Текст книги "Бессонница"

1 октября

Воскресенье я провёл в библиотеке, в отдельной комнате на третьем этаже. Писал эссе для профессора Джей. Долго не мог выбрать художника, а потом понял, что и выбирать особо не нужно. Поль Гоген. Не то чтобы я был в восторге от постимпрессионистов, но Эшли изучает их на истории искусств, и в последнее время мы с ней часто говорили именно о Гогене – я даже прочитал «Луну и грош» Сомерсета Моэма. Книга, правда, оказалась не совсем биографической, но Эшли она увлекла, а главное, её увлёк сам Стрикленд, что неудивительно.

Вообще, Эшли учится на декоратора, но интересуется прежде всего изобразительным искусством и сама пишет картины, по её словам, в духе урбанистического модернизма – что-то вроде Оскара Блюмнера, только с более явным уклоном в архитектуру и куда более мрачные. Я видел её работы и пока не могу определить, нравятся ли они мне, но одно знаю точно: мне нравится сам факт, что Эшли рисует, и нравится то, как она говорит об искусстве.

Из-за всего этого урбанизма она и взяла психологию профессора Тёрнера, хотя этот предмет и не входит в обязательный список для декораторов. А в прошлом году сразу три картины Эшли стояли на выставке в арт-центре «Hyde Park» в их новом здании на Корнелл-авеню, и, как говорит Мэт, это очень даже круто, потому что туда редко берут начинающих художников.

Сейчас на занятиях Эшли пишет натюрморты – всякие фрукты, вазочки, веники и всё в таком духе. Только Эшли не любит слово «натюрморт». Nature morte – «мёртвая природа». Предпочитает голландский вариант «stilleven», ну или простой английский «still-life», то есть «застывшая жизнь». На эти темы она может говорить долго. И ей нравится, как Гоген сказал: «Я закрываю глаза, чтобы видеть».

Эшли мечтает со временем написать цикл самых обыкновенных заправок – из тех, что стоят в тихих уголках Иллинойса, вроде как домики Блюмнера, которые он находил в городках Нью-Джерси. Говорит, что хочет зарисовать их по-особому, будто рисует и не заправку, а какой-нибудь архитектурный памятник для альбома исторического наследия. Я не представляю, как такое возможно, но сама идея мне кажется интересной. Я так и сказал Эшли, а она, рассмеявшись, ответила, что пока и сама всё это не очень представляет, но думает, что так даже интереснее.

Поначалу я хотел выбрать одну из картин Блюмнера, но в итоге предпочёл именно Гогена – он мне ближе, а Блюмнер, о котором я до Эшли даже не слышал, меня как-то не впечатлил.

Взял в библиотеке альбом с репродукциями Гогена. Почти сразу выбрал «Вазу с цветами возле окна». Видел эту картину в учебнике Эшли. Тут вопросов не возникло. А вот с эссе, которое, в общем-то, и эссе назвать нельзя, я провозился долго. Порвал несколько неудачных вариантов. Наконец решил сначала написать по-русски – всё-таки я ещё не так хорошо чувствую английский язык. Но даже по-русски пришлось выбросить первые два черновика.

Вот что в итоге получилось.

«Воскресный день. Непогодится. Мистраль вылизывает с деревьев последнюю листву. В доме суета. Пьер и Мари торопятся закрыть ставни. А мне спокойно. Я застегнул рубашку на все пуговицы, поднялся в мезонин. Тут одиноко и просторно.

Сел в кресло напротив растворенного окна. Знаю, что скоро сюда поднимется матушка – потребует и здесь закрыть ставни. Не буду противиться, сделаю, как она велит, а потом выйду гулять на побережье. В ненастье море живописно.

Сижу затаившись. Смотрю на соседский дом. Там наверняка так же суетятся, спешат укрыться от непогоды. Боятся за керамику и стекло. Не умеют насладиться ветром. Люди там живут простые. Старик Клеман скучен, и все разговоры у него – об урожае, о скотине. А дочь у него красивая, особенно в вечернем полусвете. Она будто вся напитана соками пашни, виноградников. Сколько раз я целовал её пальчики, её плечи. Она не противится, смеётся, но большего пока не позволяет. Ей невдомёк, что большего мне и не надо.

