Текст книги "Пожиратель ищет Белую сову"

Глава седьмая. Анипа находит тайник

Родовой камень, стоявший в спальном пологе, знал много имён и голосом, неразличимым для человека, произносил каждое из них – отпугивал злых духов. Бабушка положила на него набедренный ремешок Кавиты и не боялась, что приманит дедушкину душу, а когда садилась есть, наперёд обязательно подходила к ремешку и чуть мазала его жиром, приговаривая:

– Вот и ты со мной поешь.

Глядя на бабушку, Анипа улыбалась. И сама часто думала о дедушке, просила его подсказать погоду или намекнуть, где пропадают мужчины Нунавака. Кавита раньше называл Утатауна и Илютака хорошими охотниками, но сетовал, что они слишком усердствуют в охоте и действительно пытаются убить зверя, тогда как предки охотились иначе: уважали морского зайца, моржа, кита и никогда не считали их молчаливой добычей. Для них зверь был другом. Они приглашали его к себе, и он сам вставал под лук или копьё – приходил в стойбище и по доброй воле отдавал шкуру и мясо. Потом достаточно было бросить кости в море, чтобы они вновь обросли жиром, поэтому их старались лишний раз не дробить.

– Пойми, – говорил дедушка Утатауну, – сегодня ты ходишь на нерпу, а завтра вы поменяетесь телами, и тогда уже нерпа пойдёт на тебя. Так устроен мир.

Возможно, дедушка был прав и охотникам Утатауна недоставало уважения к зверю, за которым они гонялись, вот он и не хотел их кормить. Впрочем, сам же Кавита признавал, что в первую очередь моржей и нерп отпугивают пожиратели – заставляют их держаться вдали от берега, резвиться с полосатыми крылатками там, где ни одна лодка до них не доберётся: чем ближе к небу уходит море, тем выше волны, и бури там страшные, и течения ломают вёсла, когда пытаешься им перечить.

Поднявшись на гребень, Анипа не знала, куда смотреть: на Тихий дол, чтобы вовремя заметить тугныгаков, или на Ровное место – в надежде разглядеть гружённых добычей мужчин. Без толку вертела головой, затем усаживалась на припорошённые снегом камни.

Перед тем как уйти, Кавита попросил людей Нунавака не ссориться, не грубить друг другу, чтобы не портить погоду и не пугать своим недовольством без того пугливого морского зверя, иначе бабушке придётся каждое утро бегать на ручей к Водной старухе и просить у неё чистый рот для разговоров с хозяевами Верхнего и Нижнего миров. Дедушку послушали и, дожидаясь охотников, старались жить ровно. Бездетная Нанук улыбалась и не выглядела потерянной, Стулык давилась собственным ворчанием, но молчала, хотя Матыхлюк из вредности пытался её раззадорить, Укуна меньше болтала и почти не смеялась, а ведь ей для веселья не требовалось ни мужа, ни подруг. Лишь Канульга не переменилась – она и раньше жила ровно. Но что бы женщины ни делали, мужчины не возвращались. После их ухода минуло столько дней, сколько пальцев на одной руке, и ещё два.

Анипа, устав торчать на Смотровом гребне, помчалась к маме, позвала её на берег, к Маленькой косе. Сама отправиться туда боялась, и дело не в пожирателях: Анипе было страшно одной увидеть несчастье, погубившее охотников Нунавака. Канульга не поддалась бы на уговоры дочери, и Анипа сказала ей, что нужно собрать последние птичьи яйца; раз уж нет Тулхи, обычно карабкавшегося к гнёздам, хорошо бы это сделать маме. Даже Матыхлюк смекнул бы, в чём тут подвох, но Канульга, подумав, кивнула.

Брат увязался за ними, и к полудню они втроём добежали до берега. Анипа и Матыхлюк захватили беговые палки, но спорить с мамой в скорости было глупо. Она, если не сдерживалась, неслась быстрее волка. И такая в её движениях была сила, ловкость, что становилось очевидно: в теле человека живёт настоящий олень.

