Текст книги "Один на один"

Оживший корабль

Заброшенные корабли с кучей тайн и сокровищ – наверное, такое тоже бывает. Про это пишут в книжках, показывают в кино. Но в реальной жизни выброшенный на берег корабль – это грустная груда ржавого металла, вылившаяся солярка, холодная вода и крысы. И, сказать по правде, совсем не хочется подниматься на борт и уж тем более спускаться в трюм. Так и ждёшь, что тебе на голову упадёт какая-нибудь ерунда или сам ударишься о рычаг или висящую на одном крюке полку. Ничего интересного.

Такое выброшенное на берег рыбацкое судно лежало в километре от нас. Старое и обшарпанное, оно было никуда не годным ещё когда жило в море. А после нескольких лет, проведённых на суше, и вовсе выглядело жалкой, никому не нужной развалиной.

Ржавое железо плохо хранит человеческое тепло. Оно растворяется в солёной воде, исчезает под ударами ураганов. Его уносят ветер и случайные люди, а по тому, что осталось, бегают крысы. И ничего с этим не сделать.

Судно напоминало беспомощного кита, умирающего на берегу. Местные рассказали, что оно село на мель, повредив винты. Ремонт и буксировка были так дороги, что дешевле оказалось оставить его здесь навсегда. Так «Радостный» оказался на этой земле. Даже спустя годы его имя ещё читалось на облезлом борту.

Не сразу я рискнул подняться на него. Подходил, осматривал со всех сторон, но проникнуть внутрь не решался. Я боялся, что провалюсь в какую-нибудь дыру и никто меня оттуда не вытащит. Но корабль пугал и притягивал одновременно. Сочетание, от которого трудно отделаться.

Цепляясь за дыры в обшивке, я заставил себя подняться на криво лежащую палубу. Она в буквальном смысле уходила из-под ног. Выручали нескользкие подошвы кроссовок и навыки балансировки, полученные на скейтборде. А говорили, что это совсем пустое занятие! Так ведь нет! Приходилось постоянно хвататься за ржавые рукоятки и поручни. К счастью, в морской жизни недостатка в них нет. Вон, старый кнехт[4]4
   Парная металлическая тумба, служащая для закрепления швартового или буксирного троса.


[Закрыть] даже сейчас надёжнее любых сухопутных столбиков. Стоит себе на палубе в штормах и морозах и никуда не девается. Привязывай любой канат – выдержит. Главное, чтобы канат оказался прочным.

Большой палубный люк был распахнут. Облокотившись на высокие бортики, к которым он прижимался, когда все механизмы работали исправно, я заглянул в трюм. Где-то в глубине плескалась грязная маслянистая вода, а по стенкам внутренней обшивки тянулись обвисшие на отливе водоросли. Заворожённый ужасной картиной, несколько минут я рассматривал внутренности умершего морского исполина.

Когда металлические борта трюма стали давить на ладони, я отодвинулся от люка и сел на покатой палубе, положив руки на согнутые колени. Отсюда удобно было смотреть на море. Вон оно гудит совсем рядом. В нём – жизнь, сила, мощь. Но кораблю уже нет до них дела. Он думает о чём-то своём, и ты, находясь на палубе, тоже. Несколько раз я набрал полной грудью морской воздух с миллиардами распылённых частичек влаги. Ими были пропитаны серое небо и серый океан, которые перетекали друг в друга в этот промозглый день. Я вдохнул ещё раз. Надо идти дальше.

Добравшись до рубки, я ухватился за ручку двери. От этого дверная переборка с ужасным скрежетом закачалась, её повело на меня, и я чуть не съехал за борт. Спасли цепкость пальцев и сила рук – еле-еле ухватился за поручни и удержался, когда ноги потеряли опору.

Понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя после такого акробатического номера. Я перевёл дыхание и посмотрел на почерневшие от промасленного железа ладони. Ссадины на пальцах были небольшой платой за возможность избежать купания в Баренцевом море.