В воздухе шепчется песок. Вскрипывают деревья. Скатерть пустила под себя ветер, и он игриво ходит под ней, вылизывая столешницу своим гладким языком. Ваза вздрагивает, но стоит твёрдо, не опрокидывается. Цветы в ней – последняя дань увядающего лета. Они пахнут влагой. Рядом лежит томик Мишле. Мне спокойно.

Густые сливочные облака мажутся по небу, размыкаются, потом опять скатываются в маслянистый ком. Если б только я мог всё это зарисовать! Коричневые тона, мазки жёлтого, красного. Ухабистое небо, букет пряных цветов и пожухлые листья…

Мишле понял бы мои чувства. Что же до Мари, Пьера, старика Клемана и моей матушки… Они не чувствуют жизнь. Им дороже сохранить фамильные чашки. Они трусливо запираются в домах, едва заслышав посвист бури.

Закрываю глаза. Глубже вдыхаю осень. Впускаю внутрь и холод ветра, и обрывки торопливых слов – это рыбаки на берегу прячут лодки, скручивают снасти. Слышу, как по лестнице ко мне поднимается матушка. Сейчас зайдёт. Сейчас спрячет меня от холода и непогоды. А я не хочу прятаться. Хочу сам стать непогодой и так обрести свободу».

Остановился на таком варианте, потом ещё два часа провозился с переводом.

Профессор Джей меня похвалил, но поставил «B», так как я использовал не совсем те художественные приёмы, о которых мы говорили на занятиях. Затем он предложил мне написать ещё одну такую зарисовку, и я с радостью согласился. Обещал, что в этот раз буду ориентироваться на конспекты из учебника.

На занятии я прочитал зарисовку вслух, а Синди сказала, что я так ничего и не доказал, что картина у меня не стала текстом, что я просто сделал новеллизацию, хотя сам текст ей вроде бы показался удачным. Мне понравилось, что Синди говорит так открыто и не боится, что я откажусь воспринимать её всерьёз.

Мы даже вместе пошли в столовую после занятий – продолжали говорить о тексте, о символах, об интертекстуальности (intertextuality – её любимое словечко). А в столовой я увидел Крис. Это была наша первая встреча после той ночи, и всё прошло как нельзя хуже. Крис не поздоровалась со мной. Даже не посмотрела на меня. Честно говоря, я не ожидал такой реакции. Это было странно. Мы стояли в соседних очередях: она – за овощами, я за – супом. И я смотрел на неё, хотел просто взглянуть ей в глаза, но Крис делала вид, что меня вообще не существует.

Синди продолжала что-то говорить, но я её не слушал – гадал, почему Крис так себя повела. Быть может, ждала, что я позвоню на следующий день, что хотя бы пришлю sms. Или поняла, что Мэт тогда не отставал от нас именно по моей просьбе. А может, увидела меня с Синди и подумала, что я свинья. Хотя это глупо. В конце концов я решил, что всё не так уж плохо, только боялся, что Крис и с Мэтом поругалась, но Мэт потом сказал мне, что у них всё хорошо, что они общаются, как и прежде. А вечером уже Эшли сказала мне, чтоб я не переживал, что у Крис такое бывает и она со временем отойдёт.

– Так почему ты ей не позвонил?

– Не знаю. Не думал, что она ждёт.

– А почему потащил с собой Мэта?

Мэт ей, конечно же, всё рассказал.

– Не знаю. Просто подумал, что всё это неправильно.

Я испугался, что в ответ Эш назовёт меня странным, но она не сказала ничего подобного, только улыбнулась, а я решил в следующий раз следить за тем, чтобы мои руки не оказывались на чужих коленях не по моей воле. Это, конечно, приятно, но, если ты не готов играть по правилам и до конца, лучше вовсе не вступать в игру.

