Текст книги "Один на один"

На маяке

Глядя издали, я никогда не задумывался, а из чего, собственно, сделан маяк. Он казался чем-то единым – рукотворным факелом с идеальными пропорциями, напоминавшими греческие колонны. Надо было подойти ближе, чтобы выяснить: в основе его – обычные бетонные блоки, которые тоже, оказывается, могут быть красивыми. Всё зависит от того, что из них построить.

Даже в белёсой пелене тумана маяк выделялся на фоне скупых на краски сопок ярко-алыми и белыми полосами во всю высоту башни. А вот внутри никто и не собирался прятать серый бетонный цвет. Не до красивостей тут.

Я сам напросился к хозяину маяка в гости, встретившись с ним в посёлке, у геологов.

– Можно посмотреть? – спросил я и почувствовал, что покраснел, застеснявшись.

Смотрителя звали Дмитрий Григорьевич. Он улыбнулся:

– Конечно, можно…

И вот теперь мы поднимались вверх по железной лестнице. Если не знаешь, что идёшь внутри маяка, ни за что не догадаешься: обычная арматура, кое-где покрашенная, но в основном нет. Шаг за шагом, пролёт за пролётом. И лишь гулкое эхо вторит шагам.

Смотритель маяка провёл меня на самый верх, на площадку рядом с линзой. Я всё надеялся увидеть, как она работает. Для меня это было чем-то само собой разумеющимся, что маяк должен светить всегда. Но оказалось, что летом маяк выключен и запустить его по своему желанию никто не имеет права. В сезон белых ночей маяку дают отдохнуть.

Дмитрий Григорьевич облокотился на ограду, которая окружала круговую обзорную зону. Я встал рядом.

– Смотри, – он показал рукой вправо, – вон там находилась старая башня. Её больше ста лет назад построили. Долго работала. Потом заменили… А вон там дома старые стояли, ещё в девятнадцатом веке… Я в архивах смотрел. Народ тут коров держал, свиней – не смотри, что Арктика! Аккуратно всё было, снимки сохранились. И свадьбы играли, и детей рожали, и рыбу ловили… И счастливы были. Может, потому что землю эту любили. Не на словах, а на деле. Заботились о ней. Да только давно это было. И вот теперь земля без любви. Ей от этого плохо. А людям и подавно. Вон сколько тут народу спилось от безнадёги. Руки опустили… А чуть ослабишь, перестанешь барахтаться, всё – конец…

Он помолчал и добавил:

– Здесь всё очень хрупко и очень быстро проходит… Как и в большой жизни… На материке…

Мы постояли ещё минут десять и спустились вниз.

У геологов царило оживление.

– А у нас гости, – произнёс Сан Саныч в своей неизменной тельняшке. – Смотри, кто пришёл…

Рядом с ним стоял оленёнок и доверчиво брал хлеб с руки повара. Оленёнок был совсем маленьким. Я вспомнил оленя, которого уложили с бэтээра, и почувствовал, что на глаза наворачиваются слёзы.

Оленёнок совершенно не боялся людей и доверчиво тыкался мордочкой в каждого, кто приближался. Заглядывал в глаза, словно пытаясь разглядеть в них что-то. Он доверял людям, в отличие от взрослых зверей, которые в любой момент готовы сорваться с места и убежать прочь.

– А можно мне? – попросил я. – Покормить.

– Сейчас хлеба принесу. Только что испёк, – кивнул здоровяк.

Он быстро сходил в столовую и принёс душистую буханку чёрного хлеба.

А потом я долго стоял с оленёнком. Он брал с моей ладони мякиш, который я отламывал от буханки с масляной чёрной корочкой. Кусок ему – кусок мне. Он слизывал хлеб с ладони тёплым языком, слюнявил мою руку и чуть щекотал её.

Когда гарантийной срок службы – вечность

У полуострова были разные берега. Совсем непохожие. Могло даже показаться, что они не имеют ничего общего. Рядом с посёлком тянулась песчаная коса. Хоть пляж устраивай, если бы не холод. Справа на смену песку приходила тянувшаяся к воде плоская скалистая гребенка, о которую белой пеной бился тяжёлый океан. Влево берег резко поднимался над морем, оставляя внизу узкую полоску земли.

Огромные одинокие близнецы-утёсы стояли на этой ничейной земле сами по себе. Материк их уже отпустил, но в последний момент они словно остановились перед бескрайним океаном, не решаясь сделать последний шаг, и теперь смотрели вдаль.

Когда мы с отцом впервые добрались до этих каменных исполинов, был уже вечер. Розово-красное солнце низко катилось над морем и сопками, освещая наши обветренные лица.

