Текст книги "Душа перед Богом"

Красота и вечность

Мы смотрим на всё, как в нас самих, так и в окружающем мире происходящее, какими-то невидящими, словно закрытыми, глазами. Мы как-то проглядываем красоту мира, не ощущаем того, среди какой неисчислимой бездны постоянных, ежедневных, ежечасных, ежеминутных благодеяний Божиих мы движемся. Мы похожи на того слепца, которого бы водили по чудеснейшему дворцу, по садам сказочной прелести и который бы, ступая по драгоценнейшим мраморам, не понимал, какие сокровища он попирает ногами, и, окруженный со всех сторон благоуханной прохладой и дивными, как греза, видами садов, не сознавал, что он ходит по земному раю.

И что же: хорошо ли жить так, с закрытыми глазами, лишая себя тех лучших и светлейших впечатлений, которые украшают нашу жизнь, ради которых только и стоит жить?

Жизнь ужасна, грозна, темна, жестока. И христиане, сознательные христиане, хорошо знают всё ее ничтожество, всю низкую цену ее обольщений. Но золотые нити яркого и вечного Солнца всё же прорезывают этот мрак. Отблеск вечной красоты, красоты непреходящей, сияет в мире. И всё это отрадное, светлое, нужное для нас – это всё есть весть о далекой небесной отчизне.

«Не любите мира и того, что в мире», – сказал Христос. И созерцание красоты жизни, сознание ее хороших сторон не является для христианина целью, не является самодовлеющим наслаждением. Всякая житейская сладость, всякое светлое впечатление наполняет душу верующего человека тоской по небе, жаждой стать поскорее и навеки обладателем вечных благ, неописуемого небесного счастья.

Таким образом, всё, что в жизни есть хорошего, нисколько не должно приковывать к земле верующую душу, а, наоборот, громко напоминать ей о небе. Представьте себе юношу, который, сам того не зная, был наследником великого царства. И вот, он воцарился, его привели во дворец, где все называют его своим повелителем. Пред ним открывают неоценимые сокровища короны, он ходит по дивным царским рощам… Со всех сторон богатство, красота, упоение… Но скажите: если этот юноша живого и любознательного нрава, неужели он удовольствуется тем, что он видит тут, в своей столице, и его не потянет силою какой-то жажды, какой-то даже тоски, в другие части его страны, к познанию новых чудес, каких он стал при своем воцарении обладателем?

Так будет всегда с христианами, которые по чуткости своей яснее, скорее, тоньше других чувствуют величие мироздания, улавливают искры красоты, разлитой в мире и в явных, всем понятных, и в тайных, лишь особо зрячему глазу доступных образах, но в которых это видение земной красоты лишь распаляет жажду иных, высших откровений, жажду райских славных видений.

И вот отчего надо считать всё прекрасное в мире – вдохновенный стих поэта, гармонические линии прекрасного здания, захватывающую сердце картину природы, волнующий звук песни и уносящие вас с земли аккорды симфонической музыки – всё это надо считать зовом к небу, к вечности. И чем чаще касается души этот зов, тем более тоскует она по вечности… И как жаль, что мы, вместо того, чтобы постоянно прислушиваться к этому зову, вместо того, чтобы стараться чаще и чаще встрепенуться душою при этих вестях с неба и жить в счастливом ожидании, отрекаясь от всего, что на земле нас мучит, – мы живем вместо того с закрытыми глазами, не понимая окружающей нас красоты и через то лишая себя предчувствия несказанных вечных благ!..

Да, красота нужна, чтобы жить, и для того, кто ее живо чувствует, она служит крыльями, подымающими его к небу. Вместо мертвящего, тупого уныния, в бодром ожидании идет своей жизненной тропой тот, кто возвысился до созерцания красоты, разлитой в мире Богом, чтобы распалять нашу душу жаждою иной, – вечной красоты, лучших, непреходящих благ.

Но мы мало видим эту красоту. И, быть может, потому мало думаем о небе.

А еще меньше мы понимаем красоту души человеческой, и как много от этого теряем!

Раздвоение

В настоящее время внимание не только Англии, но и всего образованного мира занято судебным процессом, которому подало повод мало вероятное, но, как утверждают, несомненное происшествие.

