Текст книги "Душа перед Богом"

Пророк в Англии
^{Эван Робертс}

К одному из весьма ошибочных, хотя многими признаваемых положений принадлежит мнение, будто религия в наше время отжила свой век, христианство утратило власть над человечеством.

Между тем, именно современная душа особенно жаждет веры, и религиозные искания, не всегда, правда, приводящие людей к удовлетворению, особенно участились.

Европейский Запад дает тому много примеров. Последнею осенью, по поводу антихристианского направления только что павшего теперь французского кабинета, обнаружилось, сколько ревностных христиан насчитывают все классы французского общества и как там много людей, сознательно и неутомимо работающих для Церкви. Теперь приходится остановиться на событии в высшей степени знаменательном: появлении пророка в Англии.

Есть что-то несомненно провиденциальное, необъяснимое, прямо чудесное в этих людях, которые изредка, иногда однажды в течение ряда столетий выходят из таинственных недр народных, как Божии посланники, с громким словом о Боге, о запросах духа, о праведной жизни, любви и личном совершенствовании. В противоположность обыкновенным выдающимся, даже гениальным, людям, просвещающим своею деятельностью современность (les eclairés), эти вдохновенные (inspirés) не говорят лично ничего от себя. Они слышали голос Божий, пославший их на проповедь, и, повинуясь этому голосу, они выходят на проповедь, стараясь как бы изгладить свою личность и быть лишь трубой, которою звучит этот глас свыше.

В их проповеди нет рассуждений, доводов рассудка: только один крик души, потрясающий и будящий современников. Какая-то сила, выше которой, кроме Бога, нет ничего на свете, вселяется в этих людей. Какие-то животворящие лучи бросают они в душу толпы, зажигают ее горящим в них самих огнем, и совершаются эти внезапные, неимоверные перевороты. Молодая крестьянская девушка из Домреми выметает из Франции английских притеснителей, снимает осаду с Орлеана и коронует короля. Нижегородский мещанин схватывает на руки Россию, готовую рухнуть в бездонную пропасть, и заставляет ее ожить.

Необъяснимое чудо! Ибо что может быть чудеснее воскрешения саморазлагавшегося народа.

Проходят века. Больные когда-то государственные организмы цветут мощным цветом, а дела этих чудесно явившихся деятелей служат заветными, священными воспоминаниями.

Быть может, затаскано слишком частым произношением имя Минина. Но признайтесь, ведь есть в жизни государства эпохи, когда это имя наполняет русскую грудь особенными, неизъяснимыми чувствами.

Волновала и доселе волнует странная Орлеанская дева и современный ей, и последующие века, считая тут и Шиллера, осветившего этот образ лучами высочайшей поэзии, и нашего Драгомирова, написавшего о ней одни из лучших своих страниц, и тех парижских подростков, которые на днях устроили скандал профессору за попытку занести руку на эту девушку, ставшую как бы хоругвию народной.

И вот, опять, в наши века исполняется слово Христа: «Не вы избрали Меня, а Я избрал вас». Опять раздаются с неба таинственные голоса. Опять появляется человек, зажигающий сердца современников. И происходит это в самой интересной и сложной, полной контрастов стране, в той Англии, которая разом возбуждает к себе такую ненависть и любовь, в стране могучего Шекспира и мягкого Диккенса, в стране, где как никто любил и как никто проклинал Байрон, где сказочные богатства сверкают над нигде еще не виданной нищетой, где рядом с развратом, превосходящим времена языческого упадка, сияет невыразимо прекрасным светом подвиг доктора Барнардо[7]7
  Бернардо, величайший современный филантроп, лондонский доктор посвятил свою жизнь бесприютным детям. Им основаны колонии в Канаде, привлечено к деятельности множество лиц, устроено громадное количество воспитательных учреждений, без траты субсидий спасены и поставлены на ноги многие десятки тысяч людей.


[Закрыть], где человек опутан сетями величайших условностей и где около сухой расчетливости вы встретите чистейшие, точно по ошибке очутившиеся на земле типы.

