Текст книги "Шестеро вышли в путь"

Девушка сидит у окна. Спят по России деревянные города. В полном безмолвии, в поразительной тишине ползет над горизонтом красное солнце. И вдруг тишина нарушается.

Стукнуло окно. Ольга вздрогнула и выглянула на улицу. Из соседнего окна прыгнул на землю Булатов. Он одернул френч, повернулся и увидел Ольгу.

– Вы не спите? – спросила она.

– Нет, – ответил он, – не могу заснуть. Тоска. Пойду погуляю. Спокойной ночи.

Он поклонился, зашагал по улице и скоро скрылся за углом.

Он сказал ей неправду. Он шел на свидание с Катайковым. Они условились встретиться этой ночью.

Глава двадцать первая
ВТОРАЯ ИСТОРИЯ ПРО ДРАГОЦЕННОСТИ

В понедельник утром Ольга встала с ясной головой и решила, что не станет больше вести с Булатовым таких длинных, интимных разговоров. В конце концов, он случайный для нее человек, и непонятно, чего он мучается. Начнется учебный год, войдет в преподавательский коллектив, примут его хорошо, и он успокоится. В крайнем случае, она расскажет Андрюшке, какой он хороший парень, и Андрей его в обиду не даст. Когда Булатов пригласит ее погулять, она резко скажет, что гуляет каждый вечер с Васей Мисаиловым. Все это было очень приятно решать, но беда в том, что Булатов никуда ее не приглашал.

Вечером во вторник Ольга гуляла с Мисаиловым и вернулась поздно. Вася ее проводил, и они еще долго стояли и болтали под окнами. Ольга была убеждена, что Булатову слышен их разговор, шутила, смеялась и очень подробно расспрашивала Васю насчет того, сколько у него рубах и проходит ли он еще эту зиму в старой куртке. Может быть, надо поднатужиться и сшить новую. Он ведь будет студентом, в большом городе – неудобно. Наконец Вася ушел, и Ольга в прекрасном настроении легла спать. Вдруг ей пришло в голову, что все-таки неловко перед Булатовым. Зачем постороннему знать подробности ее отношений с будущим мужем? Ему, одинокому человеку, может быть, неприятно слушать, как заботятся о другом... Но, в конце концов, не может же она из-за жильца менять свой образ жизни! Пусть не слушает.

Оказалось, что ее опасения были напрасны. Булатов ничего не слышал. Его просто не было дома. На этот раз он действительно гулял и пришел под утро. Ольге не спалось, и она даже решила сначала, что идет кто-то чужой, но выглянула в окно и увидела, что в самом деле он – Булатов.

В среду Ольга не пошла в рощу, и Булатов был дома. Он лежал в своей комнате на кровати и курил. Вышел к чаю, молча послушал отца и сразу после чая ушел к себе. Вечером Ольга пошла к холостякам. Холостяки были какие-то не такие, как всегда. Ольга сразу почувствовала неискренность в тоне ребят. Она пыталась сама говорить просто и дружески, но и в своем собственном тоне почувствовала неискренность. Разговора не вышло. Вернувшись домой, Ольга решила, что они обижены на нее за воскресенье, и обозлилась. Они же сами были кругом виноваты, а теперь обижаются на нее. Подошла к дому, а Булатов сидит у окна, трубочку курит. Он поклонился ей, пожелал доброго вечера. Она решила, что откажется разговаривать с ним, скажет, что очень устала, но он и сам не начал разговора.

В четверг за обедом Юрий Александрович избрал темой беседы брак. Смысл его монолога заключался примерно в следующем: очень жалко, что Дмитрий Валентинович холостяк. Молодые люди боятся жениться, а он, старый человек, должен сказать, что счастье только в браке. Единственные счастливые годы его жизни были те годы, когда он был женат на Олиной матери. Смерть ее была для него не просто горем, а крушением всей жизни. Конечно, Дмитрий Валентинович в Петербурге видел замечательных красавиц, но, когда он осмотрится, он найдет и в Пудоже несколько интересных и чутких девушек.