– Для саамов[6]6
   Саáмы – представители коренного малочисленного народа Севера, живущие в России на Кольском полуострове, а также в северных районах Норвегии, Швеции, Финляндии. Согласно Всероссийской переписи населения 2010 года, на территории Кольского полуострова численность саамов составляет чуть больше полутора тысяч (1599) человек.


[Закрыть] эти утёсы священные… – говорил отец, и мы оба зачарованно разглядывали силуэты двух гигантов, черневшие на фоне густого синего моря, чистого голубого неба и зелёных холмов.

Мы подошли ближе. Я дотронулся ладонью до камней у основания утёсов. В лучах вечернего полярного солнца они ещё хранили остатки дневного тепла, не унесённого ветром. Подумалось, что камням надо его впитать и беречь, чтобы хватило на долгие тёмные месяцы зимы.

Вблизи стало видно, что утёсы напоминают пирог, сложенный из каменных слоёв. Казалось, ударь, и слой можно снять и взять в руку. Но ведь это утес, а не пластинки слюды. Он здесь стоит миллионы лет и простоит ещё столько же. Как говорится, гарантийный срок службы – почти вечность.

Я любил приходить к утёсам в свободное время. Сидеть на скале над ними и смотреть на море, облака и лучи солнца. Всё это постоянно менялось. То они хмурились друг на друга, и серый цвет перетекал с неба на землю. То вдруг в этом панцире непонимания проскакивал всего один луч света, вырвавшийся из облаков, и всё становилось иначе. Острым рапирным ударом он пронизывал серый страх, и уже волны разбегались по океану, унося с собой в вечность и морские глубины солнечное свечение.

В его лучах в середине лета наступила сказочная неделя тепла, единственная за весь год. Незаходящее солнце плавно парило над волнами северного моря, забиралось на сопки полуострова и вновь уходило в сторону океана. Оно меняло цвет от бледно-жёлтого до оранжевого и даже малинового, и в каждом миге было столько теплоты, доверия и вечной силы, что их хватало земле на целый год.

В это время зацвёл иван-чай. Подъёмы сопок и впадины болот покрылись лиловыми и пурпурными цветами. Их яркие вспышки на фоне скупых северных красок казались чудом, в которое никто не верил, но оно наступило тихо и спокойно, как и подобает настоящему чуду.

Под стать краскам был воздух – всегда лёгкий и свежий, казавшийся таким прозрачным, что его можно было разглядывать до самого горизонта. В нём смешивались мимолётные, словно духи, робкие запахи не верящей в долгое лето тундры и солёное дыхание близкого моря. А ты стоял посреди этого бескрайнего простора, и дышал полной грудью, и пил этот воздух, словно чистую, чуть сладковатую воду.

Мне нравилось, что на полуострове не надо продираться через кусты и поваленные деревья и можно идти по сопкам хоть до горизонта. Ты видел свой путь на несколько километров вперёд. И от этого крепло радостное чувство лёгкости. И постепенно приходила уверенность в том мире, который меня окружал.

Кстати, в тундре не было змей, ящериц и всяких гадов, которые могут незаметно подкрасться и напасть, застав тебя врасплох. На Севере не от кого ждать подлости. Здесь для этого слишком холодно, смеялись геологи.

А вот крапива росла хорошо, но и она была какой-то деликатной. Рядом с котельной и кухней и вовсе вымахали настоящие кущи с меня ростом. Я поначалу хотел с ними бороться, но Сан Саныч остановил. Сказал, что, во‑первых, она не кусается, потому что на Севере только мороз да ветер умеют это делать по-настоящему.

– А во‑вторых, щи из свежей крапивы всегда под рукой! И с нашим летом она все три месяца сохраняет свежесть. Идеальный вариант!

И действительно, частенько, готовя обед, Анатолий выходил из кухни и прямо с крыльца состригал пару веток крапивы. Щи, между прочим, получались отличные.

В один из моих походов к утёсам начался сильный дождь. Спрятаться было негде, поэтому пришлось вымокнуть. После этого я решил построить укрытие, где можно будет скрываться от непогоды. Так и поступил и уже вскоре чуть в стороне от утёсов, под скалами, соорудил подобие шалаша – из камней, коряг и обрывков тралов, выброшенных на берег.

В своём убежище я представлял себя моряком, выбравшимся на неизвестную землю после кораблекрушения. Из мусора, принесённого волнами, я пытался обустроить свой вымышленный мир. Пустые бутылки были лампадами. Тяжеленный бобенец, который я нашёл рядом с сетью, служил мне глобусом. Было даже оружие – обломок гарпуна. В рюкзаке я приносил бутерброды и термос, было так здорово пить сладкий чай на берегу Ледовитого океана.