Дело в том, что несколько десятков лет тому назад в Англии скончался герцог Портландский, владелец громадных земель и других колоссальных богатств. Герцог был большой оригинал, и, страдая острой меланхолией и человеконенавистничеством, он устроил в своем главном имении, под своим лондонским дворцом, подземные дворцы, в которых жил одиноко, не показываясь даже слугам и отдавая им приказания на записках. Из лондонского дворца его был ход в одну лавку. Утверждают, что порою герцог, имевший обыкновение бесследно пропадать на некоторое время, превращался в лавочника Друса и вел, – так сказать, перевоплотившись, – полную особую жизнь. Как герцог Портландский, он был холостяк; как лавочник Друс, был дважды женат и имел потомство. Говорят, что причиной такому перевоплощению его была страстная любовь к первой жене, происходившей из простого сословия, и боязнь навлечь на себя гнев отца после женитьбы на ней. На выигранные на скачках деньги он завел торговлю и, как торговец, женился на страстно любимой девушке. Потом, очевидно, эта двойственность существования ему понравилась, и он продолжал жить, то исчезая из своего дворца, чтобы появляться в кругу своей семьи, то исчезая из своей семьи, чтобы появляться во дворце, как герцог Портландский.

Опасаясь, что его проделка станет известной, и, может быть, пресыщенный семейными радостями, он разыграл фиктивную смерть лавочника Друса и фиктивные похороны и, как Друс, перестал существовать раньше, чем как герцог Портландский. Как герцог, он был беспотомен, и потому его наследство и титул перешли к его доселе существующему родственнику. С этим родственником теперь завел процесс внук Друса, утверждающий, что гроб, в котором якобы похоронен его дед, в действительности был пустой.

Эта необыкновенная история с изумительною яркостью напоминает мне о той чрезвычайной двойственности, которая раздирает многих из верующих людей, составляя настоящее несчастие и проклятие всего их существования. Мы не будем настолько узки и невежественны, чтобы обвинять в неискренности людей, которые не живут так, как веруют, и у которых их святейшие чувства и заветные намерения часто далеко не соответствуют их делам… Мы не будем называть ханжами и лицемерами тех, которые увлекаются церковностью, страшно любят богослужение, готовы строить храмы, соблюдать посты и творить усердную милостыню, и в то же время без борьбы предаются увлечениям и страстям. Но какая тяжелая душевная драма должна быть в этой двойственности, в этом несоответствии духовного настроения и чересчур земного, плотяного темперамента! Иногда такая двойственность проявляется сильно в молодые годы. Мне рассказывали об одном молодом человеке, учившемся в Москве в заведении, по преимуществу наполняемом детьми из состоятельных купеческих семей. Круглый сирота, он имел значительное состояние и получал от опекунов весьма значительные деньги… Жил он в училище, отличался чрезвычайной набожностью, и тем не менее, он вел чрезвычайно рассеянную жизнь и предавался всякий раз, как его увольняли в отпуск, грязным похождениям. А затем, вернувшись домой, он никогда не ложился спать, не простояв долгое время перед образами в искренней молитве. Товарищи его, которые об этом мне рассказывали, утверждали, что они совершенно были уверены в его чистосердечности. Да и в каких целях стал бы он лицемерить? Просто сила его веры была не настолько велика, чтобы ею он мог обуздать свой бурный темперамент. Впоследствии он молодым женился по любви, был, говорят, прекрасный семьянин, усерднейший и щедрый церковный староста в своем приходе…

Не то же ли видим мы и в ужасной трагедии Иоанна Грозного? Родившись с инстинктами жестокости, имея по природе неуравновешенную натуру, как часто это замечается у людей, рожденных в неравных браках (мать его, вторая жена Василия III, была гораздо моложе своего мужа), кроме того, отвратительно воспитанный боярами, которые нарочно развращали его, чтобы воспитать в нем слабодушного, рассеянного, нисколько не занятого делами государя и при таком ожидаемом равнодушии самим верховодить всеми делами, – Иоанн, вступив в самостоятельную жизнь, показал себя с самой худой стороны. Когда началось благое воздействие Адашева и Сильвестра, зверь спрятался в нем, и потом с долговременным влиянием чистой и кроткой Анастасии наступила счастливая и славная пора его великого царствования. Но со смертью Анастасии жизнь Иоанна омрачилась. Никто лучше него не понимал, что он теряет в ее лице. Дикий зверь, которого она умела усыплять своею любовью и заботами, должен был проснуться и злодействовать, как бы наверстывая утраченное время. Бурно выражал Иоанн свое отчаяние перед гробом Анастасии: он бился о гроб, кричал, рвал на себе волосы, хороня в ее гробе самого себя, как человека… Потом пошли эти ужасы безвыходных противоречий: толпы невинных замученных, со вписыванием имен их в синодики для усердного поминовения; страшный разврат, соединенный с монашеской жизнью; длинные заутрени, посты, прерываемые для беззаконных пиров; разгульные песни и бесстыдные пляски, оставляемые для пения сложенных самим же царем канонов Богоматери, и прочее.