Ольга сначала слушала отца спокойно, а потом ей пришла в голову мысль, от которой она вся залилась краской. Дмитрий Валентинович мог принять слова отца за намек: смотрите, мол, у меня дочь – невеста; почему бы вам на ней не жениться? Ольга вся закипела от негодования, раньше времени встала из-за стола и ушла на улицу. Сидя на скамейке, она стучала носком туфли по земле и злорадно повторяла про себя: «Невеста, да не твоя». Она очень злилась и сама не понимала, на кого – на отца или на Дмитрия Валентиновича, который, уж во всяком случае, ни в чем виноват не был.

Мужчины долго еще болтали, вернее – Юрий Александрович долго продолжал монолог, потом он все-таки угомонился и пошел в кабинет отдохнуть. А Булатов вышел на улицу и сел на скамейку рядом с Ольгой. Ольга постаралась показать ему, что она совершенно спокойна. Сделала вид, что скрывает зевоту, засмеялась над ленивой и жирной свиньей, которую собака тащила из лужи за ухо. У Булатова был тоже вид равнодушный и сонный: человек хорошо пообедал и кейфует на лавочке возле дома. Выбив трубку, он лениво сказал:

– Вы никогда не придумывали приключенческие романы, Ольга Юрьевна?

– Нет, – сказала Ольга.

– Хотите, я расскажу вам начало одного романа? Я его придумал как-то также после обеда, когда ничего не хотелось делать. Манилов в эти минуты, если помните, придумывал мост через пруд, а я вот занялся приключениями. Рассказать?

– Расскажите, – сказала Ольга.

– Ну так вот. Действие начинается в наше время в Ленинграде, на Моховой улице, в старой богатой квартире, в которой доживает свой век фрейлина двора ее императорского величества Александры Федоровны... ну, скажем, Апраксина. Представляете себе этакий обломок империи. Кругом кипит обыкновенная советская жизнь, а у фрейлины висит огромный портрет Николая Первого, хранятся фотографии великих княгинь с интимными надписями и мелкие подарки августейшей повелительницы. Квартиру удалось сохранить – не знаю уж каким образом. И жизнь в квартире как будто остановилась на тысяче девятьсот шестнадцатом годе. Гостей почти не бывает. Ходят только два старика. Бывший министр двора, полный дурак, сделанный министром за хорошее воспитание, и какой-то барон, дурак совершенный, известный в придворных кругах своими усами. У него необычайной красоты усы, за которыми он всю жизнь ухаживает тщательнейшим образом. Вот эти два дурака пьют из старинного сервиза чай и спорят о том, следовало освобождать крестьян императору Александру или это была ошибка. Полный дурак – либерал и считает, что освободить следовало. Совершенный дурак держится консервативных взглядов и полагает, что это было ошибкой. У фрейлины есть сын. Он кончил перед самой революцией школу кавалерийских юнкеров и гвардейских подпрапорщиков и только что был произведен в офицеры, как началась революция. Он человек живой, взглядов вполне современных, и на все эти обломки ему наплевать так же, как и на самую империю. В гражданской войне он участия не принимал, бежать на Дон к Каледину категорически отказался, совершаемо лоялен к советской власти, учительствует и вполне доволен судьбой. И вот, можете себе представить, фрейлина заболевает. Естественно, начинают ходить врачи, и с течением времени лица у них становятся все серьезнее. Положение фрейлины, понимаете, безнадежно. Оба дурака исчезли – они очень берегут свои драгоценные жизни и боятся заразиться. Сын, понимаете ли, наедине с умирающей. А умирающая эта если, с одной стороны, и обломок империи, то, с другой стороны, все-таки мать – значит, он, естественно, огорчается и все такое. И вот однажды фрейлина призывает его к себе и говорит... Но, прежде чем рассказать вам, что она говорит, я должен разъяснить: происходит все в обыкновенный советский день, в обыкновенном советском доме. Мимо окон, понимаете, ходят трамваи, совслужащие спешат на работу – вообще прозаичнейшая обстановка. И вдруг фрейлина трагическим голосом Пиковой дамы говорит: «Сын мой, я должна тебе открыть страшную тайну». Может быть, слова были другие, но тон именно тот, которым говорятся страшные тайны. «Дело в том, что в печной вьюшке спрятан мешочек. А в этом мешочке на полмиллиона рублей драгоценностей. Дело, однако, не в полумиллионе, дело в том, что эти драгоценности наши фамильные и им нет цены. Что-то кому-то подарил Иван Грозный, что-то Петр Великий, что-то Екатерина Вторая. В общем, раритеты. Поклянись мне, сын мой, – говорит фрейлина, – что ты сохранишь это сокровище!» Ну, сын клянется и все такое. После этого фрейлина торжественнейшим образом умирает.