7 октября

Мэт сегодня был непривычно грустным. Он расчесал с пробором свои крашеные жёлтые волосы, нацепил очки, надел странный коричневый костюм с широкими бортами и бабочкой, обул лакированные туфли и с семи утра сидел со мной на ступеньках Солбер-холла. Мы курили, и Мэт курил чаще меня. Я ещё не видел его таким взволнованным. Потом он сказал, что ровно пять лет назад умер его отец. Я не знаю, что говорить в таких случаях, поэтому промолчал. Наверное, стоило сказать, что мне жаль, и спросить, как Мэт себя чувствует, но мне показалось, что говорить всё это по́шло. Достаточно было и того, что мы просто сидели вместе на ступеньках Солбер-холла.

Мэт сказал, что через час за ним приедет отчим, заберёт его домой до вечера. У них было принято в этот день вспоминать отца Мэта, и Мэт ненавидел отчима – ему казалось, что отчим хочет полностью занять место отца, даже присвоить себе память о нём:

– Он теперь будто жрец, понимаешь? Собирает друзей, развешивает фотографии, везёт всех на кладбище. Будто он сам там похоронен. Маме это нравится. Она любила отца.

Мэт ещё несколько минут рассказывал об отчиме, а потом предложил поехать в церковь. Сказал, что не хочет сегодня никого видеть. Мне это показалось странным, ведь на службе уж точно не посидеть одному, но потом я понял, что он не хочет видеть именно родственников, и согласился.

Думал, мы поедем на метро, но Мэт попросил Крис отвезти нас на машине. У неё серебристый «Lincoln» девяносто седьмого года с потёртыми подголовниками и резиновым Микки-Маусом под лобовым стеклом. У Мэта вроде как тоже есть машина, но она почему-то всегда стоит в гараже у его матери. Ни разу не видел его за рулём.

Крис опять со мной не поздоровалась, да и вообще вела себя так, будто в машине, кроме неё и Мэта, никого нет. А сегодня она была действительно красивой: по-прежнему хотелось разглядывать её, пытаясь понять, почему вблизи она так притягательна. Поймал себя на мысли, что хотел бы вернуться в тот вечер, опять её поцеловать. Всю дорогу вспоминал вкус её губ и то, какими шершавыми были её лосины, и настроение у меня упало. Я окончательно запутался. А потом мы втроём пришли на службу, и тут уж было не до всей этой путаницы.

Не то чтобы я часто бывал на всяких церковных встречах, но всё равно удивился. Это была та самая русская баптистская церковь, в которую Мэта привела его бывшая девушка. И то, что мы приехали туда вместе с Крис, мне показалось довольно ироничным. Я даже представил, будто мы только что сидели в комнате Крис в Андерсон-холле, и Мэт своим рассказом об этой церкви защищал меня от мягкой цветастой кровати, а потом мы сразу перенеслись сюда, будто провалились в его слова, как в трясину, и это развеселило меня куда больше, чем цитата из «Тартюфа».

Церковь стояла милях в тридцати к западу от Чикаго, и была она довольно-таки большой – вытянутая, как ангар, обложенная белым сайдингом по низеньким стенам и покрытая коричневой кровлей по высоченной двускатной крыше. На проповедь съехалось человек сто пятьдесят, а то и двести, и, прежде чем занять места в зале, пришлось изрядно потолкаться.

Мы сели в заднем ряду.

Проповедник говорил со сцены, и было сразу понятно, что он давно не летал в Россию. Дело даже не в акценте, а в том, как он строил предложения. Для тех, кто не знал русского, шёл синхронный перевод в наушниках. Наушниками воспользовались пятеро, из них трое – мы с Мэтом и Крис. Переводчик сидел в застеклённой будке сразу за последним рядом, то есть за нами, будто комментатор на каком-нибудь футбольном матче. Это был молодой парень, и слушать его гладкий английский было куда приятнее, чем комканый русский проповедника, поэтому я не снимал наушники.

Проповедник то и дело просил открыть конкретную главу Библии, чтобы обсудить какой-то стих, но перескакивал от текста к тексту слишком быстро, поэтому Мэт едва поспевал. Он только-только находил нужный фрагмент, показывал его мне, а проповедник уже торопился к следующему фрагменту. Я делал вид, что читаю Библию, но, конечно, мне всё это было неинтересно, просто я хотел показать Мэту, что он не один, что я тоже принимаю участие. Правда, мне казалось, что Мэт и сам не очень-то интересовался тем, что слышал, а страницы искал, только чтобы занять время. Крис и вовсе переписывалась с кем-то по телефону.