Правда, и напугался я один раз. Опять начался дождь. Пока я шёл к утёсам, он просто моросил. Но на берегу ветер гнал его с такой силой, что тонкие струйки превращались в острые стрелы. Да ещё море шипело под боком. Придя к утёсам, я тут же забрался в своё укрытие.

Внутри было тихо и спокойно. Чтобы согреться, я налил чая и развязал пакет с бутербродами. И в этот момент сквозь шум прибоя, ветра и дождя отчётливо расслышал чужое дыхание. По-моему, я так и застыл с бутербродом во рту. Ужас пронзил меня. И только тут до меня дошло то, о чём я никогда не задумывался раньше. Здесь могут оказаться все кто угодно: и медведь, и росомаха, да мало ли кто ещё! Даже какой-нибудь вампир! Что, их тут не бывает, что ли?

Я судорожно размышлял, что в следующий раз надо обязательно взять с собой что-нибудь, чем можно защищаться по-настоящему, но сейчас-то ничего под рукой не было! Мой взгляд судорожно искал хоть что-то: камень, палку, бутылку, тот же обломанный гарпун. Но в эту минуту в проёме, который служил дверью, появилась морда оленя.

Не знаю, как ему это удалось, но он забрался в мой шалаш, ничего не задев, развернулся и примостился рядом, как собака. На пару с ним мы и съели оставшиеся бутерброды, а после, когда непогода утихла, каждый пошёл по своим делам.

Когда я вернулся домой, дождь опять зарядил в полную силу. Он продолжался несколько дней, которые я провёл с книгой. За окном свистел ветер, ухала железная крыша какого-то сарая, дождь швырял в окно пригоршни воды. А я лежал в кровати, укутавшись одеялом, и чувствовал себя по-настоящему дома. Потом из-за шторма вылетело электричество, и я пошёл в дизельную. Да уже и хотелось чего-нибудь поделать.

Дизель не справлялся с нагрузкой и жадно захлёбывал бензин вперемешку с воздухом, словно тяжелобольной человек.

– Старый уже, – сказал я, решив по-взрослому завязать разговор.

Макарыч махнул рукой:

– Он ещё нас с тобой переживёт. Уже полвека работает, и ничего… Надо бы его только почистить, профилактику сделать…

Он посмотрел на меня:

– Умеешь?

Я отрицательно покачал головой. Макарыч подмигнул:

– Давай научу… Парню всегда пригодится.

Он скинул фуфайку и остался в рабочей куртке. Потом достал из металлического шкафчика ещё одну и протянул мне:

– Возьми запасную, а то перемажешься…

Я надел рабочую одежду. Она была великовата, и я закатал рукава. Пока я переодевался, Макарыч снял с дизеля кожух и скинул ремень.

– Дизель – как сердце. Принцип тот же. Пока крутится – будет жизнь, будет энергия. Так что дизель всегда должен быть исправен, – сказал он. Видимо, ему тоже хотелось поговорить.

Он аккуратно откручивал детали, любовно держа их в руках и обращаясь к ним как к друзьям: «Генератор, стартёр, насос, коленвал, клапана…» Я плохо понимал смысл, но чувствовал в этих словах поэзию, красоту и силу, которых раньше не замечал. Макарыч передавал детали мне, и я протирал их ветошью. Руки быстро стали чёрными от смазки, но мне это даже нравилось.

Часа за полтора мы разобрали двигатель, прочистили его, а потом собрали. Макарыч подтянул ремень и поменял клапан, который ему не понравился. Так и сказал:

– Не нравится он мне…

А что в нём может не нравиться? Клапан – он и есть клапан.

– Это ты так говоришь, пока не разобрался. Я их за свою жизнь столько перевидал. Я тебе с завязанными глазами скажу, какой хороший, а какой нет…

– Я так не могу, – констатировал я.

– Ну, какие твои годы! Научишься…

Когда, перемазанные и уставшие, мы вышли из машинного зала, от дождя остались лишь мелкие капли. В лучах вновь появившегося из ниоткуда солнца они тут же превращались в радужную россыпь, оседавшую на сочной зелёной траве. Пахло влажной корой деревьев – даже не знаю, откуда взялся этот запах. Тут и деревьев-то толком нет. Арктика всё-таки. Разве что с южного берега полуострова ветер принёс их терпкий аромат в наши края.

«Мечта»

Утром меня разбудил непривычный гул. Чужой. Не такой, к которому я привык за последние недели: шум генератора, свист проводов и антенн, грохот гэтээски. Что-то гремело и ухало, билось по одному и тому же месту, словно незакреплённая балка.

