есть что-то благородное, высокое в этой вере, в этом безстрашии пред смертью. По крайней мере, описывая спокойную и величественную в простоте своей кончину Натальи Савишны, Толстой говорит: «Она совершила лучшее и величайшее дело на земле».
А объяснение такого отношения к смерти Толстой видит в загробных чаяниях. Вот место из его «Севастопольских разсказов»: «Господи Великий! Только Ты один слышал и знаешь те простые, но жаркие и отчаянные мольбы неведения, смутного раскаяния, просьб исцеления тела и просветления души, которые выходят к Тебе из этого страшного места смерти, от генерала, за секунду перед этим думавшего о Георгии на шее и со страхом чующего близость Твою, до простого солдата, повалившегося на голом полу Николаевской батареи и просящего Тебя дать ему там бессознательно предчувствуемую там награду за все страдания».
«Бессознательно предчувствуемая там награда за земные страдания», ожидание чего-то радужного, отрадного и вечного – вот что дает русской душе силу пред таинством смерти.
* * *
Когда начались толки о войне, я, при случае, старался слушать о настроении разных людей из простонародья и находил всегда эпическое, невозмутимое спокойствие.
Вот молодцеватый и франтоватый человек, только что вышедший из гвардейских стрелков и со своею красавицей женой живущий у холостого молодого барина, который по общительности своей весь день рыщет по Петербургу и которого они прямо грабят невозможными, наглыми кухонными счетами.
– А что, Яков, – весело говорит ему вечно спешащий барин, одеваясь на вечер и нервно сбрасывая с себя принадлежности домашнего туалета, который тот ловко ловит, – тебе не страшно: вот, угонят тебя на войну… – ах, Господи, другие запонки, острые, – угонят да еще убьют!
– Этого мы не боимся. Ведь раз только помирать. Всё равно когда-нибудь придется, от нее не убежишь, по крайности, смерть легкая.
– Белый галстук, белый… Ну, а Наталия на кого останется?
– Что ж Наталья? Наталья как-нибудь проживет: женщина молодая.
И это вовсе был не какой-нибудь высоко настроенный, а наоборот, очень плутоватый человек, искавший всюду выгоды и пристроившийся вскоре еще удачнее.
Спрашивал я еще одного, тоже бывшего солдата, но армейского, вдохновенного повара, но никуда не годного слугу, неисправимого пьяницу и вместе безобиднейшего, кротчайшего человека. Его жизнь текла еще слаще, потому что он нализывался всякий день, а в деревне у них было 200 десятин купленного леса.
– Что, Семен, трусишь? Смерть-то, может, на плечах у тебя уже сидит.
По наивности своей он при этой неожиданной новости оглядывался, чтоб посмотреть на оседлавшую его смерть, но потом весело отвечал:
– Нам смерти бояться нельзя. Русский человек должен ей прямо в глаза смотреть. Я ее сам напужаю, – заявлял он, и радостная улыбка расплывалась по его лицу.
Но самый глубокомысленный ответ я получил от весьма добросовестного, солидного и трезвого человека, превосходно аттестованного батальоном и богатым капризным офицером, у которого он служил денщиком.
– И пошли Бог такую смерть, – говорил он. – Что тут даром околачиваться? Нагрешишь только больше. Пораньше умереть – и ответу меньше.
Так рассуждали эти подневольные люди с судьбою постоянного труда.
* * *
Я близко знал одного рано умершего человека, взысканного судьбою, прекрасно в жизни обставленного, даровитого, жизнерадостного, ценившего, как немногие, жизнь и много ею наслаждавшегося и, вместе с тем, жаждавшего смерти.
Реальность его веры в загробное существование меня изумляла. Он хотел умереть не потому, что жизнь ему надоела или не нравилась. Он ее чрезвычайно ценил и по своему оптимистическому характеру находил в ней бездну прекрасного, прямо упиваясь, как пьяница вином, какою-нибудь картиной или каким-либо видом, или музыкой. Он хотел умереть, потому что ждал там гораздо лучшего.
Было что-то и детски-наивное и философски-серьезное в некоторых его рассуждениях.
Ему предстояло ехать на выставку в Америку. Он жаждал видеть жизнь Штатов, особенно же природу Южной Америки, которою издали бредил. Но подвернулось какое-то несчастие, о котором он узнал, и деньги, отпущенные родными на поездку, разом ушли. Я спрашивал его, жалеет ли он.