– Тебе идут очки, – сказал я Мэту. Надеялся приободрить его, но сразу понял, что это прозвучало неуместно.

Мэт улыбнулся, однако сделал это с неизменной грустью. А ведь я сказал правду. В очках и с этим пробором он смотрелся интересно. Даже коричневый костюм с широкими бортами ему по-своему шёл. Вот только бабочка выглядела глупо, будто Мэт собрался на праздничный утренник или что-то подобное, где веселят детей и громким голосом объявляют выход очередных клоунов.

Через час проповедь закончилась, и мы с облегчением отложили Библию.

На сцену вышла музыкальная группа. Два парня и две девушки. Барабаны, синтезатор, гитара и вокал. Они стали петь, а слова песни транслировались на большом экране за сценой. Все им подпевали. Все, кроме нас с Мэтом и Крис.

«Дух Святой к сердцам взывает, грех оставить побуждает».

«Мой Господь, спасибо, за меня ты жизнь отдал».

«Господь грядёт силою и славою. Господь грядёт на облаках».

«Иисус, Иисус, Иисус».

«Все грехи на крест забрал, любовь мне дал».

«Ты умер ради нас, мы будем жить ради тебя».

И всё в таком духе. Прихожанам нравилось, и они, кажется, были счастливы. Хотя я не очень понимаю, как можно быть счастливым, если живёшь для кого-то, кто уже умер. К тому же умер две тысячи лет назад. Впрочем, так ли уж важно, что делает тебя счастливым? Не знаю.

Я думал об этом и не заметил, как вокруг всё изменилось. Прихожане стали раскачиваться, хлопать, вытягивать перед собой пальцы, будто старались ощупать что-то невидимое. Кто-то даже плакал. А потом проповедник раздал цветные флаги. Мэт взял розовый. И теперь все танцевали под музыку, размахивали флагами и подпевали в голос. Мне стало не по себе. Я предпочёл думать о девушке, которая впервые привела сюда Мэта. По его словам, она теперь жила не то в Детройте, не то в Кливленде. И всё это было необычно. Я подумал, что Мэту с той девушкой, наверное, было хорошо, если он до сих пор сюда приходит. А ещё я подумал, что хочу так же приходить куда-то и думать, что мне там было хорошо с Эшли. Почему-то мне приятнее думать о ней в прошедшем времени – так, будто у нас уже всё было, а теперь прошло. Порой я сам себе кажусь странным.

Последнюю песню сыграли три раза подряд, и там было очень много слов про то, как они любят Иисуса. Старушка, сидевшая передо мной, уже тряслась от слёз, и мне было неловко. А потом все стали обниматься. Музыка стихла, музыканты и проповедник ушли, а прихожане ходили по рядам, и обнимались, и говорили друг другу по-русски: «Храни вас Господь». И Мэт обнимался. Даже Крис к этому отнеслась спокойно, а мне стало тошно. Но меня тоже обняли – сначала та плачущая старушка, а потом ещё три человека. И все говорили мне «Храни вас Господь», а я притворялся, что не понимаю русского, и с вымученной улыбкой отвечал по-английски: «Спасибо».

Когда наконец охранник открыл двери, я первым вышел из церкви. В машине ехали молча, а Мэт совсем не выглядел счастливым. Он, кажется, стал ещё более угрюмым, и я подумал, что вся эта поездка была довольно глупой, тем более что вечером Мэт всё равно уехал домой, я даже мельком увидел его отчима – он был в чёрном и улыбался очень осторожно, будто боялся улыбкой поранить Мэта, а может, мне это лишь показалось и улыбался он вполне нормально.

17 октября

Отправил отцу свою зарисовку по Гогену. Получил ответ.

«Рад, что у тебя всё складывается. Расстроен, что ты ничего не пишешь о занятиях по конституционному праву и международной политике. Напомню, мы с мамой были не против твоего выбора посещать ещё и американскую литературу с условием, что в следующем семестре ты возьмёшь только профильные предметы. Надеюсь, ты не забыл, что тебе ещё сдавать экзамены в Москве? Их, как я понимаю, много. Не расслабляйся.