В туманных долинах Валлиса как бы живет еще мистическая душа племен французской Бретани. Старые легенды, древние верования точно срослись со скалами, под которыми плещут воды океана. Если житель Валлиса выходит наружу из вечной темноты шахты, он видит пред собою вечные серые туманы. И во мраке шахты, в полутенях скал, в этой мертвой, наступающей на него отовсюду грусти ему надо, чтоб жить, каких-нибудь светлых снов.

Быть может, в этом некоторое обяснение той религиозной воспламененности, которою в данную минуту охвачена Валлийская страна.

В высшей степени интересна личность этого Эвана Робертса, магическое слово которого наэлектризовывает массы; и глубоко потрясающее зрелище – эти ежедневно увеличивающиеся толпы, увлеченные непреодолимым порывом религиозной ревности.

Как было всегда, и этот апостол нравственного возрождения вышел из «смиренных» мира. Он сам шахтёр и сын шахтёра. Однажды таинственный голос позвал его: «Оставь свою кирку. Господь избрал тебя. Иди. Исполнились времена. Неси Слово Божие твоим товарищам».

Тогда он рассказал это явление своему отцу в маленьком скромном домике при Сванзеасской дороге, честному, покорному труженику, матери, которой тонкая, духовная природа вся дрожала при этом рассказе.

И он ушел.

Он стал обходить деревни и города, он проповедовал. В больших глазах его сверкало пламя его веры; из уст его текло слово надежды и милосердия, – и к нему пошли «труждающиеся и обремененные», и даже сильные земли стали прислушиваться к его словам.

Он говорит просто, во что он верит, чего он ждет; это трогательное сердечное излияние, в котором он изливает пред ближними всю любовь, переполняющую его душу.

Он не произносит никаких речей, в собственном смысле этого слова, не хочет быть оратором; но у него улыбка, при виде которой просветляются все лица; луч молодости, которая греет все сердца. В нем непреодолимая сила правды и добра, победа непосредственного инстинкта над разумом.

«Он не Божий посланник», – скажут иные, строго ортодоксальные люди, – но «льстит народы».

Вспомним, однако, слова апостола о том, как различать, какого духа люди. Тот, кто исповедует Христа пришедшим во плоти Богом, тот христианин. А Его-то и проповедует, Его учение распространяет Робертс.

Вот какую параллель проводят между Робертсом и обыкновенными проповедниками.

Как-то недавно в одной валлийской церкви должен был говорить американский проповедник. Присутствующие были в благоприятном настроении, растроганные молитвой; оратор был опытный. Но из проповеди его ничего не вышло. Ученая проповедь окончилась среди холодного молчания.

Но вот появился Эван Робертс – и словно полилась божественная музыка. Всею толпой овладела необыкновенная экзальтация. Раздались крики: «Исправлюсь, не буду больше пьянствовать! – Прощаю моих врагов и прошу у них прощения». Там рыдает кто-то, закрыв лицо руками, в другом месте враги обнялись.

Доктора не преминули заняться этим явлением и признали в нем истерию, нашли даже, что оно вредно для страны.

В своей ревности некоторые из обращенных готовы разносить кабаки, так что полиции пришлось вмешаться.

Итак, вот что происходит в стране, где в горах, лесах и долинах словно притаились старые легенды и где суровые красоты природы, одиночество и однообразие жизни выработало серьезные, гордые, впечатлительные и искренние характеры.

Да, это движение прежде всего искренно. Это общий отзыв. Тут нет эксплуатации невежества, так как люди, стоящие во главе движения, происходят из самых низших классов, а те, кто движением были захвачены, принадлежат и к верхам нации. Они не ищут рекламы, известности, так как Робертс отвергает всякие знаки уважения, уклоняется от всего, что могло бы возвысить его в смысле общественного положения. И деньги тут не могут играть роли, так как Робертс и его сообщники отказываются от них.

И так ведет он дело проповеди: говорит о добре, справедливости. В городах, поселениях, деревнях и днем, и ночью происходят религиозные собрания, и обращаются к Богу множество мужчин и женщин.