– Сперва очень было жаль. Так я давно об этом мечтал. Но потом я хорошенько вдумался и понял, как глупо жалеть о чем-нибудь хорошем, чего не успел повидать на земле. Ведь самое хорошее, самое высокое все-таки такое ничтожество пред тем, что мы увидим там, среди новых откровений. Вот, в сказаниях о святых описаны их видения рая. Какая красота, невообразимая и бессмертная… Только немного терпения – и я увижу что-нибудь получше тропических лесов.
Он хотел непременно умереть рано, молодым и говорил:
– Как хорошо узнать в жизни одну молодость, уйти со всеми иллюзиями, не узнать вовсе той поры, когда живешь уж не так полно. У Щербины есть стихи Ниньона. Сколько в них правды!
Нет, твой полдень не будет так ясен,
Как облитый румянцем восток,
Ты невольно в житейском волненьи
Удалишься от правды своей.
О, постой же на этом мгновеньи,
Не расти, не цвети и не зрей!
Я ухожу с бала, – говорил он, – всегда в разгаре его, когда нет еще этого утомления бала, все лица оживлены, и платья, и цветы свежи; и что-то щемит у меня на сердце, когда бал, утомленный, затихает, доживая последние минуты. Так и жизнь.
Он действительно жил недолго. Когда он заболел болезнию, которая свела его в могилу, он радовался. Одно время его смерти ждали со дня на день; но потом он несколько поздоровел и умер спустя несколько недель.
– К чему это? – жаловался он. – Я уж совсем собрался. И потом, – сознавался он с виноватой улыбкой, – меня разбирает любопытство. Ведь столько узнаешь, стольких интересных людей увидишь.
Я знал, что ему пришлось лишиться людей, которые нужны были ему, и он хотел скорее их увидать. Он любил рассуждать о том, как будет сохранена и развита в другой жизни наша индивидуальность.
– Что за ложь, – говорил он своим всё стихавшим голосом, – у Алексея Толстого:
Блаженством там сияющие лики
Удалены от мира суеты.
Не слышны им земных печалей клики
Не видны им земные нищеты, –
что за ложь, когда ушедшие ближе к живым, чем были на земле, потому что нет более этого разъединяющего эгоизма. Нет, я надеюсь, что всё лучшее, что было здесь, туда перенесется. Какая там музыка!.. Я слышал раз во сне пение оттуда. Я вот не знаю нот и не умею передать, а мелодию я помню доселе. А наши людские отношения! Всё то, что мы тут не дочувствовали, всё, что было земными условиями запутано и искажено, – всё это уяснится, и там настанет расцвет всех истинных, глубоких чувств в высшем, чистейшем их фазисе. Я жадно следил за его постепенным угасанием и за всё росшею в нем радостью. Порою мне казалось, что его гонит из жизни какое-нибудь, по его скрытности, никому не известное горе, какие-нибудь разочарования, которые заставили его укрыть в будущее все свои надежды, какая-нибудь неразделенная и непринятая любовь, осуществление которой он уже не мог здесь ждать, но которую в преображенной, свободной от тоски, ревности и пожелания, форме хотел унести с собой и там ждать свидания и отклика. И тогда мне вспоминались эти великие слова Шиллера:
Есть лучший край, где мы любить свободны,
Туда моя душа уж всё перенесла.
Его вера в реальность бессмертия, в близость и связанность двух областей жизни заразила меня.
Когда предо мною шумит и плещет белыми гребнями беспредельное, как вечность, неумолкающее море, расширяя душу силой и волей; или ночное ясное небо засветится кроткими, любовно горящими звездами; или морозная зима покроет всё белым кованым блестящим покровом, засыплет серебряным инеем; или предо мной беспечно сверкает молодая весна, и в веселых лучах солнца купается вся природа, совершая великое таинство обновления, и соки текут вверх по деревьям, наливая почки, и, радостно потрескивая, тихо тают снега, а между пробужденной землей и светлой лазурью играют и кружат хоровод бесчисленные солнечные нити, – в эти минуты я чувствую его близость и невольно шепчу: «Смотри, как всё это хорошо!»
И я уверен тогда, что он стоит над этим праздником природы, любящий, как и прежде, участник жизни, не забывший земную красоту в стране новых откровений.
Вот что подглядел я в жизни счастливого, жизнерадостного, здорового человека.
Представьте себе человека, который рано узнал тяжелые стороны существования: человека, который был создан для того, чтоб жить преимущественно жизнью сердца, и у которого эта именно жизнь и разбита. А таких людей немало.
Сколько людей не сыскало в жизни настоящей дороги.