Ты знаешь, я не против твоего увлечения литературой. Только я не хочу, чтобы у тебя были проблемы, а они будут, если ты и дальше станешь столько времени уделять этому направлению.

Твою „зарисовку“ я показал специалисту. Он сказал, что даже для студенческой работы это слабо, так как в ней нет ни структуры, ни чёткой мысли, а для будущего юриста это никуда не годится. Вспомни, какой резонанс в университете вызвала твоя курсовая по развитию понятия „государственность“. Почему бы тебе не двигаться в этом направлении? В Штатах такая тема не менее актуальна.

Что же до твоих слов, что изучение литературы становится для тебя всё более интересным, то я за тебя рад. Важно иметь интересное хобби, без этого никуда. Ты знаешь, я и сам собираю авиамодели и даже летал на профильную выставку в Дортмунд. Не забывай, это должно быть приятным дополнением, а не чем-то, мешающим идти в выбранном направлении.

Если же речь опять зайдёт о смене профиля, то я тебе напомню то, о чём мы с мамой говорили уже много раз. На переправе коней не меняют. Ты уже слишком много сил вложил в то, что на самом деле любишь, – в юридические науки. Не дай минутной слабости тебя обмануть. После твоих успехов на первом курсе я уже не сомневаюсь, что юриспруденция – действительно твоё, от природы. Святослав Валерьевич до сих пор о тебе спрашивает, а это значит, что он в тебя тоже верит. В конце концов, после окончания университета у тебя будет достаточно времени ещё раз всё взвесить.

Надеюсь на твой скорый ответ, так как мы с мамой немного взволнованы.

Привет тебе от сестры. Она получила своё первое крупное дело. Надеюсь, ты поздравишь её лично».

Я знал, что отец напишет нечто подобное, с этими его конями, и сестрой, и Святославом Валерьевичем, моим преподавателем по истории государства и права зарубежных стран, да и мало ли ещё с чем. Ни на секунду не сомневался. И всё равно отправил ему свою зарисовку.

Получив ответ, поначалу злился. Даже на сестру злился, хотя она тут совсем ни при чём. Отец с детства ставил её мне в пример. Наверное, поэтому мы никогда толком не общались, хотя она ко мне хорошо относилась, а когда в девятом классе мама отправила меня к психологу, сестра сразу предложила помощь: сказала, что будет заниматься со мной и готовить меня к экзаменам. Вот только на следующий год она уехала учиться в Германию, и общаться мы совсем перестали.

Прочитал письмо несколько раз, и злость ослабла. Внутри пусто. Будто я превратился в большой мыльный пузырь.

Да, я добился своего. Ещё раз перечитал письмо и ничего не почувствовал. Будто вытравил на себе каждое слово и смирился. Интересно, что бы сказал отец, если б узнал, что я веду дневник? А если б прочитал его?

21 октября

День был насыщенный. Собственно, всё началось вчера вечером, когда у нас в подвале отметил свой день рождения Маркус. Я сам там не был, но слышал, что австриец опять обыгрывал всех в настольный теннис, ходил в своей проклятой бейсболке козырьком назад и устраивал какие-то конкурсы.

Я бы вовсе не обратил внимания на все эти истории, но там была Крис. Об этом мне рассказал Энди с третьего этажа. Я поначалу не понял, почему он упомянул именно Крис, ведь там наверняка была куча других девчонок. Энди спустился в подвал уже под конец вечеринки. А Крис там была с самого начала, и, когда все ушли, она осталась с Маркусом. В общем, они ночевали в подвале. Им вроде даже кто-то принёс подушки и всё такое. С утра об этом говорил весь Солбер-холл. По словам Энди, к семи часам Маркус вышел на веранду и даже тогда был в своей дурацкой бейсболке козырьком назад.

– У него там, наверное, плешь, – сказал я и тут же рассмеялся – до того жёлчно прозвучал мой голос.