Добравшись до подножия Скалы оголённых клыков, Канульга обвязала себе грудь и бёдра ременными петлями, подёргала крепления – убедилась в их надёжности – и, цепляясь за оснеженные и усыпанные перьями уступы, полезла наверх. Её приветствовал озабоченный гомон кайр.

Анипа, задрав голову и прислушиваясь к тому, как под мамой скрипят петли, жалела о своей хитрости, замирала от каждого её движения, казавшегося неосторожным или поспешным, а вскоре утомилась и увела брата по направлению к Скале, похожей на живот.

Море, вдали выливавшееся прямиком в тёмно-синее небо, не привлекало Матыхлюка, и всё же он был доволен – разгуливал с новенькой закидушкой и тщился добыть песочника. Беспечные птички разгуливали по ещё не промёрзшим лужам каменистого берега, разбегались от прибойной волны и торопливо возвращались обратно, чтобы наскоро потыкать мокрую землю острым клювиком, по длине не уступавшим их изогнутым лапкам. Коричневые, в чёрную крапинку, они виднелись повсюду, и Матыхлюк не оставлял надежды поймать хотя бы самую маленькую и никчёмную из них. Заметив упавшую поблизости закидушку, песочники издавали недовольное «квик-квик-кивик», но в целом на Матыхлюка внимания не обращали.

Канульга слезла со скалы. Молоденькие кайры успели вылупиться, и добыча была невелика – три яичка. Съели их тут же, а скорлупу сохранили. Мама посмотрела в море и наверняка повела бы детей в Нунавак, но Анипа попросила её объяснить, как пользоваться закидушкой. Сейчас любая добыча была важна, даже крохотная, как песочник. К тому же Матыхлюк мог бы ходить на Утиное озеро и там ловить гребенушек. Мама согласилась с дочерью, но бегать за песочниками отказалась – пошла по берегу, выискивая утку-морянку. Анипа этого и добивалась.

На шести жильных ниточках закидушки висело по крупному моржовому зубу. Анипа видела, как Утатаун с обеих сторон каждого зуба выкручивал углубления, пока они не соединились в отверстие, достаточно широкое, чтобы пропустить плотную нить. Свободные концы нитей папа сплёл в общий узел-рукоятку. Мама показала Матыхлюку, как раскрутить закидушку и не стукнуть себя по лбу.

– Бросать в одну птицу сложно, – сказала Канульга. – Лучше бросать в стаю. Кого-нибудь скрутишь. Или собьёшь.

– На Утином озере…

Прежде чем Матыхлюк успел договорить, мама швырнула закидушку, и раскрученные моржовые зубы засвистели в воздухе. Нити обвились вокруг светлокрылой морянки и повалили её на камни – утка выскочила на горбатый валун и мгновенно пожалела о своём любопытстве. Канульга поймала самца с длинным хвостом. Другая морянка, самочка с белой грудкой и белым пятном вокруг глаз, испуганно сдёрнулась с места и улетела прочь. Мама подбежала к пойманной птице и свернула ей шею. Матыхлюк от радости подпрыгнул, будто сам добыл утку и мог потом похвастаться перед папой своей меткостью. Главное, что закидушка познакомилась с первой добычей, пусть и не самой хорошей. Мясо морянки отдавало горечью и морской травой, в сытые годы его бы бросили собакам, но сейчас в стойбище с благодарностью примут и такое.

Канульга повернулась к морю и ненадолго задумалась, затем уверенно пошла по берегу. Матыхлюк вился вокруг мамы, хватал её за руки, задавал вопросы и просил поймать кого-нибудь ещё – летавшую неподалёку самочку-морянку или разбегавшихся перед ними песочников. Сам пробовал подбить их камнем и грозно размахивал беговой палкой. Мама отвечала рассеянно и невпопад, не противилась, когда сын повисал у неё на руке, и улыбалась чуть глуповатой, но счастливой улыбкой. Не заметила, как привела детей к Скале, похожей на живот.