Сколько великих, может быть, дарований с недостаточною силою характера, сопротивления и приспособляемости в жизни, скрипят перьями в банках или канцеляриях, тогда как куда менее их одаренные, ловкие, пролазливые люди раздули себя и благоденствуют на проценты ложно составленных репутаций. Сколько людей постигают грозные, ломающие, уничтожающие всю жизнь разочарования, которые в пору неокрепших сил налетают на неопытную и беззащитную душу, как ураган на молодое гнущееся деревцо, иногда с корнем вырывая его, несмотря на всю его готовность покорно склониться.
Я не могу забыть одного подобного случая, о котором мне рассказывали знакомые.
У молодой польской вдовы, жившей в Риме, носившей одно из тех великих европейских имен, при котором невольно представляется блеск прошлого и настоящего и колоссальное богатство, и знаменитой своей красотой, был сын, который ее обожал исключительно серьезной, глубокой и чистой душой. Он молился на свою мать, которая, в свою очередь, не чаяла в нем души, и оба они были бесконечно счастливы своею привязанностью.
Но мать не довольствовалась этим счастьем, и у нее была связь с одним русским человеком, гораздо ее моложе, сделавшим впоследствии блестящую карьеру и недавно только умершим. Она тщательно таила эту сторону своей жизни. Но как-то раз сын, которому тогда было 17–19 лет и который ничего не подозревал, вдруг нечаянно всё узнал, застав их так, что ему пришлось увидать их отношения с самой грубой их стороны. Он ничего не сказал матери. Но, подойдя к своему громадному гардеробу, чтоб выбрать платье для вечернего выезда, она нашла его повесившимся и уже похолодевшим. Несчастный, и в минуту смерти он зарылся в платья матери, которой, конечно, так любовался в блеске ее красоты и нарядов, которую, может быть, крестил всякий раз, отпуская ее на вечерние собрания, оглядывая ее с гордостью за то, что она так прекрасна и любит только его и тем стоит так высоко над миром.
Мать тут же сошла с ума и, к несчастью, долго прожила еще, никогда не излечившись. Люди, рассказывавшие мне об этой трагедии, с восторгом описывали ее необыкновенную, лучезарную красоту.
Положим, что этот молодой человек не покончил бы с собой или его спасли бы: какую цену после этих ужасных мук могла представить для него жизнь?
Облетели цветы, догорели огни…
Вокруг пусто, холодно, темно. Душу вынули из человека, а тут надо жить.
Конечно, такая инертность пред испытаниями жизни – это в духе слабых натур. Сильные люди стряхивают с себя горе, сами пытают его немилосердными клещами долга, работы и не распускаются в надежде, что время, великий и чудный исцелитель, постепенно смягчит и ту рану, боль которой в данную минуту мучит до безумия, до невозможности жить и которая, если никогда не затянется вполне, то уже не будет грозить основам жизни.
Для таких сильных людей память о прежних несчастиях, которые их не победили, дает мужество легко и свысока смотреть на новые и новые испытания, тогда как слабая душа всё ниже клонит голову, всё мертвея и мертвея.
Как осуждать людей за то, что вне их воли! Как осуждать стекло, бьющееся под ударом того самого «млата», который «кует булат»!
О, сколько их таких, рано поникших долу людей: оглядываясь назад в то, что было всего каких-нибудь 2–3 года, они смотрят уже в бесконечную, невозвратную даль. Так далеко ушло от них это время безусловной веры, неутраченных иллюзий, драгоценной доверчивости, порывов молодой, бесценной любви.
Этот великолепный стон вырвался у Гёте на склоне лет, после долгой, полной и знаменательной жизни. Но как ужасно, когда то же может воскликнуть заживо убитый жизнью, какой-нибудь 20–25-летний человек!
Мне довелось слушать откровенные суждения людей, отправлявшихся по своему желанию на войну, и если большинство ехали по соображениям патриотического или карьерного свойства, или ради удальства, или ради комбинации всех таких соображений, – то у многих с виду беззаботных и благоденствующих людей я различил глубоко скрытую тоску, отсутствие того, чем мы держались за жизнь.
Я видел досадливо скрываемые слезы, проступавшие вдруг на глазах, за минуту до того искрившихся веселием, и как красноречивы были их невольно вырывавшиеся соображения:
– Да что! А жить разве стоит!
И вдумываясь в то, что я знал об этих надорванных существованиях, я понимаю, почему они стремятся из жизни, отказавшей им в той наименьшей дозе счастья, без какой жизнь уж не жизнь.
И понятно, почему таких вот людей, бессознательно, быть может, для них самих, влечет к себе духовным обаянием смерть, в самой прекрасной своей форме, смерть самопожертвования и славы, в разгаре великого боя.