Из Валлиса это религиозное движение захватило и Ланкашир. Результаты его налицо. Пьяницы не возвращаются более в кабаки и привыкают к трезвости; воры становятся честными людьми; лентяи работают; безнравственность исчезает: Почти невероятно, – но суды заметно пустеют.

Статистика установила поразительные данные. Доходы кабаков сократились на 40 процентов, тюрьмы стоят без постояльцев, в ссудные кассы не несут более закладов. Политические деятели, которые, ввиду предстоявших выборов, хотели, по примеру прежних годов, вести выборную агитацию, должны были от этого отказаться: всё свободное время у населения в их округах уходит на молитву. Движение коснулось даже университетов и доставило некоторые затруднения профессорам, так как значительная часть студентов вместо лекций идет на религиозные собрания.

Интересно, что такое движение, являющееся протестом против материализма, обнаруживается в Валлисе всякие полвека. Его пережили в 1760, в 1803 и 1855 годах.

Но, говорят, ни одно из тех движений не было столь интенсивно и не охватывало такого обширного района, как это.

Русское уныние
^{К полугодовщине со дня кончины А. П. Чехова}

Полгода тому назад скончался художник, ярко отразивший в своих произведениях переживаемую русским обществом эпоху душевного безвременья. Ушел тот, кто в выведенных им образах собрал, кажется, всю ту тоску, скуку и уныние, какие есть в русской жизни.

Действительно, только что вы возьметесь за Чехова, за его рассказы или пьесы, – на вас тотчас же глянут разочарованные, недовольные жизнью и собою, не нашедшие цели своему существованию или разуверившиеся в возможности достичь этой цели люди.

И среди этих ноющих, жалующихся, Бог весть чем и для чего живущих «хмурых людей» вам становится бесконечно тяжело, и хочется вам вырваться из их среды, подышать на свободе, стряхнуть с себя гипноз их безволия, их тоски и уныния.

Откуда же они? Была ли этими чувствами полна душа Чехова и наделяла ими большинство созданных им лиц, или таково действительно настроение современного русского общества?

Несомненно, личная жизнь Чехова, которая была тяжела, как тяжела вообще жизнь большинства нашей интеллигенции, наложила свою печать на его создания. Автор происходил из семьи малокультурной и лишь благодаря своей матушке получил то образование, которое потом составляло и главную радость, и главный крест его жизни. Крест потому, что человек просвещенный терпит в жизни гораздо больше: он яснее видит все ужасы жизни, все ее недостатки и противоречия…

Антон Павлович был еще мальчиком, когда семья Чеховых разорилась. И неизгладимою чертою в его характеристике, чертою в высшей степени благородною останется тот повод, по которому он, студентом, написал свой первый рассказ. Не было денег в семье, чтобы отпраздновать именины матери, и Чехов набросал рассказ, который был одной газетой принят, оплачен, и на эти деньги было куплено именинное угощение.

Конечно, первые годы писательства, когда, чувствуя в себе божественную искру, он должен был за гроши расходовать свой талант, работая в юмористических изданиях, не могли быть для него легки. Когда же он выдвинулся и мог работать спокойно и по душе, явилась тяжелая, неизлечимая болезнь – чахотка, которая и привела его к преждевременной смерти. Естественно, что при таких условиях Чехов имел основания уныло смотреть на жизнь. Но, в свою очередь, и сама русская жизнь давала ему немало примеров глубокого уныния.

В причинах такого настроения, такой, можно сказать, повальной душевной болезни современной интеллигенции в высшей степени интересно разобраться.

Сознавать себя живущим приятно и отрадно тогда, когда чувствуешь, что твоя жизнь в твоих руках, что ты сам собою руководишь, сам направляешь свои силы к той или другой цели, сам избрал себе путь жизни и твердо по нему идешь.