За переборкой открывался чёрный коридор внутри палубной надстройки. Упираясь в скользкую палубу и перебирая руками по трубе, приваренной вдоль рубки, я вновь подобрался к нему. Находясь снаружи, в дневном свете, рассмотреть, куда он ведёт и что скрывает, было невозможно. Заглянув внутрь, я с удивлением понял, что желание сделать шаг вглубь не только не пропало, но даже усилилось.

И всё-таки несколько мгновений я медлил. Не знаю, чего я ждал. Чего тут вообще можно ждать?

Я потёр лоб тыльной стороной ладони. Опустил руку. Неожиданно она стукнулась о какой-то предмет в куртке. Пошарив в кармане, я достал его, и от неожиданности у меня даже перехватило дыхание.

Бывает же такое! Я совершенно забыл про карманный фонарик!

Отец выдал мне его несколько дней назад – так, на всякий случай. И вот он появился в моей руке именно в тот момент, когда был по-настоящему нужен. После такого открытия не пойти по корабельному коридору я уже не мог.

Я сделал несколько шагов в темноте. Постепенно глаза привыкли к скудному свету. Фонаря хватало, чтобы освещать пару метров перед собой. Время от времени луч вырывал из небытия куски обшивки, пустой пожарный щит без единого инструмента, таблички на корабельных каютах, вентиляционные решётки.

Случайно я остановился у доски приказов. Просто чтобы оглядеться. И машинально стал разбирать то, что ещё можно было прочесть.

Полуистлевшие листы с напечатанными на машинке буквами висели в прозрачных пластиковых карманах. То есть, для того чтобы поменять бумагу, её надо было просто вытащить сверху, а на это место вставить новую. Потом эти приказы стали никому не нужны. И бумагу менять перестали.

Через потёртый пластик, освещаемый слабым светом фонаря, я попытался прочитать то, что осталось в одном из карманов. «Приказ № 17 от какого-то июня…» Разобрать дату и год уже было невозможно. Цифры истлели вместе с прошедшим временем. Но если июнь, то это где-то в эти же дни, только много-много лет назад. Может, даже десятилетий.

Читаю дальше: «Объявить благодарность… В связи с днём рождения… Старшему радисту…» Фамилию можно было разве что угадать… Кажется, Иванов, а может быть, Иванцов. Или вообще что-то совсем другое. Разве разглядишь в такой темноте? Да и не очень-то удобно вчитываться в старые приказы, когда стоишь посреди тёмного коридора без единого окна на полузатопленном судне.

Я задумался об этом человеке, фамилию которого не смог толком разобрать. Кто он? Какую благодарность ему объявили по случаю дня рождения? Этого уже не выяснить никогда. Но получается, что этот приказ был одним из последних, изданных при жизни судна. Хотя бумагу могли забыть на доске приказов задолго до того, как корабль сел на мель.

Можно было ещё долго стоять и накручивать эти рассуждения. Но страх не отпускал. Я даже поймал себя на мысли, что половина меня увлечённо размышляет про неизвестного мне Иванова, а другая дрожит, как кустик брусники посреди арктической тундры, от чувства опасности, исходившего из внутренностей заброшенного судна.

Этот хрупкий баланс был разбит в одно мгновение. Гул прокатился по всему корпусу, перекатываясь эхом по коридорам, каютам, отталкиваясь от переборок и трапов. Ужас затопил меня от пяток до макушки, когда начавшийся прилив сдвинул казавшееся мёртвым судно. Один толчок, другой, и вот уже гигантское тело начало наливаться силой, порождавшей надежду на избавление от плена. Мне показалось, что даже сейчас корабль боролся за жизнь, не желая мириться со своей участью, искал путь в море, для которого был создан.

Тут же из глубины коридора что-то тёмное с визгом кинулось мне под ноги. Сердце рвануло одновременно и в пятки, и к горлу, а волосы встали дыбом. Не исключено, что в таком виде я сам мог испугать кого угодно, если бы этот кто-то увидел меня. Колени подогнулись. Руки задрожали. А вместе с ними – фонарь.