Конечно, было немного странно, что Крис и Маркус ночевали ровно в том месте, где мы с ней целовались, но я не был уверен, что это имеет ко мне хоть какое-то отношение. Куда более странным было другое. Я теперь чуть ли не гордился, что Крис тогда обратила на меня внимание и даже пригласила к себе в комнату, – получается, я привлёк девушку, которая сама привлекла Маркуса, а ведь он красавчик, со всеми его татуировками, пирсингом и бицепсами. И мне стало тошно от самого себя…

Я был собой недоволен, но никак не мог отделаться от чувства, что теперь Крис мне нравится ещё больше. Наверное, поэтому я так легко ввязался в драку. Да, мы с Маркусом подрались этим вечером. И всё произошло очень глупо.

Напротив Солбер-холла, через дорожку, – открытая лужайка, обрамлённая кустами. Там по выходным занимаются студенты. Там же носятся кролики, которые живут где-то под деревьями, в глубине кустов. На лужайке часто играют во фрисби, а раз в месяц проходит пикник, на котором студенты болтают с преподавателями о чём-нибудь неформальном, вместе едят гамбургеры, хот-доги и всё такое. Там же мы иногда играем в футбол, то есть в соккер.

Этим вечером на футбол собралось не так много людей, и поначалу всё было хорошо, я даже уговорил Мэта встать на ворота, хотя никаких ворот у нас, конечно, не было – ворота были только в спортивном зале, но там играть приходилось на искусственном покрытии, а мне хватило одного раза, чтобы, сделав подкат, оставить на правой ноге самый настоящий ожог, я даже не думал, что на синтетике так бывает. Мэт в футбол никогда по-настоящему не играл, так что две сумки вместо штанг и условная перекладина на высоте поднятых рук его вполне устроили. Да и мы больше смеялись, чем играли, хотя в этот раз у нас были настоящие зрители – в основном девчонки, среди которых стояли Крис с Эшли, и парочка зевак на балконе семейной общаги. А потом пришёл Маркус. И конечно же, он был в своей неизменной бейсболке козырьком назад.

Оказалось, что Маркус любит футбол. Собственно, мы с ним тут были едва ли не единственными, кто действительно умел играть. Не знаю, как там Маркус, а я даже выступал на городских соревнованиях за свою школу – играл на позиции опорника. Ну, там не то чтоб было такое чёткое распределение, но мне всегда нравилось считать себя именно опорником – кем-то вроде Пирло или Виейра, – и временами я выдавал неплохие матчи. Впрочем, в одиннадцатом классе родители посоветовали мне отказаться от тренировок, так как нужно было готовиться к поступлению. Я к их совету прислушался.

Мы с Маркусом оказались в разных командах, и вся игра сразу преобразилась. Первое время всё шло гладко, а потом я сбил Маркуса в подкате. Подкат был чистый, но Маркусу не понравилось, что его вот так, со всеми бицепсами и пирсингом, уронили на траву. Мы поспорили, даже потолкались и вернулись к игре. А с подкатами у меня всегда было хорошо. Я и в сборную-то попал, наверное, только из-за этих подкатов; с игрой головой или дальними ударами у меня было куда хуже. И вот я ещё раз сбил Маркуса – подкатился без нарушений, в мяч, но сделал это по-настоящему, будто мы действительно играли в футбол, а не просто катали мяч по лужайке. И тут уж Маркус разозлился. Схватил меня за футболку, стал дёргать. Я даже толком не понял, как сам раззадорился и стал отвечать ему тем же.

Маркус был явно сильнее, но меня это не остановило. Я знал, что за нами наблюдают Эшли, Крис, да и остальные ребята. Никто и не думал нас разнимать – все решили, что это забавно и настоящей драки тут быть не может. И мне тоже на какое-то мгновение стало весело, потому что мы с Маркусом кричали по-английски и, думаю, ругались мы не очень складно, а главное, как-то однообразно, чуть ли не повторяя ругательства друг друга. И когда я понял, что вот сейчас, ещё два-три слова, и наша стычка закончится, у меня в голове перемкнуло.

Щёлкнул переключатель – громко, отчётливо, даже вибрация прошла от груди до живота. Я это ощутил физически, всем телом, будто по нему разлили что-то вязкое и горячее.

Меня взяла тяжёлая колючая злость – и я стал бить Маркуса кулаками.