Пока мама не догадалась свернуть к Прячущимся озёрам, Анипа помчалась вперёд, оставляя за собой едва приметные следы на слабом снегу. Канульга и Матыхлюк вынужденно пошли за ней. Добежав до Маленькой косы, Анипа увидела лодочные сушила – две пары столбов из нижних китовых челюстей, рассчитанные на одну большую лодку. Побелевшие от ветра и солнца, отчасти расслоившиеся и покрытые желтоватыми пятнами лишайника, они одиноко торчали из кучек наваленных в их основании валунов. Сушила пустовали. Ни лодки, ни охотников Анипа поблизости не обнаружила. Ничто не выдавало их присутствия. Значит, они ушли дальше по берегу, вдоль Места, где рассеивается туман, по направлению к брошенному два года назад летнему кочевью. Безжизненное море не оставило им выбора. Или поглотило их. Или загнало в лапы пожирателей.

– Идём, – позвала Канульга.

Наверное, мама наконец поняла уловки Анипы, но вслух об этом не сказала. Не меньше дочери переживала за Утатауна и других мужчин. Возвращались понуро. Один Матых– люк, всучив маме беговую палку, продолжал носиться по кочкам и раскручивать над головой закидушку. Кричал, что сегодня же отправится на Утиное озеро, и звал с собой сестру, а добравшись до стойбища, завалился на лежанку и уснул в обнимку с гарпуном.

Анипа теперь не считала дни, разделившие Нунавак с охотниками, не поднималась на Смотровой гребень. Молча помогала маме и бабушке, вместе с братом слушала Айвыхака и расспрашивала старика об истории своих далёких предков. Укуна умела растормошить кого угодно – разве что грустная Нанук не поддавалась её живости, – и с женой Акивы Анипа ходила пополнять припасы. Утром очередного дня они вышли к узенькому руслу Звонкого ручья. Разложили перед собой крючки из моржовых клыков, каменные грузила, приманки из щепок плавникового дерева. Уже распутывали верёвочку из нитей китового уса, когда к ним, весь покраснев от возбуждения, примчался Матыхлюк.

– Идут! – выпалил он и сразу кинулся назад к стойбищу.

Укуна с Анипой ринулись за ним, но вскоре остановились и, переглянувшись, рассмеялись. Вернулись к речке, чтобы наскоро собрать рыболовную утварь, лишь затем припустили к Нунаваку и вскоре увидели мужчин. Счастье было мимолётным. По их суровым лицам Анипа поняла, что охота выдалась неудачной. Утатаун, Илютак, Акива и Тулхи пришли без мяса. Анипа с Укуной не стали задавать вопросов. Только взглянули на своих мужей и зашагали обратно к Звонкому ручью. Говорить не хотелось. Ручей неприветливо журчал в студёных, покрытых изморозью берегах. К вечеру Анипа и Укуна смирились со скудным уловом. С тоской вспомнили прошлый год, когда ещё до первых снегов доверху наполнили рыбой одну из мясных ям.

Утатаун с Акивой не задержались в стойбище. Сложили по местам копья и гарпуны, доверили Тулхи перебрать и очистить охотничью утварь, а сами опять ушли к морю, чтобы починить пробитую на прибрежных камнях лодку. Охотники вымотались после затяжной вылазки, едва держались на ногах, однако, придя в Нунавак без добычи, не считали себя уставшими и сходу принялись работать. Лишь к глубокой ночи добрели до лежанок и провалились в сон, а поднялись, когда холодное солнце едва проглянуло из-за утренних облаков.

– Где Кавита? – спросил Утатаун.

Не дождавшись ответа, обхватил голову руками. Всё понял без объяснений. Долго сидел в безмолвной тоске, затем отправился расставлять силки под Стылым гребнем.

Женщины Нунавака хотели послушать, где побывали и что видели охотники, но сдерживали себя – ни словом, ни взглядом не выдавали любопытства. К вечеру нового дня мужчины собрались в землянке Утатауна и сами, без понуканий, рассказали о море, не способном прокормить жалкую горстку людей.