Упавший к моим ногам, он не только заставил разбежаться корабельных крыс, но и вывел меня из оцепенения.

Я сообразил, что должен быстро выбраться на воздух. Ведь неизвестно, как поведёт себя старый корабль, потревоженный мной. Можно было пойти назад, но мне показалось, что это будет похоже на поражение. И, вместо того чтобы вернуться на палубу, с которой началось моё путешествие, я взял первую подвернувшуюся железяку, поправил спасительный фонарь и решительно зашагал прямо по коридору.

Удивительное дело: поняв суть происходящего, я перестал бояться. Сердце вернулось в своё привычное положение. Ватные ноги почувствовали под собой твёрдую опору, пусть она и была старой палубой. Сознание неожиданно рационально диктовало, что и как делать.

Я шёл вперёд. Из-под ног с визгом разбегались крысы. Вот кто до последнего не покидает корабли. Им даже лучше, когда все уходят и они становятся полноправными хозяевами. Чего удивляться, что их разозлило вторжение чужака.

У меня появилось странное чувство, будто я смогу спасти гибнущее судно, если доберусь куда-то туда, где находится его центр, смогу ему помочь вновь поверить в свои силы, показать, что мы с ним заодно и я не дам этим крысам безнаказанно выгрызать его внутренности. Может, своим движением корабль как раз и давал понять, что он слышит и понимает меня?

После убежавших корабельных крыс я перестал бояться темноты. И темнота, поняв, что так просто меня уже не взять, расступалась с каждым метром, остававшимся за спиной.

Вот каюты, где когда-то жили члены команды. Вот трап в затопленное машинное отделение. Там точно делать нечего. Вот кают-кампания, в которой собирался весь экипаж.

Наверное, в каждом из этих помещений можно было найти что-то важное. Но я шёл дальше. Я поворачивал по коридорам так, словно хорошо знал, куда они ведут. Миновал камбуз, зашёл в рубку к радисту, где на столе по-прежнему лежал радиоключ. «Та-ти-ти-ти» – отбил я букву «Б». «Ба-ки те-кут». И, наконец, поднялся по трапу наверх, на капитанский мостик.

Сразу стало светло. Дневной свет проникал сквозь корабельные окна. К тому же, пока я блуждал в темноте, над землёй взошло солнце. И теперь светило мне, словно радуясь моему появлению. А уж моей-то радости и вовсе не было предела. Страх чёрного коридора отступил.

Я огляделся, перевёл дыхание, подошёл к иллюминатору. За ним виднелись море, берег, солнце. Я был там, где и должен быть, – между. В точке соприкосновения всех стихий.

Я улыбнулся. Присел на заваленный капитанский мостик. Потом слез. Всё-таки неправильно сидеть на чужом месте. Тем более капитанском, пусть даже оставленном, даже без штурвала, вместо которого в полу зияла дыра. Пусть так, но чужое место занимать не стоит. У каждого оно своё. И штурвал у каждого должен быть свой.

Я выбрался на берег с облегчением. Я чувствовал, что сумел преодолеть страх пред чёрным чревом судна, прошёл испытание, смог найти общий язык с кораблём. Хотя это было непросто.

Чтобы стряхнуть с себя то, что пережил, я подошёл к морю вплотную. Опустил руки в набегавшие волны. Прилив продолжал прибывать. Но даже это не было главным. Благодаря вышедшему из-за серых туч солнцу то, что ещё сегодня утром казалось грозным, суровым и даже страшным, сейчас выглядело величественным и красивым. Мой почти оживший корабль стал похож на монумент чему-то возвышенному и очень важному. Даже не знаю чему. Например, стремлению жить в любой ситуации. Бороться до последнего. И всегда идти вперёд. Как это получилось у меня сегодня.

– Никогда не бросай корабли! Они этого не заслужили… – сказал Борис, когда я зашёл к нему в рубку рассказать о своей вылазке. И, помолчав, добавил, слегка улыбнувшись: – Только когда уж совсем невмоготу, можно. Но это, к счастью, бывает нечасто.