Влечет смерть и за нею лучшее, без этих страшных испытаний разбиваемой веры и обманутых чувств, существование, которое душа невольно предчувствует.
* * *
И как скоро, как легко совершается переход! Сбирается на разведку подпоручик, в первый раз надевает только что ему пожалованный за храбрость Аннинский темляк.
– Прощайте. Под подушкой письмо. Там моя последняя воля.
И вот ночь. А его уже нет.
«В первую минуту мы как бы не поверили, что наш веселый, жизнерадостный товарищ уже больше не вернется к нам. Всё напоминало нам о том, что он должен был вернуться: постланная походная кровать, свеча, горевшая возле нее; часы, тикавшие, заведенные им самим»[4]4
Статья: «Памяти погибшего на разведке подпоручика 3-го Восточно-Сибирского саперного батальона Георгия Александровича Антонова», подписанная «Товарищи» «Новое время».
[Закрыть].
Жалейте себя, что ушел из вашей среды хороший, душевный человек. Жизнь также пожалейте, что нет более полезной силы.
Но его не жалейте!
Вырос, порхнул из родного гнезда, взглянул на мир, узнал высоту светлых порывов, святость лучших чувств, выпил лучшие соки жизни – и закатился.
Так просто. Так тихо.
Пришла. Коснулась невидимым серпом таинственная жница. Колос упал.
Ушел человек от бездонного зла мира, от бесплодных усилий, от уродующого гнета неустранимых обстоятельств, от сделок и компромиссов, от грозных бурь, от кровавой борьбы с собой, от проклятия раздвоения, от измен и обид, от всей ненужной суеты, от мелочи дел и пошлости забот, от холодной прозы и скудной бледной житейской поэзии.
И разве лучше, спросим себя с Пушкиным:
«Узнать бы жизнь на самом деле,
Подагру в сорок лет иметь,
Пить, есть, скучать, толстеть, хиреть
И наконец в своей постели
Скончаться посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей»?
А если и не опуститься, разве лучше страдать, страдать без конца, сжав себя в тиски, и, не видя настоящего, волшебного счастья, уверять себя, что оно не нужно?
О, на что нам призраки, бедные сны, на что мишура, подделки, условности. Дайте же жизни истинной, цельной, прекрасной; дайте чрез смерть душе то блаженство, которого она не нашла на земле и в поисках которого чуть не разбилась…
А вот еще смерть:,
«Козельцов чрез подбородок смотрел на то, что делает доктор с его раной, на лицо доктора, но боли никакой не ощущал. Доктор закрыл рану рубашкой, отер пальцы об полы пальто и молча, не глядя на раненаго, отошел к другому. Козельцов безсознательно следил глазами за тем, что делалось перед ним, и, вспомнив то, что было с ним на бастионе, с чрезвычайно отрадным чувством подумал, что в первый раз за всю службу он поступил хорошо, как только можно было, и ни в чем не может упрекать себя. Доктор, перевязывая другого раненого офицера, сказал что-то, указывая на Козельцова священнику, с крестом стоявшему тут.
Что, я умру? – спросил Козельцов у священника, когда он подошел к нему.
Священник, не отвечая, прочел молитву и подал крест раненом у.
Смерть не испугала Козельцова. Он взял слабыми руками крест, прижал его к губам и заплакал.
– Что, выбиты французы? – твердо спросил он.
– Везде победа за нами осталась, – отвечал священник, чтобы утешить раненого, скрывая от него, что на Малаховом кургане уже развевалось французское знамя.
– Слава Богу! – проговорил раненый, не чувствуя, как слезы текли по его щекам.
Мысль о брате мелькнула на мгновение в его голове.
«Дай Бог ему такое же счастье!» – подумал он»[6]6
Севастопольский рассказ гражданина Л. Н. Толстого.
[Закрыть].
И как такое вот счастье отлично от того, чем рисуем мы себе счастье. И как оно, это счастье предсмертных минут, выше всего другого.
Теперь, когда до наших ушей постоянно доносится свиста той косы смерти, что скашивает цветшие за несколько недель до того около нас существования; теперь, когда область нашей жизни и таинственная область смерти и того, что за смертью, так сблизились, – будем ли стоять пред этою областью всё с тем же паническим страхом и непониманием? Или будем смотреть спокойно в глаза той посланнице, что распахнет нам двери к свету, свободе и счастью, к нужным для нас, ушедшим, но не забытым людям…
«Враги человеку домашние его»
Это изречение Священного Писания с первого раза вызывает глубокое удивление. Неужели люди, самые близкие к человеку, среди которых протекает вся его жизнь, являются его врагами? И какими врагами: вольными или невольными, сознательными или бессознательными? В чем именно заключается эта враждебность, в чем состоит вред, приносимый человеку теми «домашними», которых Священное Писание называет «врагами» человека?