Надо вам сказать, что сын не хотел огорчать мать, однако решил сразу же после похорон отнести этот мешочек и сдать его в Государственный фонд. Тут не было особенного героизма. Просто, по совести говоря, ни к чему ему были эти брильянты. Ну что он с ними стал бы делать? Зарабатывал он достаточно, рассчитывал в будущем преподавать в вузе, а может быть, и кафедру получить. И вдруг, понимаете, этакая мистика! Однако не успел он вернуться с похорон, как раздался звонок и вошли два совершенно незнакомых ему человека. Разговор состоялся серьезный. «Нам известно, – сказали гости, – про эти драгоценности. Мы представители очень мощной организации, которая ставит своей целью водворение на престол законного престолонаследника, великого князя Кирилла Владимировича. Между прочим, пока эта цель не достигнута, мы занимаемся сбором ценностей, которые принадлежат царствующему дому. Что же касается ваших драгоценностей, то ваша мамаша, извините, наврала, и вовсе они не апраксинские, а собраны с верных сынов царя и отечества на великое дело и переданы вашей мамаше на хранение».

Кто тут наврал: фрейлина ли взяла перед смертью грех на душу или эти молодцы все сочинили, – не знаю. Так или иначе, сын не хочет им отдавать драгоценности, он предпочитает Госфонд. Он говорит, что должен подумать, что сокровище не здесь и что если он решит его отдать, то возьмет оттуда, где оно спрятано. Свидание назначается на следующий день. Молодого Апраксина предупреждают, что за каждым шагом его следят и что если он попытается обмануть, то, как говорится, дни его сочтены. Проводив гостей, юный отпрыск заворачивает драгоценности в газету и отправляется в ГПУ. Однако по дороге он замечает, что за ним следят какие-то люди. Когда он сворачивает на Гороховую, где помещается ГПУ, навстречу ему, понимаете ли, попадается компания из нескольких человек хулиганского вида и с ними один из приходивших к нему людей. Ну конечно, дружеская встреча, любезные вопросы: «Куда вы?.. Ах, гуляете? Не пойти ли нам лучше в ту сторону?» Словом, юный Апраксин возвращается домой, так и не добравшись до ГПУ.

Дальше происходит тысяча приключений, которые долго рассказывать. Коротко говоря, на пятый день юный Апраксин, уложив ценности в портфель, ночью вылезает в окно из собственной квартиры и направляется к милиционеру, стоящему на посту возле его дома. И тут, представьте себе, наезжает на него какая-то машина, сбивает его с ног, и пассажиры выражают желание отвезти пострадавшего в больницу. Пострадавший держится за портфель и требует, чтобы милиционер ехал с ним. Вся компания приезжает в больницу. В больнице начинается полный рокамболь. Пострадавший добивается разрешения держать портфель при себе. Его кладут в отдельную палату. Ночью приходит врач почему-то с наганом и требует ценности. Тут происходит самое интересное. Врач сообщает, что в ГПУ уже заявлено, что молодой Апраксин, которому поручено передать в Париже великому князю Кириллу ценности, собранные бедными его верноподданными, с портфелем, в котором эти ценности уложены, бежал из своей квартиры, направляясь в Париж. Молодого Апраксина ищут. Если он придет с повинной и ценности сдаст, это, конечно, повлияет на решение его судьбы и он, вероятно, получит не десять лет заключения, а только пять. Но пять все-таки наверняка получит. Представьте себе, что молодой Апраксин не хочет сидеть в тюрьме даже и пять лет. Что вам говорить! Герой наш дает из больницы дёру, решив, что лучше всего не связываться ни с верноподданными законного престолонаследника, ни с ГПУ. Он мечтает о тихой, спокойной жизни советского учителя. Но вот это как раз для него и недостижимо.