Я сидел за столом и думал о том, что увидел. А потом неожиданно спросил:

– А какое сегодня число?

Борис задумался на мгновение, посмотрел в окно с мутными стёклами, потом – в открытую дверь, через которую было видно, как мир наполняется лёгким солнечным светом, и твёрдо ответил:

– Сегодня – день летнего солнцестояния.

Привет от далёких французов

Иногда я ездил вместе с отцом. Мы забирались в гэтээску и отправлялись в путь. У отца была карта, на которой он ставил отметки о проверенных точках. Фотографировал полуразрушенные дома, котельные, бетонные блиндажи и всякие непонятные сооружения.

Постепенно разруха перестала царапать взгляд, вызывать отвращение. Я научился относиться к ней как к данности, изменить которую не мог. Она стала частью привычного мира; тем более природа всё равно побеждала, вбирая в себя человеческие следы, какими бы ужасными они ни были. У природы хватало сил безмолвно простить человека и продолжать жить. Стоило сделать шаг в сторону, и за разрушенными домами с выбитыми окнами и вырванными дверными косяками снова начиналась тундра – спокойная, бескрайняя и мудрая. Она была сильнее человека, который пришёл сюда, не ведая, что творит. А теперь не очень-то понимал, что делать дальше. По крайней мере, так говорил отец, возвращаясь из своих поездок.

Иногда приезжали военные. Вместе с отцом они проверяли свои объекты. Как-то раз я напросился с ними.

На своём БТР они ехали быстрее и рискованнее, чем мы на тихоходной гражданской гэтээске. Офицер-морпех и солдаты сидели на броне и очень здорово смотрелись в своих заломленных набок чёрных беретах и с автоматами в руках.

Неожиданно они начали что-то кричать. Машина остановилась. Офицер встал на броню в полный рост и рывком поднял автомат. Я попытался понять, куда он целится, но солнце слепило глаза, а сопки были в тени.

Раздался сухой оружейный треск. В руках морпеха автомат бил громко и сильно. Наконец-то я смог разглядеть, куда он целился: метрах в трёхстах от нас бежал олень, не ожидавший встретить человека.

В несколько очередей офицер положил животное. Он опять что-то крикнул, и БТР, изменив направление движения, рванул к убитому беглецу.

Когда мы подъехали ближе, солдаты быстро спрыгнули вниз. У оленя были открыты глаза. Быстрыми движениями люди отсекли животному голову, сняли шкуру и разрубили тело на несколько частей. В каждой из них ещё оставалось тепло жизни. Брошенное рядом сердце сокращалось в последних движениях.

На то, чтобы разделаться с оленем, ушло не больше пяти минут. Только что он был жив, а сейчас от него остались лишь мясо и выброшенные внутренности. Жизнь и смерть отделяла очень тонкая грань.

Уже после того как мы вновь сели в БТР и продолжили путь, я подумал, что сейчас мир был бы немного другим, если бы олень не показался из-за сопки и не попался на глаза солдатам. Или если бы убежал. Или если бы офицер не начал стрелять.

Обычно мы с отцом ели дома. Иногда заходили на камбуз к геологам. Но это бывало редко. А так ассортимент в нашем холодильнике не самый богатый. В основном продукты для длительного хранения. Их завозили на точку один-два раза в год, так что привередничать не приходилось. Каждое свежее яблоко ценилось здесь на вес золота.

– Пап, у нас ничего, кроме макарон, нет? – спросил я.

Отец задумчиво смотрел на меня и, дурачась, опускал и поднимал то одну бровь, то другую.

– Согласен, макароны надоели… Может, на рыбалку пойдём, а?

Я-то, конечно, не против. Но, по-моему, из нас двоих ловить рыбу не умел никто.

– Вот и научимся, – оптимистично заявил папа. – Сам знаешь, не боги горшки обжигают.