Не иметь воли, не осуществлять того, чего желаешь, по своей же вине, по своему внутреннему бессилию, апатии – составляет великое несчастие. А это слабоволие, несчастный признак славянской расы, особенно распространен у нас. В литературе этот тип представлен Обломовым, а у Чехова Обломов, можно выразиться, раздроблен на множество мелких Обломовых, которые, не достигая колоссальной лени своего прототипа, тем не менее, совершенно безвольны и бесполезны для жизни.

А ведь это ужасное душевное состояние: иметь желания и не осуществлять их, ничего не делать для их осуществления, желать одного и видеть в своей жизни совсем другое! Одно из действующих лиц в пьесе «Чайка», человек уже пожилой, говорит: «Всю жизнь не хотел служить и служил. Всю жизнь хотел жить в деревне и всю жизнь провел в городе».

Непомерные претензии, мечта совершить какое-нибудь громадное дело, тогда как не представляется ни достаточно сил, ни способностей, ни умения, чтоб совершить такой подвиг, – вот еще одна из главных причин разочарованности нашей интеллигенции. Мы все хотим разом спасти вселенную, одним ударом убить всё зло мира и водворить на земле золотой век. Познав же на деле невозможность, несбыточность такого предприятия, падаем духом и начинаем хандрить.

Этой черты характера совсем нет на Западе. Там всякий человек делает убежденно свое дело, какое бы маленькое оно ни было, сознает его полезность и заботится главным образом только о том, чтоб это дело сделать хорошо. Мы же любим задаваться задачами не по силам, наполнять свой мозг широкими неосуществимыми мечтами, а затем проклинать жизнь.

Два таких типа представлены в пьесе «Дядя Ваня». Сам дядя Ваня посвятил жизнь сельскому хозяйству. Он управляет имением, которое принадлежало ему совместно с его покойной сестрой. Сестра оставила по себе мужа, профессора, и дочь Соню. Дядя Ваня верил, что профессор этот – большая и полезная общественная сила, и чтобы обеспечить ему нужный для ученых занятий покой и довольство, он с самоотверженным усердием вел хозяйство, лишал себя во многом, чтобы высылать больше денег профессору. Потом, уже прожив большую часть жизни, он понял, какой глубокий эгоист и какая бездарность тот человек, ради которого он трудился, и чуть не застреливается, считая, что жизнь его пропала, пошла прахом.

Будто бы так? Он служил светлой, благородной мечте; он достиг одной из лучших и труднодостижимых в мире вещей, – самоотвержения. Такую жизнь нельзя считать пропащей. Если его родственник и не вышел Грановским, он все-таки, хоть и без вдохновения, говорил ведь только о полезных, хороших предметах. Наконец, дядя Ваня вел большое дело управления большим имением. Он трудился, сохранил для семьи родовую землю.

Какой-нибудь немец на его месте жил бы с приятным чувством добросовестно исполненного долга, а он отрицает всякое значение за своею жизнью.

Делать нам надо, работать, – а там, что выйдет из работы и когда выйдет, – это предоставить Божию усмотрению. Ведь Бог на намерение наше смотрит и сумеет, когда это нужно для его целей, устроить так, чтоб наша работа не оказалась бесплодной.

Еще менее основательно недовольство жизнью лица из той же пьесы, земского доктора Астрова. Он старается оздоровить свой уезд, составляет очень интересные таблицы по санитарному делу, делает, что может. Но тем не менее, страшно собой недоволен и начинает ныть.

Господа, ведь не можем же мы превратить землю в рай.

И неужели не дает удовлетворения работа, которую предпринял человек в задуманных им целях; неужели достичь кой-чего, хоть малого, значит – ничего не достичь?

Насколько у нас хватило уменья и насколько позволили размеры статьи, мы старались показать несколько причин современного уныния. Как же избавиться от него?

Прежде всего, воспитанием воли. Этот предмет у нас забыт. В прежнее время куда крепче теперешнего была человеческая воля, и объясняется это очень просто: полная покорность и послушание Церкви были превосходною школою воспитания воли.