Начинается вторая часть. Герой оказывается в чужой одежде, уже без портфеля. Драгоценности спрятаны под рубашкой. Он связывается с уголовниками, и три раза они его чуть не убивают – такая у них привычка. Наконец, добыв два-три рекомендательных письма и полное обмундирование крестьянина-бедняка, он отправляется в расположенный далеко от центра глухой маленький город, где встречает девушку, пальца которой не стоят все его драгоценности и которой он не решается сказать о том, что он ее любит, потому что его дело плохо, а он совсем не собирается портить ей жизнь.

Булатов замолчал, вытащил трубку и стал набивать ее табаком. Ольга искоса посмотрела на него. Перед нею спокойно сидел обыкновенный человек, отдыхающий после обеда. Она обвела глазами улицу. Собака перестала теребить за ухо свинью и сама улеглась рядом, а свинья совершенно разнежилась и даже похрюкивала от удовольствия. Курицы устраивались в пыли поуютнее. Соседка прошла, неся два ведра с водой. Булатов зажег спичку, трубка задымилась, зашевелился тлеющий табак.

– Интересная история, – сказала Ольга.

Она ничего не могла понять. Что он, действительно сочинил эту историю просто так, от нечего делать, или в ней была какая-то правда? Не может быть, чтобы в нашем простом, обыкновенном мире действительно совершалось такое. Но он прямо говорит о том, что это правда. И еще о том, что он ее любит. Может быть, и то и другое выдумка. Может быть, и то и другое правда. А может быть, она поверит, а он будет над ней смеяться.

Опять все повернулось не так, как она ожидала. Опять она не знает, что делать и как себя вести.

– Что же думает предпринять молодой Апраксин? – спросила Ольга.

– Представьте себе, сам не знает. Думает, передумывает и ничего не может придумать. Кстати, хотите посмотреть драгоценности?

У Ольги даже дыхание сперло. Он сказал это таким тоном, каким мог бы сказать: «Хотите посмотреть мои новые туфли?»

– Какие драгоценности? – спросила Ольга.

– Ну, те самые, из-за которых случилась вся катавасия.

– Хочу, – сказала Ольга, сама не зная, поддерживает ли она веселую игру в приключения, которую затеял Булатов, или говорит серьезно о серьезных вещах.

– Тогда вот что... – Булатов выпустил дым из трубки. Синее облако поплыло в воздухе. – Когда все заснут, я вам стукну в стенку, и вы зайдете ко мне. Только постарайтесь, пожалуйста, чтобы никто ничего не слышал. Все-таки слишком широко распространять эту историю не следует. Да и эти игрушки могут кого-нибудь в грех ввести. – Он помолчал и встал со скамейки. – Ну, я пойду, полежу немного.