Пока я вставал, шум стих, и я забыл о нём.

Примерно через час после завтрака я отправился к своим утёсам. Свежие следы колёс на дороге напомнили об утреннем шуме. Следы вели к утёсам.

Я взял чуть в сторону, поднялся на скалу и лёг так, чтобы мне были видны люди внизу. Посреди берега рядом с утёсами стоял старый зелёный ГАЗ‑66. Я уже знал, что его называют «шишигой». Люди ходили вокруг машины, громко смеялись, потом разожгли огонь. Они жарили что-то из привезённого с собой, подходили к воде, опять смеялись.

Когда с едой было покончено, из того, что осталось, они скручивали в руках небольшие шарики, а потом подбрасывали в небо – так, чтобы чайки и бакланы могли поймать их. Ничего не подозревавшие птицы хватали еду на лету, а после проглоченный вместе с хлебом карбид разрывал их.

Людей внизу это очень веселило. А мне стало страшно. После нескольких минут оцепенения я встал и ушёл. Но даже дома, под одеялом, меня ещё долго тряс озноб.

К утёсам я вернулся на следующий вечер. Берег был пуст, люди уехали, оставив после себя пивные бутылки, полиэтиленовые пакеты, не до конца обгоревшие картонные коробки. На утёсах они намалевали масляной краской дурацкие надписи типа «здесь кто-то был». Нагадили и уехали. А гадость осталась.

– Масляная краска сама не сойдёт, – сказал Макарыч, когда я вернулся в посёлок и рассказал ему. – Её затирать надо…

Он встал и начал ходить по машинному залу в поисках непонятно чего. Открывал дверцы, заглядывал в ящики и наконец протянул мне банку уайт-спирита:

– Вот! Наверное, подойдёт…

Несколько дней я оттирал надписи. Не сразу, но краска поддавалась, и постепенно камни вновь становились чистыми. Конечно, они были всего лишь камнями, но я даже разговаривал с ними. Мне казалось, что слова растворялись в шуме прибоя и улетали далеко-далеко, подхваченные морским ветром. Из-за него я и не услышал, что грузовик вернулся.

Я стоял перед ними с тряпкой и ведром растворителя в руках. Против солнца и ветра я не мог разглядеть лиц. Понимал, что слабее их, но уйти не мог. И не знал, что делать. Убегать не хотелось. Всё равно бы догнали. Да и не стоило проявлять слабость. Чтобы хоть как-то защититься, я поднял палку.

Её выбили первым же ударом. Потом кто-то толкнул меня сзади. Тут же подставил подножку.

Обида и возмущение жгли меня, и, поднявшись, я кинулся на обидчиков. Но их было слишком много.

В посёлок я вернулся поздно вечером. Не хотелось, чтобы кто-то видел меня. Но проскочить незамеченным не удалось. Кажется, в такие моменты все как нарочно выходят на улицу, даже если это единственная улица длиной в пятьдесят метров… И все увидели, что у меня на глазах слёзы.

– Я ничего не мог сделать, – пытался я объяснить. – Их было шестеро или семеро… А потом они достали банки с краской и разбили об утёсы.

Меня душила злость и обида. И я не знал, что делать.

– Это, наверное, срочники с «Мечты»… Такой позывной у них красивый, а они там как в ссылке и никакой мечты у них на самом деле нет… – пытался успокоить меня Борис. – Такие люди тоже бывают. Тут уж ничего не поделаешь…

Я понимал, что меня хотят поддержать и утешить, но в такие моменты от любых слов становится только хуже. И слёзы текут не от физической боли, а от сознания, что тебя унизили.

Месть

Но когда обида стала чуть менее острой, я принялся вынашивать планы мести. На полуострове было несколько мостов – деревянных, покосившихся, но всё-таки мостов, с помощью которых можно было заметно сократить почти любую дорогу. Никто не помнил, когда их построили, тем не менее ими пользовались. Я мог предположить, где в следующий раз проедут матросы-срочники. И знал, чтó буду делать.

Я шёл по дороге, которая вела к моим утёсам со стороны «Мечты». И, как и предполагал, вскоре оказался у моста через Пьяный ручей. Пьяный – это почти официальное название. Несколько раз здесь на повороте бились машины, так что, преодолев его, народ вздыхал свободнее. Кто не за рулём, мог и выпить. Такая была традиция. Потом здесь построили мост, поворот стал чуть менее опасным. Но ведь мост сооружён давно. И вряд ли кто-то следит за его состоянием.