Нет цены человеку, который не задается неосуществимыми мечтами, а, ставя себе цели прежде всего близкие и достижимые, твердо говорит себе: «Вот к чему я стремлюсь и чего я с помощью Божией достигну». И достигнет. Потому что Бог послал нас сюда не для бесплодных мечтаний, а для живого дела, и поможет нам, видя наши усилия.

Затем, кроме упражнения воли, нужна для жизни душевная скромность, готовность работать без того, чтоб видеть тотчас счастливые последствия своей работы. Не должны мы в глупом самомнении считать себя великими рычагами, которые могут изменить жизнь, повернуть ее в иное русло. Но по мере наших сил мы должны способствовать украшению и улучшению этой жизни. Разве мало бывало случаев, что люди при жизни не были ценимы так, как они того стоили, но продолжали неустанно работать, предчувствуя свое значение в будущем. Великие писатели часто при жизни не получали должного признания. Гениальные Бальзак во Франции, Достоевский у нас оценены по заслугам лишь после смерти.

Есть удивительный пример надежды на будущее против всякой видимости. Первоначальница знаменитого Дивеевского монастыря, богатая родовитая помещица Мельгунова, получила от Богоматери повеление жить в селе Дивееве и обетование, что там возникнет великая женская обитель. Оставив мир, истощая всё состояние свое на созидание церквей, она поселилась в Дивееве, была в роде служанки тамошнему священнику и всячески помогала местному крестьянству. При жизни она не видела исполнения того, что ей было обещано. Умирая одинокою, на руках нескольких благочестивых простых женщин, она могла бы спросить: «Где же плоды моей великой жатвы, где соответствующее ей утешение?»

Но она только исполнила повеленное, не ожидая и не требуя радости жатвы. Зато как пышно взошло так смиренно, самоотверженно ею посеянное!

Главное же – лекарство против современного уныния – это вера. Что и говорить! Не красна во многом жизнь земная; стесненно, болезненно бьется на земле бедное, страдающее, неудовлетворенное человеческое сердце. Но от земных страданий отрывает человека вера, смело указывая ему на ликующую вечность. И как в твердый панцирь, закован от всех уколов жизни тот, кто говорит себе: «Еще немного потерпеть, а там – вечное блаженство». И все невзгоды жизни он терпит с тем благодушием, с каким терпел бы короткие невзгоды пути человек, приближающийся к несказанно прекрасной стране.

Таким примирительным аккордом веры оканчивается и одно из наиболее унылых по настроению произведений Чехова, пьеса «Дядя Ваня».

Многострадальная, несчастная его племянница, Соня, оставшись вдвоем с горемыкой – дядей, утешает его. Она говорит ему о будущем, о той поре, как их не станет на земле, как они придут к Богу. «Мы придем к Богу и расскажем ему, как мы страдали, и Он нас утешит». И говорит она дяде о тех красотах, среди которых они будут там жить, об изящной, отрадной, благой жизни, в которую они погрузятся. И на этом шепоте о счастье в вечности опускается занавес. Что сказать больше, кроме великой благодарности, писателю, который изобразил как никто всю горечь прозы жизни, указал на исход страдания и теперь как бы шепчет успокоительно из гроба всякому томящемуся сердцу: «Подожди немного, отдохнешь и ты!»

В храме

Мы живем в городах среди множества церквей, и самая обычность их часто мешает нам с силою чувствовать всё то особенное, что возбуждает вид храма.

Но порою и в городах, когда видишь вздымающуюся высоко над прочими зданиями колокольню, венчанную крестом, или широкий купол, возносящий к небу тот же крест, – что-то захватывает сердце, и понимаешь тогда всем разумением своим, что это корабль, созданный для того, чтобы люди, по воле небесного Кормчего, могли плыть в нем по бурным волнам моря в тихую и безопасную пристань.

Но гораздо большее впечатление производят храмы, нам не знакомые, которые мы видим в первый раз, видим в неизвестной нам до тех пор местности.