Разом вспомнил, как в десятом классе мама сказала, что я не буду смотреть финал Лиги чемпионов, если не постригусь, и как потом она меня стригла прямо перед телевизором, а я болел за «Порту» и плакал, потому что хотел отрастить длинные волосы. И как бабушка заставляла меня в младшей школе по воскресеньям пить полрюмки неразбавленного свекольного сока, потому что прочитала где-то, что это важно для обмена веществ, а потом, когда я уже учился на первом курсе, бабушка сказала, что ничего подобного не было, что она бы никогда не стала меня поить свекольным соком, потому что сама его недавно попробовала и её чуть не вырвало, а ведь меня в детстве тоже рвало, но я знал, что если не выпью чёртовы полрюмки, то останусь без сладкого и меня не пустят гулять. И как в восьмом классе я впервые шёл на свидание, а отец сказал, что не выпустит меня из дома, пока я не надену нормальные брюки, а я хотел пойти в своих любимых – драных и испачканных в краске. Единственные брюки, которые мне разрешили самому для себя выбрать, и только потому, что у меня был день рождения и мама обещала, что купит мне любые брюки, пусть даже самые дорогие, а я не хотел дорогие и выбрал именно эти – сразу драные и сразу испачканные в краске. А когда я вернулся после свидания, на котором всё, в общем-то, прошло не так плохо, выяснилось, что отец мои брюки вообще выбросил и обещал на следующий день купить мне сразу две пары новых – в дорогом магазине костюмов, потому что я уже ходил на занятия по праву и должен был привыкать выглядеть подобающе… И всё это и ещё десятки разрозненных картинок зашумели в моей голове единым гулом, и я стал не просто бить Маркуса, а бить с ожесточением. Хотя, думаю, со стороны это смотрелось не так ужасно.

К счастью, Маркус старше и сильнее меня, иначе я мог бы действительно сделать что-нибудь плохое. Он отступал, но, наверное, больше от удивления. Ведь он ничего не знал про меня и про Крис, да и про все эти письма от отца с его «специалистами» и «переправами», про бабушку с её свекольным соком, про мои любимые брюки и финал с «Порту», где Аленичев забил третий гол, а ещё раньше сделал голевую передачу на Деку. Маркус думал, что мы спорим только из-за футбола и моего грубого подката, а в этом случае так махать кулаками было бы действительно странно.

Не думаю, что я сделал Маркусу больно. Пару раз мне удалось его хорошенько задеть, но до лица я так и не дотянулся, а в какой-то момент сбил с него бейсболку. Увидел, как она упала на траву, и замер. Никакой плеши у Маркуса не было, и этот факт меня отрезвил. Я только растерянно посмотрел на свои кулаки, как если б не понимал, чего вдруг они устроили драку. И подумал, что наверняка выглядел очень глупо, хотя и позабавил зевак на балконе семейной общаги.

Закончилось всё как нельзя лучше. Я и сам не понял, как так получилось, но уже в следующее мгновение мы все смеялись. И я даже пожал руку Маркусу, а он сказал, что я ему своей игрой напомнил Дженнаро Гаттузо, и мне было приятно, хотя, конечно, это ерунда. А потом все разошлись. Остались только мы с Мэтом, Эшли и Крис.

Мэт и Эшли, кривляясь, изображали мою драку с Маркусом, смеялись, и мне было легко. А Крис впервые за эти дни посмотрела на меня и даже сказала, что я забавный. Я понял, что мы с ней помирились. И опять всё произошло без слов, без объяснений. Просто теперь мы могли общаться, как прежде, будто ничего такого между нами не было. Странное чувство. Словно вокруг что-то происходит и я даже участник всего этого, только вот ничего не понимаю и лишь могу порадоваться, если результат меня устраивает а тут меня результат явно устраивал.

У меня поднялось настроение, и я почти целый час считал, что всё задуманное – глупость, что можно отказаться от своих планов, но потом все ушли спать, а за мной зашёл Луис, и я понял, что обратной дороги нет. Её никогда не было.

– Хочешь китайскую лапшу? – спросил Луис.

– Сейчас?

– Да. Я знаю хорошее местечко.