У местных мы взяли лодку – старую, вёсельную, с облезлыми бортами и скрипящими уключинами. Геологи поделились с нами спиннингами.

– Не потерять бы их в море… – сказал отец.

Рыбачить решили в ближайшей бухте, недалеко от берега, чтобы не вынесло в открытое море. Я первым забрался в лодку, следом отец. Он оттолкнулся от песчаного берега и взялся за вёсла.

Лодка заскользила по плавным изгибам волн, днище заходило под ногами, и я стал похож на неваляшку, которая должна качаться, чтобы сохранить равновесие. Это были какие-то другие отношения с реальностью. И всего-то несколько метров отошли от берега, а уже всё иначе.

Я опустил руку в Баренцево море. Сотней маленьких иголок холодная вода колола ладонь, обегала борта и вновь становилась непроницаемым северным морем.

Мы отошли от берега метров на тридцать. Отец достал спиннинги и протянул один мне. Где-то на картинках или по телевизору я видел, как лихо забрасывают их в воду рыбаки. Раскручивают леску и со свистом закидывают блесну на несколько десятков метров далеко-далеко. Что-то подобное решил повторить и я: взмахнул, крутанул, швырнул. Кажется, отец даже чуть пригнулся, чтобы его не зацепило крючком.

В общем, мне показалось, что мой первый бросок вышел в целом удачным. Но потом выяснилось, что леска, пока летела, так сильно запуталась, что даже застопорила катушку. Дёргаю её, дёргаю, а она ни в какую.

– Это из-за ветра, – пояснил я себе и окружающему миру.

Отец помог вытащить леску, но распутать её было уже невозможно. Пока я возился, он забросил свой спиннинг. И тоже неудачно: сразу же оторвалась блесна.

– М-да, нехорошо вышло, – протянул отец, вытаскивая её обратно. – Получилось распутать?

Я покачал головой.

– Ну и порыбачили, – отец вытер мокрое от морских брызг лицо. – Ладно, погребли к берегу. Всё равно уже ловить не на что.

Так и вернулись мы домой ни с чем. Опять сварили макароны и легли спать. А леску я потом обрезал. Отец, когда относил спиннинги, пообещал хозяевам подарить новые блёсны. Неизвестно, правда, когда это будет. Как минимум не скоро.

За окном лил дождь: то по-настоящему, то просто моросил. От влаги поселковая дорога блестела как каток, а над нею висел туман.

– Давай сегодня никуда не пойдём, – предложил отец и вытянулся на кровати. Сетка прогнулась под ним и мелодично завжикала.

– Хорошая идея, – я тоже лёг, и моя кровать чуть меньше, но тоже прогнулась и завжикала.

Так и лежали мы, чуть покачиваясь. Когда я подумал, что отец уснул, он спросил:

– Чаю хочешь?

– Ага…

Он отправился на кухню, стал греметь чайником и чашками. Потом мы пили горячий чай с сахаром и бутербродами с кусочками холодного масла, о чём-то разговаривали и смотрели в окно, по которому бежали разводы воды и тумана, напоминавшие картины далёких французских художников. Красивые и лёгкие. Мы их проходили в школе в этом году. А сейчас они сами собой возникли на нашем стекле.

После вчерашнего дождя утро казалось удивительно красивым: нежное солнце над Баренцевым морем, прозрачное небо, доверчивая зелень, которая едва покачивалась от ветра. Это был, наверное, первый погожий летний день. Как выяснилось позже, чуть ли не единственный. От этого особенно ценный.

– Купаться пойдёшь? – спросил Борис, заглянув к нам.

Что ответить на этот вопрос, находясь на берегу Ледовитого океана?

– Купаться? – растерянно переспросил я.

– Я каждый день хожу, – пояснил Борис. – Даже зимой. Без выходных и праздников. И первого января ходил. Сугробы выше меня, ночь полярная кругом, а море – живое. Бьётся о берег, и ничего ему не страшно. Потому что оно сильное.

Мы пошли к морю. По левую руку виднелся маяк, по правую – заброшенный корабль.