Отчаяние загнало охотников дальше Места, где рассеивается туман, дальше теперь заброшенного летнего кочевья Наскук. Они поднялись вдоль берега до Места, где скользят и падают олени, увидели костяки давно покинутых землянок, врезанных, словно гнёзда кайр, в скалистые откосы поворотных мысов. Но как бы далеко они ни заплывали, сколько бы дневных переходов ни отделяло их от Маленькой косы, зверь к ним не шёл. Если кто-то и показывался в воде, морж или морской заяц, то прятался прежде, чем люди успевали к нему подобраться. Пожиратели сделали зверя пугливым, он не слушал Утатауна, говорившего о скором голоде в Нунаваке, не соглашался отдать свои мясо и жир.

В первый день осенней охоты мужчины покормили предков и хозяев местности, задобрили хозяина Нижнего мира самыми редкими из оберегов, после этого спустили лодку, однако помощи не дождались. Утром следующего дня они вновь воззвали к духам и повторно спустили лодку так, будто она по осени впервые коснулась прибрежных вод. Сделали то же и на третий день, и на четвёртый. Изображали бодрость и притворялись, что предыдущие дни неудач – обманчивый сон, морок, навеянный Чёрной горой. Всё было тщетно. За долгие дни охоты мужчинам не довелось поднять гарпун. Они лишь пробавлялись рыбалкой и на восходе солнца собирали с берега бурые водоросли.

Рассказ Утатауна выдался тревожным. Тулхи кивал и от бессильной злобы сжимал кулаки. Илютак, отвернувшись, ковырял стену пальцем и в разговоре участия не принимал. Впрочем, когда стойбище накрыла ночь, а Канульга зажгла жирник, аглюхтугмит развеселились: Акива в пляске изобразил надоедливых морянок. Птицы летели над охотниками, беспечно горланили, смеясь и дразня жирной округлостью сытого брюха. Акива так ладно подражал их крикам, ретиво порхал по пологу на подогнутых ногах, что даже Утатаун не сдержал улыбки. Укуна и Матыхлюк вовсе повалились на пол, хохотали, словно позабыли о грозившем им голоде, возможно, более страшном, чем тот, что настиг аглюхтугмит позапрошлой зимой. Когда Акива угомонился, Матыхлюк не очень удачно, но всё же смешно показал морского зайца, улепётывающего от охотников, а Тулхи изобразил Матыхлюка, неудачно подражающего морскому зайцу, о котором знал понаслышке. Матыхлюк раскраснелся от недовольства и погрозил Тулхи кулаком, отчего по землянке пронеслась новая волна хохота.

Веселье затянулось допоздна, ночью спали мирно, без тревог, а поутру с воодушевлением взялись за обычные дела. Для Анипы день омрачился лишь ворчанием бабушки. Анипа ухаживала за стареньким Четырёхглазиком и донимала сидевшую неподалёку Стулык вопросами о пожирателях – спрашивала, как те живут, как едят, пробовал ли кто-нибудь подружиться с тугныгаками, удавалось ли кому-нибудь их убить и что случается с убитым пожирателем. Стулык, в отличие от Айвыхака, отвечала неохотно, просила Анипу не глупить, а под конец раздосадованно бросила:

– Если не терпится, спроси Илютака. Он-то многое знает. И хорошо, что язык проглотил, а то наговорил бы.

Анипа не обратила бы внимания на бабушкины слова – Стулык была способна и не на такую грубость, – однако бабушка осеклась и посмотрела на Анипу с неожиданным испугом, будто по давней привычке ворчать сболтнула лишнее. Прокряхтев что-то неразборчивое, Стулык поторопилась уйти, хоть и любила посушить на солнце свои старые кости, и скрылась в землянке. Анипа с недоумением повторила её слова.

Откуда и что Илютаку известно о тугныгаках? Почему бабушка упомянула про язык чуть ли не со злорадством? И почему «проглотил»? Будто Илютак лишился его по доброй воле, чтобы, в отличие от бабушки, не говорить лишнего. Почему вообще бабушка недолюбливала Илютака с того дня, когда Утатаун отдал ему свою дочь?

– Обидно. Все что-то знают о моём муже. – Анипа обняла Четырёхглазика. – А я даже не женщина. Хоть и с красивыми полосами.