– Поздно уже…

На самом деле я сразу понял, зачем пришёл Луис, – понял по его глазам, по голосу, – но почему-то всё равно изобразил удивление и вообще строил из себя дурачка. Не знаю, зачем я это делал. Будто надеялся, что Луис махнёт на меня рукой и больше никогда со мной не заговорит. Я буду злиться, говорить себе, что Луис меня обманул, что я просто потерял деньги, что ничего другого и не стоило ожидать, и вся эта история как-то сама по себе закончится. Но Луис с наигранной безмятежностью сказал, что сейчас самое время перекусить, и посоветовал взять с собой рюкзак – на случай, если я куплю что-нибудь навынос. Я согласился, и дальше всё было как в каком-то глупом голливудском фильме. Ну, или не в фильме, а в сериале.

Луис действительно отвёз меня в китайский ресторанчик, и мы действительно ели лапшу, и я никак не мог управиться с китайскими палочками и всё ждал, что кто-нибудь надо мной сжалится и даст мне нормальную вилку. Потом Луис ненадолго отошёл в туалет, а на его место сел совсем незнакомый парень в толстовке. Он ничего не сказал. Взял зубочистку из пластиковой коробочки, будто только для этого и приходил, ковырнул пару раз в зубах и бросил зубочистку на стол, а зубы у него были какие-то уж чересчур белоснежные, и это единственное, что я запомнил из его внешности. Когда он ушёл, я увидел, что на стуле лежит свёрток из чёрной масляной тряпки. Мне показалось, что весь ресторанчик уставился на этот свёрток, хотя, уверен, никому до меня не было дела. Я схватил его, торопливо сунул в рюкзак и почувствовал, что задыхаюсь: сердце колотилось до того быстро и гулко, что у меня онемели щёки. Не знал, что так бывает.

Когда вернулся Луис, он первым делом смахнул со стола зубочистку, и мы какое-то время сидели, доедали лапшу. Точнее, лапшу доедал Луис, а я с ещё меньшим успехом пытался хоть что-то подцепить непослушными палочками. В ресторанчике пахло какими-то приправами, в углу работал телевизор, и под ним сидело сразу шестеро или семеро азиатов – они были очень шумные, – а за другими столами почти никого не было, и повар за стойкой больше зевал, чем нарезал в кипящий котёл новую лапшу. На входе висели красный бумажный дракон и колокольчик – почему-то я понял, что он звякнул, только когда мы уже подошли к машине, а рюкзак казался слишком уж тяжёлым, и хотелось бросить его на дорогу, но я ничего подобного не сделал. Луис сел за руль и ни слова не сказал обо всём случившемся, только со смехом вспоминал мои попытки управиться с палочками, словно это было единственное событие всей ночи, достойное упоминания.

– Не расскажешь? – спросил Луис, когда мы сели на ступеньках перед Солбер-холлом.

– Нет, – я качнул головой.

– Смотри сам… Но ты осторожней. Штука серьёзная.

– Знаю.

– Хорошо, что знаешь.

Я уже спрятал рюкзак в комнате, переоделся и теперь сидел в майке, шортах и шлёпанцах – доедал лапшу, которую взял навынос и теперь мог накручивать нормальной стальной вилкой.

Октябрь в Чикаго стоял тёплый. Луис говорил, что похолодает только в январе, хотя снег может выпасть и раньше.

Я уже доел лапшу, а мы так и сидели на ступеньках, нам ведь даже толком говорить было не о чем, но почему-то не расходились. Такие штуки для забавы не покупают, и Луис, наверное, думал, что должен хотя бы просто посидеть со мной. А я смотрел на фонари возле Хэнсон-холла. Их было пять: два низких и три высоких. Они стояли так, что были похожи на созвездие Кассиопеи. Небо в Чикаго затянуто картоном – тяжёлая коричневая крышка, будто сидишь на дне огромной коробки. Звёзд тут не видно, а я всегда любил рассматривать звёздное небо и, где бы ни оказался, первым делом искал Кассиопею. Меня это успокаивало. Что бы ни происходило, куда бы меня ни занесло, она всегда висела надо мной – неизменная, холодная. А тут её не было. Приходилось довольствоваться таким вот незамысловатым заменителем.