О, как обильна дурным и хорошим, светлыми сокровищами и смрадом и тьмою одна и та же душа человеческая! И ужас противоречия доходит до того, что в одном и том же человеке попутно, разом, одновременно, развиваются два противоположных типа. Растет человек духовный; пламенеет всё более вера и совершает действительные жертвы для Бога; все жгучее мучит тоска по небу и желание разрешиться от уз плоти и ценою крестной жертвы войти в обитель неба. А вместе с тем, укореняется навык ко греху, который становится второй человеческой природой, и изощряются способы греха. Светлые и гибельные силы одновременно делают в людях свое дело, побеждая одна другую и только раздирая человека невыносимыми мучениями.

Какое может быть при этом счастье? Оба типа, на которые раздвоился человек, жмут, бьют друг друга. Такой человек не может наслаждаться спокойно грехами, как наслаждается человек безверный, на всё махнувший рукой и предающийся греху от чис того сердца, без дальних дум. Духовная сладость, цену которой так хорошо знают люди, живущие чистой, цельной духовной жизнью, не может дать такой душе полного удовлетворения, потому что даже во время благодатных ощущений она не предается им вполне, а озирается туда, назад, в манящую тьму, к нечистым упоениям…

Что же тут делать? Надо звать того Бога, Который силен творить величайшие чудеса… Кричать Ему, чтобы Он взял один в Свои руки наше слабое двоящееся человеческое сердце и излил на нас такие потоки любви, благодати и предвкушения рая, после которых нам противно будет думать о всем том, что не Божие…

О распятии со Христом

Распятие со Христом, то есть участие в крестной муке Христа, страдание тяжелое и вместе покорное, с мыслью, что мы страдаем в подражание Христу, – составляло во все времена христианства высокую мистическую тайну. В этом страдании есть не только великий религиозный смысл, но и великая духовная сладость. И минуты такого страдания, особенно когда это страдание безвинно, дают душе особое счастье – счастье, недостижимое людям или не страдавшим, или страдавшим страданием, так сказать, тупым, языческим, не просветленным.

Не замечали ли вы иногда лиц, на которых жизнь горя, лишений и испытаний наложила печать задумчивости и грусти? И вот именно на этих лицах появляется иногда чудная кроткая улыбка, в которой одновременно я читаю и боль ожесточившегося страдания, и усладу какой-то тихой внутренней радости; и я говорю себе тогда, что в ту минуту злее жалит их горе, но и сильнее чувствуют они таинственное слияние свое в общей муке с Христом, и в этом чувстве нисходит на них духовная радость.

В одной пустыне, известной строгостью жизни, я знал монаха из образованной, состоятельной семьи. Он жил весьма одиноко, проходя, очевидно, высокие ступени духовной жизни. Он не бывал за трапезой и появлялся лишь в скитской церкви, где стоял не двигаясь и откуда уходил, не перебросившись ни с кем словом, продолжая перебирать, как и во время службы, пальцами зерна четок. В тихие ночи, когда всё в скиту спало или, быть может, под видом общего сна многие молились у себя в кельях, – монах выходил из кельи и долго-долго глядел на тихое мерцание звезд, на загадочные, манящие млечные пути.

Я был с ним в переписке, и всякий раз какою-то свежею силою пахнёт, бывало, на душу, когда, погруженный в житейскую суету, получишь от него письмо, писанное при мерцании его лампад, в воздухе, полном бесстрастия и ожидания вечности.

Когда же мне случалось бывать в пустыни, я подолгу беседовал с ним. Не какое-нибудь внезапное потрясение привело его в монастырь, не какая-нибудь утрата, а общая разочарованность в жизни, та непрерывная цепь оскорблений, которую испытывало его отзывчивое и мягкое сердце. Вот что он рассказывал мне о том поводе, очень по виду незначительном, который привел его к уходу из мира.

«Меня всегда удивляло, почему мне так плохо живется.