Пёс вздохнул, разделяя беспокойство Анипы. Она крепче обхватила его лохматую шею и глубже вдохнула земляной запах его загривка. Четырёхглазик был самым мудрым псом Нунавака. Он был старше Волчицы, Вихруна и других собак. Старше Матыхлюка и Анипы. Когда он родился, Тулхи ещё не умел ходить. Наверное, и Четырёхглазик знал об Илютаке больше Анипы.

Жизнь в Нунаваке продолжалась. Со стороны могло показаться, что аглюхтугмит вполне беспечны и только едят меньше обычного. Мужчины понимали, что последних запасов хватит на месяц, поэтому берегли силы: делали всё степенно, лишний раз не ходили на Смотровой гребень, хоть и тревожились из-за возможного появления пожирателей. А Тулхи и Матыхлюк как ни в чём не бывало носились по тундре. Сбросив кухлянки, боролись на свежевыпавшем снегу, бросали камни. В состязаниях побеждал Тулхи. Матыхлюк злился, однако не плакал, как прежде, и не убегал от насмехавшегося над ним друга – с озлоблением кидался на него в надежде хотя бы раз одержать верх.

Анипа наблюдала за ними, улыбалась тому, каким настырным и смелым растёт брат, а сама возвращалась к мыслям об Илютаке. Припоминала, что он менялся в лице, когда речь заходила о пожирателях. Странно смотрел на Анипу, когда она вслух рассуждала о тугныгаках, об их тлеющих кишках. Или ей это показалось? Издёргавшись, Анипа пошла на хитрость. Подстерегла Илютака днём, когда его лицо не было скрыто полумраком спального полога, и якобы невзначай обмолвилась о Скрытом месте:

– Вот бы увидеть, что там, за Чёрной горой.

Илютак посуровел. Качнул головой и жестом объяснил Анипе, что она говорит глупости. Схватил её за плечо, словно боялся, что жена сейчас отвернётся и убежит в Тихий дол, и рассерженно промычал что-то безъязыким ртом. В общем, повёл себя вполне ожидаемо. Ничего особенного на его лице не промелькнуло, в глазах не отразились скрытые мысли. Анипа хотела забыть собственную подозрительность и, посмеявшись, рассказать о ней мужу, а на следующий день обнаружила тайник.

Анипа и прежде брала вещи Илютака. Чистила одежду, осматривала ременные петли, проверяла надёжность чехлов. Если хотела, доставала гарпун, нож или копьё – обращалась с ними бережно, всё возвращала на место, не давала Илютаку повода злиться. Озабоченная бабушкиными словами, она теперь наблюдала за Илютаком и впервые, воспользовавшись его отлучкой, взялась пристально изучить охотничью утварь мужа. Не сказала бы наверняка, что именно надеется обнаружить. Возможно, какой-нибудь знак на древке гарпуна, или подшитый под нижние штаны оберег, или особенную бусину в мешке для мяса. Что-нибудь, способное указать на прошлое Илютака. Свернула моржовую шкуру, лежавшую на полу и защищавшую утварь от влаги. Тогда и почувствовала, что каменная пластина под ней шатается.

Анипа подцепила подозрительную пластину. С трудом откинула её и увидела под ней выкопанное углубление. В углублении лежал кожаный свёрток. Развернув его, Анипа достала морёный моржовый клык. Тяжёлый, длиннее и толще руки, он был покрыт резьбой – тончайшей, будто её нанесли костяной проколкой.

Анипа и не догадывалась, что Илютак – косторез. Застыла, потрясённая его искусностью. Вспомнила рассказы Айвыхака об умельцах аглюхтугмит, которые нарочно брали клыки, пролежавшие на морском дне и затем выброшенные бурей на берег. Изначально белоснежные, они меняли цвет, становились почти чёрными, желтоватыми, серыми или светло-коричневыми, покрывались пятнами и полосками, а главное, делались крепкими и одновременно с тем податливыми. Кости похуже шли на изготовление рукояток, оберегов, подвесок, креплений для нарт и заплечных мешков, а кости получше переходили резчикам. Самые опытные из них вырезали историю аглюхтугмит, не упускали ни одного значимого события в жизни тогда ещё многочисленных стойбищ, воспроизводили истрепавшиеся узоры, чтобы предотвратить их утерю, и складывали клыки у святилища на острове Непяхут, стерегли их строже, чем белая медведица стережёт своих медвежат. Так продолжалось много лет – простому человеку не вообразить, сколько именно, – а потом до острова добрались пожиратели. История аглюхтугмит стала для них закуской. Они не заметили, как проглотили её вместе с людьми, собаками и обычными камнями, подпиравшими стены землянок.