Переживали ли вы когда-нибудь впечатление приближения к древнему русскому городу, где вы еще не бывали?.. Еще издали, прежде чем покажутся очертания города, неясно видны вам висящие в воздухе купола и верхушки колоколен… Чем ближе, тем более встает этих колоколен и куполов, и город кажется вам собранием церквей и соборов, поглотивших собою все дома, всё людское жилье.

А сколько чувств возникает в душе, когда вы едете на лошадях по бесконечной русской равнине и пред вами временами встают сельские храмы! И снова кажется вам, что к этим храмам жмется всё село, всё его население…

Вы с волнением читаете часто попадающиеся на фронтонах слова: «Да будут очи Твои отверсты на храм сей день и ночь», – и с трепетом чувствуете там, за этими доступными, но всё же таинственными стенами присутствие иного, нездешнего мира, великих, непостижимых сил. Отгородясь от суеты мирской этими своими стенами, присутствует там, внутри храмов, надземный мир, спустившееся к людям Небо.

Помню, как глубоко поражали меня в детстве таинственные рассказы простолюдинов о том, что если подойти к пустой запертой церкви и приложить ухо к двери, то из храма донесутся смутные звуки ангельского пения. Давно исчезли эти детские годы, но я еще не перестал этому верить, и пустая церковь полна для меня таинственного обаяния, привлекательности и ужаса. Мне еще верится, что в старых соборах, где разноцветные огни лампад играют на окладах древних прославленных икон с темными ликами и на тяжелых раках нетленных чудотворцев, – в тишине безмолвных ночей, при свете этих негаснущих огней, скользят какие-то тени; что Дух, невидимо озаряющий эти иконы и внимающий изливаемым пред Ним уже столько веков мольбам воплощается; и от рак чудотворцев встают такие же тени, и, собравшись вместе, все творят Богу такую же, но еще более сильную молитву как молящиеся во храме земные люди. Потому что не могут с виду безжизненно спящие в соборах чудотворцы и те святые, каких там так страстно и так громко призывают, не могут они не приходить сами в места, где к ним рвутся и трепещут восторгом молитвы людские сердца, – в места, в которые так часто по зову людей они неслышно являются.

Я знал одну привлекательную церковь – на Успенском острове, где незабвенный петербургский духовник и проповедник, почивший протоиерей отец Алексей Колоколов, создал ряд благотворительных учреждений. Церковь была перестроена из помещичьего дома, и окна ее были так низки, что прямо с земли была видна вся внутренность церкви. Боком к иконостасу, за солеей, стояла там освещенная неугасимой лампадой громадная Иверская икона Богоматери, а в ногах ее почивала под белой мраморной плитой первоначальница этого места, замечательная подвижница и страдалица, Анна Ивановна Скворцова. Я любил в осеннюю ночь прильнуть лицом к наружному стеклу окна, против Царских врат, и смотреть на игру лампадного огонька, на блестящий, золотой оклад иконы, на белый мрамор плиты, на полусумрак храма, казавшегося мне живым и населенным… Мне всё казалось, что вот-вот плита подымется, и из гроба встанет вся в белом почившая праведница, чтобы молиться всю ночь пред иконою Богоматери.

И никогда, никогда я не входил в пустую церковь без особого чувства. Мне всегда неясно слышалось что-то в ее тишине, и всегда взор готов был увидать что-нибудь необычайное…

Я люблю храмы во всякие часы, но я глубже чувствую их святыню, когда в них мало народа.

Я люблю в раннее зимнее утро их полутемноту, длинные, сплошные, густые тени, редкие, словно затерянные фигуры богомольцев. Служба идет без торжественности, спешная. На клиросе разбитым голосом дребезжит одинокий сторож. Но как хорошо стоять в это время где-нибудь в невидном уголке одного из приделов и чувствовать, что здесь ты один, пред единым Богом… Я люблю также обедни в сельской церкви, полной мужицких голов и повязанных платками баб. Окна открыты. Клейкие листья недавно распустившихся деревьев лезут сквозь решетки внутрь церкви, на могильных холмиках зацветает сочная травка, птицы щебечут и вьются вокруг колокольни; у крыльца и повсюду по погосту стоят оживленные кучки молодежи… И как сливается в одно неразрывное целое жизнь тех, которые пришли в эту церковь, и сон тех, которые раньше сюда ходили, а теперь лежат под крестами и холмиками:

 
И всюду жизнь, и всюду свет,
И всем мирам одно начало…
 

В праздники, когда церковь переполнена народом и с клиросов льется торжественное, громкое и согласное пение, и вся церковь сияет и ликует, тогда как-то исчезает особое чувство интимности, та напряженность мольбы, какую чувствуешь в пустой церкви с будничной службой. Тогда только душа радуется Божией Славе. Один очень праведный и тонко чувствовавший религию, хотя и живший среди мира человек говорил: «Я не хожу в церковь для того, чтобы что-нибудь вымаливать у Бога за торжественным праздничным богослужением. Я ничего не прошу у Него, но моя душа радуется Его присутствию и потому, что Его так славят».

В праздничный день пойдем в церковь…

У паперти стоят просящие подаяния: сборщики на церковные строения с клеенчатыми книжками в руках и нищие. Подайте тем и другим. Вашими усердными копейками вы станете участниками в созидании множества храмов в родной земле, и когда вы уже давно будете лежать прахом в могиле, во всех этих церквах в те минуты, как будут возглашены слова «о приснопамятных создателях храма сего» и с усердным крестным знаменем подымутся руки молящихся, помянется из рода в род и ваша жертва.

Подайте и нищим. Много можно говорить о несообразности такой милостыни, но никакие речи не уничтожат значения и утешительности этой помощи, передаваемой одним человеком непосредственно другому. Невольно вспоминаются при входе в церковь, окруженную просящими, слова Иоанна Златоуста: «Входя в церковь, омой себе руки милостынею».

Мы вошли. У входа сбоку стоит свечной ящик с бойкой продажей свечей. Возьмем и мы свечу.

Первая свеча Распятому. Вот Он висит на древе, распростерши за нас пронизанные гвоздями руки. Из-под терна тяжелые капли крови текут по лицу. Он страдает, чтобы в Нем разрешились наши страдания, чтобы нам стало легко и надежно. Ему первую свечу, и пусть пред Распятым тихо капают капли восковой свечи, как наши слезы любви и умиления перед Ним.

Вторую усердную свечу Царице Неба и земли, Матери-Деве Распятого, присно хвалимой, сияющей славою всей вселенной, честнейшей Херувим и славнейшей Серафим. Там, в иконостасе, стоит Ее икона, и скорбные очи смотрят глубоко в душу всех пришедших в храм людей. Всех Она жалеет, за всех готова поручиться пред Сыном Своим и Богом и невидимо утоляет гнев Божий за наши грехи. Ей, Споручнице грешных, Ей, скорбящих Радости, – Ей хвала всего сердца и усердная жертва!

Зажжем и другие огни пред теми святыми, которые нам особенно дороги, которым особенно откликнулось наше сердце, до которых доходили наши мольбы… Вот он там, с открытым челом, со строго благостными глазами, благодетель вселенной святитель Николай, всегда готовый на помощь, всегда внимающий и исполняющий… А там новый чудотворец Русской земли благостный и кроткий Серафим, с мягким взором, с главой, склоненной как бы для услышания всех призывающих его.

Я люблю смотреть на стол в траурных ризах, на котором пред маленьким Распятием воткнуто много свечей как память об усопшем. Тихо тает воск, и при всякой новой капающей капле мне чудится точно тихий шепот людей, зажегших эти свечи: «Мы помним, мы не забыли, мы грустим».

И вот, стоишь так в церкви, не то чтобы отрешенный от жизни, а сознавая всем сердцем, как близки оба круга нашего и загробного бытия и как неизбежною, радостною, дивною громадою жизни кончится наша земная пора и как все мы, ликуя, сольемся со всеми, кто раньше нас жил и любил, на вечную радость в вечном Боге.