Весь ужас, вся беда привязанности к нам наших домашних заключается в том, что они любят нас для мира, для себя, а не для Бога. Когда они думают о нас, когда стараются о чем-нибудь для нас, ими руководит единственная мысль о нашем земном благополучии, а не о вечном нашем благе. Человеку, мало наблюдающему жизнь, мало вдумчивому, такое утверждение может показаться странным, но для того, кто пристально смотрит на всё, вокруг него происходящее, оценивает и проникает в сущность жизненных явлений, – это несомненная истина.
Громадное большинство людей руководится в жизни не евангельскими законами, а правилами так называемой житейской мудрости, которая в большинстве случаев дает советы, противоположные тому, чему учит нас мудрость евангельская. И вот воздействие «мира», воздействие «домашних», проникнутых взглядами того же мира, состоит в том, чтобы лишить человека той прямолинейности, какой требует от него Евангелие и на которую сам человек по своей искренности и воодушевлению способен.
История ухода из мира большинства подвижников для полного служения Богу представляет в большинстве случаев тяжкую борьбу с их родителями и родственниками. Что, например, вытерпел в своем стремлении к подвижничеству преподобный Феодосий Печерский, мать которого, любившая его страстно, но по-мирски, мечтала о его земном благополучии и не могла примириться с мыслью, что сын ее станет мертвецом для земного счастия и всю нерастраченную полноту своих душевных сил отдаст Христу!.. Она истязала его за подвиги, насильно приводила его обратно домой и подвергала его жестоким наказаниям.
Предвидя такую жестокую борьбу, многие юные подвижники скрывали от родных свои намерения и тайком уходили из дома, умирая для родных навсегда, хотя сами имели о них известия и даже видали их. Так, преподобный Алексий, человек Божий, сын знатного цареградского боярина, бросил свой дом и только что обвенчанную жену, а затем через некоторое время вернулся домой под видом бедного странника, никем не узнанный, получил приют от отца в сторожке родового дворца и так прожил всю остальную свою жизнь, в уничижении, как последний нищий, – там, где судьба судила ему, казалось бы, властвовать и наслаждаться.
Но эта открытая борьба родных с человеком, ищущим в жизни подвига, менее опасна для человека стойкого и убежденного, чем немое противодействие, мягкие убеждения, тихие уговоры и просьбы. Поддаться этому легче, чем уступить напору грубой силы, против которой душа держит себя всё время настороже. Именно этот путь воздействия мало-помалу способен обратить горячее стремление человека к подвигу в те бесплодные намерения, какими, по поело вице, вымощен ад. И часто бывает глубоко жаль смотреть на людей, которые пришли в мир с широкой отзывчивой душой и могли добро и широко служить человечеству, но вместо того вязнут в сетях мелочных будней…
Я знал одну богатую семью, в которой служила воспитательницей особа, не раз доказывавшая этой семье свою преданность. Она была очень энергична, и, когда ее воспитанницы подросли и стали выходить замуж, она для обеспечения себя задумала заняться одним делом. На это требовался маленький капиталец, и глава семьи обещал ей ссудить эти деньги, что ему, при его больших средствах, ничего не стоило. Когда дело было совсем уже налажено, жена этого господина, особа очень расчетливая, убедила его не давать денег. Тогда воспитательница сумела устроиться иначе и через несколько лет начала столь трудно давшееся ей дело. Но в жизни того барина оказалось одним великодушным поступком меньше, и, что интереснее всего, не прошло и года, как его управляющий похитил ту именно сумму денег, которую он раньше обещал, а потом отказался дать той особе.
Я знаю одну семью, верующую и благочестивую. Один из сыновей в этой семье имеет ясно выраженное стремление к монашеству. Он служил в гвардейском полку, был хорошо принят в свете, но житейское успехи оставляли его всегда неудовлетворенным, и счастье жизни он видал в одиночестве, в жизни для Бога. Имея независимое состояние, не обязанный никого поддерживать своим трудом, он, казалось бы, имеет полное нравственное право уйти из мира; но, когда он поведал матери свои намерения, – она ужаснулась. С ней живет еще другой сын и дочь, и постоянно навещает ее другая, замужняя, дочь с детьми, живущая с мужем в деревне, так что она далеко не одинока. А между тем, она слышать не хочет об уходе сына из мира.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