Когда я осмотрел деревянные пролёты, мне показалось, что я прав. Если подпилить всего одну балку, потом подтолкнуть её и сдвинуть несколько камней, то в следующий раз мост может и не выдержать. Так я и сделал.

С помощью взятых с собой инструментов и валявшейся рядом коряги я расшатал балку, а потом сапёрной лопатой вытащил из-под опор камни. Чувство холодной мести делало мои действия расчётливыми и придавало уверенности в собственных силах.

После того как я проделал всё это, дорога домой была лёгкой и беззаботной. Съедавшая меня обида немного утихла. Моя месть уже почти стала реальностью.

Когда я вернулся на Цып, отец уже был дома. В последние дни мы редко общались. Он много работал, а я не хотел рассказывать, что произошло. Близким людям говорить об этом особенно трудно. И я не знал, как он отнесётся ко всей этой истории.

Между нами возникла неловкая пауза. Она длилась и длилась. Мы стояли друг против друга. А потом я заплакал навзрыд. И уткнулся в отца. Я плакал и плакал, а он просто прижимал меня к себе. Так и стояли мы с ним. Пять или десять минут – не помню. Всё-таки это здорово, когда есть в кого уткнуться, когда совсем плохо. Тем более если это отец.

– Да, их было слишком много, – говорил отец. – В такой ситуации трудно сражаться… Бывает… Не надо бояться проиграть. Невозможно всегда побеждать. На бой надо выходить, если ты знаешь, что это твой поединок. И проигрывать не стыдно, если сражался за настоящее дело и постарался сделать всё, что в твоих силах.

После разговора с отцом я провалился в глубокий, лечащий сон, едва коснувшись головой подушки. Было такое чувство, словно с души упал камень. Но посреди ночи я проснулся. Теперь уже от страха, что из-за меня, от моих рук могут погибнуть люди, пусть даже те, которые обидели меня.

Я вскочил. За окном в низких солнечных лучах парил полярный день. Я растолкал отца.

Помню, как мы вместе бежали к мосту. Так быстро я ещё никогда не бегал. Даже на уроках физкультуры, когда на нас смотрели девчонки.

Отец захватил с собой инструменты. Мне он дал лопату, а сам бежал с ломом. Не самая удобная экипировка для бега, но мы очень спешили.

А дальше всё было как в кино. Мы увидели грузовик, который ехал к мосту, и помчались навстречу, размахивая руками и крича.

Но они не останавливались. Когда машина уже поднялась на мост, я кинулся ей наперерез с раскинутыми руками. Водитель ничего не мог понять, но затормозил. В этот момент мост затрещал, и одно колесо провалилось между разъехавшимися досками. Матросы с криком выскочили из грузовика, и мы вместе принялись выталкивать его обратно на грунтовую дорогу.

Когда всё закончилось, отец сказал, что надо положить поперёк моста балку. Чтобы другие не въехали и пользовались объездом через брод. Испуганные матросы сделали это беспрекословно.

Когда мост был перекрыт, отец спросил:

– Это вы были на берегу? Там, где утёсы?

Матросы молчали, глядя в землю. Я стоял рядом с отцом.

– На любую силу всегда найдётся другая сила, – произнёс он. – И каждому всё равно придется отвечать за свои поступки.

Он кивнул в мою сторону:

– Он вас простит, но в другой раз вы можете не дождаться снисхождения. А сейчас уезжайте. Эта дорога теперь для вас закрыта. Вы сами положили здесь шлагбаум.

Матросы-срочники молча сели в машину и уехали.

Больше я их никогда не видел.

Растворитель и научное открытие

В следующие дни я ещё несколько раз приходил к утёсам с растворителем и старыми тряпками. И оказалось, что всё не напрасно. Благодаря этой истории я умудрился сделать… научное открытие!

Да-да! Когда я уже почти закончил отчищать камни, к моему огромному удивлению, из-под белой краски проступил настоящий петроглиф! Старинный наскальный рисунок!

– Автор неизвестен, зато имя археолога войдёт в историю! Трам-пам-пам-пам! – торжественно пропел отец, когда я показал ему своё открытие. – Как ты разглядел-то?! Просто молодец!

Рука древнего художника выцарапала на скале человека, рядом с ним – лодку и лабиринт. Всё было очень чётко видно, особенно в низких лучах вечернего солнца. Я даже удивился, как раньше никто не заметил этого рисунка.

– Надо же, тысячи лет назад жил какой-то человек, весь в шкурах или что там тогда носили. И вот он взял да нарисовал произведение искусства, как мог и где мог. Ему же захотелось это сделать, представляешь! И он сделал! Здорово!