У меня был отзывчивый характер, и, можно сказать, я весь дышал сочувствием к людям, принося во всяких видах немало им жертв. И вот, тогда как другие люди, очень мало для ближнего делавшие, были окружены преданными им, любившими их людьми, – я был одинок, мне не на кого было положиться. Меня обманывали повсюду самыми разнообразными способами, и люди, которым я из последнего помогал, потом совершенно забывали, что для них было сделано.

Как-то случилось, что ко мне заехал человек, очень, сравнительно, мало меня знавший, и рассказал мне, что он проиграл несколько сот казенных денег, которые нужно было внести через несколько часов. Чтобы достать эти деньги, я сделал невозможное, но достал их. Конечно, они мне не были никогда возвращены.

Через несколько дней один мой кредитор объявил мне, что в случае неуплаты ему через два дня по векселю он опишет мое имущество. Сумма была небольшая и не мною занятая, – я был только поручителем, – но платить приходилось мне. В тот раз у меня этих денег не было, и достать их вдруг было нигде невозможно, хотя я и имел вид состоятельного человека и занимал недурно обставленную квартиру. Единственный способ, о котором я думал с ужасом и отвращением, было заложить часть своего имущества.

Между тем, в том же городе жила моя мать, больная женщина. Вследствие разных семейных счетов она относилась ко мне очень холодно, и я старался редко беспокоить ее. Но на этот раз единственный был выход – пойти к ней.

Она отказала.

Я не забуду никогда той грусти, в какой я ехал домой.

Признаюсь, что часто мне приходилось прикладывать к глазам платок, и всё мое существо трепетало от чувства обиды и несправедливости. И еще раз, с великою яркостью, пронеслось в моем мозгу мое усердие к людям и их ко мне безответность, и в голове роились страшные, большие цифры того, что я отдавал без сожаления, от чистого сердца, чтоб успокоить других, многого себя лишая. А вот тут я на одну неделю ни у кого не мог ничего добыть!

«За что? За что?» – спрашивал я себя. И тут какой-то внутренний голос повел свою речь:

«Ты, грешный, слабый человек, жалуешься на несправедливость людей и недоволен, что за твои кой-какие добрые делишки все не горят к тебе любовью и заботою. А помнишь ли ты о Том, Кто был воплощением любви и благости и сошел с небесного Престола на землю, чтобы совершить дело неслыханного, невообразимого милосердия? Приняли ли Его, воплотившегося Бога, с распростертыми объятьями? Что иное, при пришествии Его, принесла раба земля своему Творцу и Владыке, как не клочья соломы в яслях бедного хлева? А потом: помнишь ли ты, как Он блуждал по земле, не имея норы, какую имеют лисицы и другие лесные звери, и как выносил клевету, гонения, как был схвачен и осужден на казнь, словно разбойник? Он излил на человечество Свое благоволение, Он жизнь Божественную принес в жертву, Он в струях Своей Крови омыл грехи всех поколений, всех веков от начала до конца мира. Но в минуту Его величайшей жертвы Он был всеми оставлен, кроме Матери и одного ученика. Но Им разве ты оставлен, тогда как столько раз Его забывали и с другими вновь и вновь распинали Его? Подойди к Нему поближе, и Ты увидишь в Его безмерно страдающем взоре такую силу утешения, что твое страдание потонет и растает в этом море Божественного страдания и Божественного милосердия».

И что-то сладкое полилось тогда в мое сердце; какая-то живительная теплота согрела мое существо, оцепеневшее от отчаяния и обиды. И внутренним взором я увидел, хоть часто забываемого, но всегда мною любимого, даже в самые дурные дни, где-то там, в далеких тайниках сердца, жившего Христа. Он висел предо мной распятый и точно шептал, забывая для моего ничтожного горя великость Своего страдания, и я слышал Его голос:

«И надо Мной издевались и Меня обижали, но Я всё вынес без ропота и покорно, до конца»…

И я смотрел на Него, думал о Нем. И сладко было в моем измученном сердце. А Он всё звал меня взором.

И я ощутил тогда всем существом моим, что я страдаю со Христом и что в этом великое счастье.

А потом я уже не захотел от Него отойти и остался при Нем до конца…

Блудный сын

Евангельское сказание о блудном сыне представляет собою поразительное, потрясающее свидетельство бесконечной любви Бога к человеку. Под видом непокорного юноши, покинувшего дом отца, чтобы в далекой стороне вести веселую, разгульную жизнь, рисуются здесь люди, изменяющие воле Отца Небесного и потом в глубокой тоске, из той пропасти, куда низвергло их ослушание Богу, путем раскаяния возвращающиеся к Богу.