На берегу Борис разделся до плавок. Аккуратно уложил спортивный костюм на камень, придавив сверху другим. У самой кромки воды сделал несколько глубоких вдохов, подмигнул мне и пошёл в море:

– Тут главное ноги не повредить, пока до песка доберёшься…

Действительно, какого только мусора не было под ногами. Океан выбрасывал на берег доски и пластиковые бутылки, бобенцы, обрывки тралов[5]5
   Трал – большая конусообразная сеть для ловли рыбы с судов. Бобенцы´ – пустотелые металлические шары, которые закрепляют на нижней кромке устья трала для его раскрытия. Когда трал идёт по дну, они подпрыгивают на грунте и шумят. Нанизанные друг за другом, бобенцы напоминают бубенцы музыкальных инструментов. Иногда их так и называют.


[Закрыть] и масляные канаты.

– Баренцево море, – говорил Борис, заходя в воду, – одно из шести мест в Мировом океане, куда сносит весь человеческий мусор. Течения так устроены… Самое экзотическое, что тут находили, – это резиновых детских утят. Я по радио слышал, что у берегов Канады с палубы сорвало контейнер. Там их тысячи было. Потом лет пятнадцать по всему миру эту живность ловили. Весёлые такие… У меня пара штук есть. А вон, смотри, венский стул валяется… Принесло же!

Я заворожённо следил за шагами Бориса. Он осторожно вошёл в воду и, выдержав небольшую паузу, нырнул.

Он плыл, аккуратно раздвигая руками холодные воды океана. Делал он это спокойно и размеренно. Метров через двадцать – двадцать пять повернул обратно к берегу.

Мне интуитивно захотелось схватить полотенце и дать ему сразу, после купания. Но Борис с улыбкой покачал головой. Он стоял на ветру, повернувшись лицом к океану:

– Нет, сейчас то что надо. После Баренцева моря этот ветер кажется посланником тёплых краёв.

Точно, подумал я и улыбнулся: говорит как поэт. И теперь мы улыбались вместе. Борис произнёс нараспев:

 
И в размеренном теченье,
И в напоре грозных круч
Жизнь даёт нам утешенье
И рождает света луч.
 

– Это ваш мальчишеский бог говорит? – спросил я.

– Ага! Он же у меня и говорит, и пишет, – подтвердил Борис и показал на солнечные лучи, которые просачивались сквозь облака и опускались над океаном. – Здорово, правда?

Пока Борис одевался, я подошёл к выступам скал, поднимавшимся над океаном на метр-полтора. Вопреки всем ветрам и холоду, в расщелинах рос золотой корень. И как раз сейчас на коротких и упругих стеблях появились крохотные розовые цветки. Они не боялись ни волн, ни дыхания Севера.

– А знаешь, на чём ты сейчас стоишь? – крикнул мне Борис.

Я испуганно начал поднимать ноги, предполагая, что наступил на какой-то мусор, и он прилип к моим подошвам, и теперь ужасный запах будет преследовать меня ближайшие полгода. Оказалось, нет. Поэт мыслил не столь приземлённо.

– Эти камни называются строматолитами. Три-четыре миллиарда лет назад они были водорослями и создали атмосферу Земли – ту, которой мы дышим сейчас. По крайней мере, так учёные говорят. Я об этом в книжке читал. Такие сине-зелёные водоросли… Говорят, они ещё в Австралии остались. Но те помоложе будут, им всего пара миллиардов лет… А здесь вот они, под боком, хочешь – постой на них, хочешь – погладь… Если приглядеться, в них можно даже окаменелости отыскать: ракушки, хвостики. Я пару таких нашёл, на полке стоят, потом покажу…

Пока Борис говорил, я с воодушевлением разглядывал камни, торчащие из воды. Ничего себе, столько миллиардов лет, а они как новенькие! И так просто лежат под ногами! Вот уж точно: никогда не знаешь, на что наступишь – то ли на помойку, то ли на реликтовые ископаемые! Что за жизнь?!