Анипе представилось, что Илютак воссоздал один из тех клыков. Ей не терпелось сбегать в крытый полог и показать находку маме, однако она побоялась разозлить мужа. Решила первым делом изучить клык самостоятельно. Долго вертела его, пока не заметила один повторяющийся образ среди множества разрозненных, и похолодела от страха. Илютак изобразил пожирателей. Крупнотелые, с громадной пастью, из которой изливался дым никогда не остывавших кишок. Пустые глаза, длинные загнутые когти. Да, это были тугныгаки. Они чем-то напоминали росомаху. Только очень большую и свирепую росомаху. Анипа скользила пальцем по клыку, вновь и вновь находила их образ. Ужасалась тому, как отчётливо они прочерчены, и не понимала, зачем Илютаку потребовалось их изображать.

Возле одного из пожирателей Анипа различила худенького человечка. В одной руке он держал нож, а в другой… Камень? Или кусок жира. Или маленького зверька, вроде евражки. Нет! Это был язык. Вырезанный язык. Значит, человечком был сам Илютак. В тайнике лежала вовсе не история аглюхтугмит и даже не её отголосок. Анипа нашла историю своего мужа.

Анипа не могла прийти в себя. Насторожённо смотрела на проём, выводивший в мясной полог, прислушивалась к голосам Канульги и Стулык. Затем, позабыв осторожность, жадно осматривала клык, надеясь хотя бы в целом разобрать, о чём тот рассказывает.

Человечки летят на орлах. Говорят с духами или с собственными отражениями в озере, почему-то отвесном, как скала. Ещё несколько человечков веселятся в пляске. Вот землянка. Высокая странная землянка, а внутри у неё – солнце, вокруг которого парят птицы. Там живет хозяин Верхнего мира? Вряд ли… Таких землянок много, и своё собственное солнце горит в каждой из них. Или не солнце, а огонь, и землянки охвачены пламенем?

Анипа выхватывала разрозненные образы, не понимала их и запутывала себя противоречивыми предположениями. Вот пожиратели плывут на льдине, а вокруг – мёртвые киты. Вот человек, истыканный копьями. Он почему-то улыбается. Вот девочка с единственной полосой на лице. Она стоит на голове, а её косы похожи на ивовые корешки. Девочка повторяется много раз. И всё время перевёрнутой. И только под конец она встаёт на ноги, но оказывается среди пожирателей. Они тянут к ней острые, как проколки, языки. Или не языки?..

Анипа дёрнула головой, стараясь вытряхнуть тревожные мысли и порождённые ими догадки. Не надо было вертеть клык, прыгая от начала истории к её окончанию. Возможно, Анипа уловила бы её общее значение, если бы изучила узоры по порядку, однако сделать этого она не успела. За спиной раздался тяжёлый вздох. В проёме стоял Илютак.

Анипа, пискнув, выронила клык и отпрыгнула к лежанке. Они с Илютаком долго смотрели друг на друга, потом Анипа вернулась к тайнику и на глазах у мужа старательно его восстановила: застелила поверх пластины шкуру, привела в порядок охотничью утварь. Илютак неподвижно наблюдал за женой, затем позволил ей беспрепятственно выйти из полога.

В последующие дни Илютак вёл себя привычно, ничем не выдавал раздражения или злобы. Ночью обнимал жену, утром ждал, пока она снимет его одежду с сушильной треноги, а днём помогал ей оттащить валун, когда тот примерзал к лопатке над мясной ямой. Приняв спокойствие мужа за смирение, Анипа не удержалась и вновь заглянула под пол. Тайник пустовал. Углубление под пластиной было старательно заделано землёй и камнями. Какую бы историю Илютак ни поведал на моржовом клыке, она от Анипы ускользнула.