Вдумывались ли вы когда-нибудь в ту бытовую картину, какую нарисовал в Своей притче Христос?

Вот этот богатый старик с любящим сердцем, с мягким обхождением, никого не стесняющий. Притча не говорит, была ли жива его жена, сколько всего у него было детей. Мы видим из них только двоих: блудного сына и другого, который всегда был при отце, не расставаясь с ним.

Быть может, невольно душа отца тяготела более к тому, кто стал потом блудным сыном. Такого рода люди в большинстве случаев бывают одарены более чутким сердцем, большей духовной восприимчивостью, нередко блестящими дарованиями, только всё это пропадает из-за слабости их характера и из-за той легкости, с какою они уступают злу… Надо думать, что старик-отец положил всё старание, на какое был способен, все заботы на то, чтобы воспитать сына сообразно своему состоянию и положению. Но тесный кругозор семьи, с детства знакомая обстановка не удовлетворили юного пытливого ума. Сын захотел узнать свет, – как говорится: себя показать и людей посмотреть.

Он забыл, что он может быть нужен отцу и что теперь, когда отец слабел, старику хотелось взамен тех забот, которые он отдал сыну, чувствовать на себе, в свою очередь, его заботы. Он не понимал, что счастье всего доступнее среди тех людей, которые нас давно любят и знают, прощая нам наши недостатки. Ему не была еще доступна та истина, что не в буйстве страстей, не в постоянной смене впечатлений, а в размеренной жизни, где животворный отдых следует за усиленным ежедневным трудом, заключается разгадка счастья… Он весь был стремление, порыв, – и жажда нового, неизведанного, иной обстановки других стран, другого быта заглушила в нем природную любовь к отцу, которую едва ли в нем можно отрицать…

Притча не говорит о том, сразу ли согласился отец на его просьбы отпустить его, или уговаривал его пожить еще с ним и размеренным трудом успокоить пылкое воображение. Конечно, с болью в сердце отец, не желая насиловать волю сына, отмерил причитающуюся ему долю наследства и простился с ним.

И вот, он на свободе, житель иной страны, быть может, в ином климате, с душою, широко раскрывшеюся для восприятия впечатлений жизни, но, к сожалению, с большей способностью подчиниться злу, чем идти за добром…

Произошла обычная история… Быть может, расставаясь с отцом, юноша думал жить хорошей жизнью, пополнять свое образование, изучать серьезно чужие языки и нравы. Но денег было много, кровь кипела ключом, соблазны окружали со всех сторон и манили к себе. И то, какою жизнью он зажил далеко от родины и отца, достаточно выражается словами Евангелия, что он наследство свое «расточил, живя блудно».

Бессильная воля не могла оказать никакого сопротивления соблазну. От принесенного с собою из отцовского дома богатства не оставалось не только сносного обеспечения, не только возможности прожить безбедно: остановиться юноша не умел и дошел до такого положения, что у него не было больше решительно ни одного гроша. Сын богатого отца, за несколько недель до того не отказывавший себе ни в чем, он теперь принужден был наняться свинопасом и был рад насыщать себя пищею, приготовленною для свиней.

И вот тут, вероятно, пронеслось перед ним всё это время его безумств. Ложные друзья, которые окружали его, когда он был богат, и скрылись при появлении бедности; продажные женщины, которым он так щедро отдавал жар души и из которых ни одна о нем не вспомнила, когда иссякло его золото; бессонные ночи, проведенные в пиршествах, – не оставившие по себе никакого приятного воспоминания, – всё в эти дни его роскошеств представлялось ему теперь мерзким, ложным, оскверненным, и он жестоко проклинал себя за то, что лишил себя тихого счастья жизни с отцом, и всё ярче и ярче в его мозгу выступали картины мирного быта в родном доме, размеренный, издавна установившийся уклад, все родные обычаи. Какою-то чистотою, задушевностью веяло на него теперь от того, что раньше казалось ему скучным, похожим на тюрьму, и во всех этих воспоминаниях с удивительно притягательной силой стоял его старый отец. Стыдно было, хотелось выдержать характер, не хотелось идти просить прощенья туда, откуда он сравнительно так недавно вышел радостный, с гордыми надеждами на широкое счастье, и куда теперь пришлось бы вернуться в невиданном уничижении. Но выбора не было. Или быть свинопасом и питаться свиным кормом, или идти к отцу и упасть ему в ноги.

С какими чувствами приближался блудный сын к родному дому! Как встретит его отец? Простит ли, или он навсегда останется бездомным, никому ненужным скитальцем?

Вот вырисовались перед ним очертания родного дома и всё, что его окружало. И слезы закипели в истомленной груди.

 
Так отрок Библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев, наконец, родимую обитель.
Главой поник и зарыдал.
 

А. С. Пушкин

Вот он различает уже фигуры людей, и тут совершилось что-то для него неожиданное, казавшееся ему невероятным. Отец, которого он так страшился, увидав его, сам бежит ему навстречу, и не успел он сказать ему приготовленных заранее слов: «Отец, я согрешил перед небом и перед тобою, я недостоин называться сыном твоим; прими меня как одного из наемников твоих», – как старик привлек его на грудь, и из старческих глаз закапали слезы всепрощения, умиления и счастья. И всякая слеза падала бальзамом в настрадавшееся сердце юноши, и от теплоты этих слез воскресало в нем всё, что было в нем хорошего и что было задавлено под грузом легкомыслия и заблуждения.

Кто не следил с волнением и восторгом за разрешением этой семейной драмы? Как отец велел одеть сына в праздничные одежды, признал его сразу своим сыном, со всеми правами на его любовь и на его имение, и как заказал пир по случаю того, что «этот сын мертв был и ожил, пропадал и нашелся»! А когда брат его, никогда не покидавший отца, услыхал приготовления к пиру и узнал, что отец торжествует возвращение блудного сына, заметил отцу, что никогда он не видал такого знака внимания, как тот отвечал ему: «Ты всегда ведь со мною, и всё мое есть твое, теперь же подобает радоваться и веселиться, что этот брат твой мертв был и ожил, погибал и нашелся!»

И начали, – говорит притча, – тогда радоваться и веселиться.

Господи, Господи! В каком величественном образе эта притча рисует нашу вину пред Тобою, и то Божественное всепрощение, которое Ты всякую минуту готов на нас излить!

Чего мы от Бога не получили? Какое есть у нас сокровище, способность, знание, умение, талант, который бы нам не был дарован, или не вложен в нас Богом? Он нас создал, Он нас вырастил, и, как отец в притче, не ждет ли Он, чтобы всю полноту наших нерастраченных сил, весь пыл нашего вдохновения мы посвятили Ему, радуя Его за всё то бесконечно великое, что Он для нас сделал?

Но мы, забирая себе это Его наследство, присвоив себе без желания заплатить Ему дань с того, что Он нам дал, несем всё это наше богатство, наши способности, наш ум и талант «на сторону далече», служа всему на свете, кроме Него, и разматывая это Божественное наследие на все стороны.

Но нет нам счастья. Счастье только в Боге и в служении Ему. Тоска грызет нашу душу, и, наконец, вдали от Бога мы начинаем чувствовать себя в положении блудного сына, который вместо того, чтобы занимать почетное место в доме отца, принужден был пасти свиней. Так и мы становимся рабами и слугами греха, вместо того, чтобы быть благодарными сынами Небесного Царя.

И вот, когда мы сознаем ряд наших роковых ошибок, тщету того, в чем положили мы свое счастье, невозможность благополучия в ином месте, кроме как под кровом Царя Небесного, и измученные, разбитые, оскорбленные жизнью, с чувством утомления в теле и в душе, робко бредем к Нему, сомневаясь; примет ли Он нас, – Он, видя одно лишь наше намерение вернуться к Нему, не дожидаясь, как отец в притче, слов покаяния, бежит к нам навстречу и шепчет нашей смятенной душе о том, как мы Ему дороги, как мы Ему нужны. И чувствует тогда наша душа то ликование, которым ликует в ту минуту небо о возвращении к Богу погибавшего дитяти.

И снова мы Его дети, и снова Он наш Отец. Всё старое забыто и стерто…

Отец, Отец! Мы блуждаем вдали от Тебя в стране далекой. Мы хуже блудного сына из притчи, потому что и прийти к Тебе уже не можем. Так сотвори чудо Твоего милосердия. Первый откройся нашей душе. Позови нас к Себе, согрей нас такой лаской, чтобы нам не хотелось уже от Тебя идти ни к кому, никуда!..