Он ушел, а Ольга осталась одна, растерянная и ошеломленная. Шутка это или на самом деле? Может быть, в Петербурге принято так шутить? Да нет, что за чепуха! Какая же это шутка! Тут же ничего нет смешного. А если правда? Мимо прошел приказчик из лавки Малокрошечного, обезьяноподобный верзила с низким лбом. «Может быть, и он участвует в этом романе? – думала Ольга. – Может быть, он следит за Дмитрием Валентиновичем? Каждый ведь может оказаться его врагом». Она представила себе жизнь Булатова. Ни одной спокойной минуты. Как, вероятно, ночами прислушивается он к шорохам: может быть, лезут... Его преследуют преступники, но и к закону он не может обратиться. Закон тоже против него. Пусть это ошибка, он ни в чем не виноват, но кто же ему поверит? Похититель драгоценностей, который не знает, как от них избавиться! Необыкновенное положение. Ольга пошла к себе в комнату, попробовала читать, но не могла разобрать, о чем идет в книге речь. К холостякам идти не хотелось. Не до них ей было. Она легла и попробовала заснуть. Нет, о сне нечего было и думать. Она вышла за город и решила пройти пять верст, до верстового столба. И действительно, прошла. Встретила по дороге ученицу Юрия Александровича и поболтала с ней. У верстового столба посидела, пока не досчитала до тысячи. Пошла обратно, нарочно задерживая шаг. Когда пришла, было одиннадцать часов. Булатов сидел у себя за столом. Дверь в его комнату была открыта настежь. Ольга прошла к себе и закрылась. Скорей бы лег Юрий Александрович... Он ложился обычно в двенадцать. Чтобы не обмануться, она сказала себе, что сегодня он назло ей ляжет в час, но он лег, как обычно, в двенадцать. Она сидела на кровати, прислушиваясь. Света в это время года не зажигали – в комнатах было и так светло. Треснула половица, и Ольга вздрогнула. Ей показалось, что стучат в стенку. Потом наконец в стенку постучали. Ольга перевела дыхание. Кажется, больше ждать она не могла бы ни одной минуты... На цыпочках она вышла в столовую. Дверь в комнату Дмитрия Валентиновича шевельнулась, как бы приглашая Ольгу войти. Ольга вошла. Он стоял за дверью и сразу же притворил ее. Занавеска на окне была задернута. На кровати стояла деревянная, инкрустированная перламутром шкатулка.

– Сейчас полюбуетесь, – сказал Булатов. – Может быть, вам понравятся. Мне они, по совести говоря, осточертели.

Он открыл ящик. Ольга увидела драгоценности.

Она стояла ослепленная, потом осторожно рукой пошевелила браслет и кольца, лежавшие сверху. Камушки искрились в полутьме. Ольга отвела руку.

– Ну, как вам нравится мой приключенческий роман? – спросил Булатов.

Ольга повернулась к нему. Теперь они стояли друг против друга, совсем близко, и она, подняв голову, смотрела ему в лицо снизу вверх. Рукой он обнял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал в губы. Она молчала. Глаза ее, кажется, тоже искрились в полутьме. Потом она повернулась, вышла и закрыла за собой дверь. Булатов с силой провел рукой по волосам.

Именно в этот вечер или ночь – было, наверное, уже около часу – она, растерянная, несчастная, прибежала к нам в «Коммуну холостяков». Именно в этот вечер она сказала, что хочет замуж, что нечего тянуть, что надо записываться и переезжать.

Именно в этот вечер свадьба твердо была назначена на субботу.

Глава двадцать вторая
КАТАЙКОВУ ПРИХОДИТ В ГОЛОВУ МЫСЛЬ

В воскресенье ночью, когда Ольга думала, что Булатов ходит один по лесу и разгоняет тоску, он шел на свидание с Катайковым. Медленно, поглядывая по сторонам, прошел он до конца улицы и вышел за город. Пройдя еще с полверсты, он огляделся и, увидя, что никого нет, свернул в лес. Здесь его походка изменилась. Он зашагал быстро и деловито. Он боялся опоздать: не следовало сегодня сердить Катайкова.

Тропинка была почти незаметна. Иногда Булатов внимательно смотрел под ноги: не сбился ли с пути. Нет, кажется, верно, трава примята и кое-где сломана ветка. Тропинка вывела его на маленькую поляну. Здесь стоял сруб с провалившейся крышей, без окон. Черт его знает, кто, когда и зачем поставил его далеко от дороги, в непроезжем и непрохожем месте.

Булатов огляделся. Никого. Значит, он пришел слишком рано. Он подошел к срубу и заглянул внутрь. В углу на чурбане сидел Катайков и, молча улыбаясь, смотрел на Булатова.

– Поздно приходите, – сказал он любезно. – Все с барышнями гуляете? Если для секретности, то одобряю. Шаркуна в серьезном деле трудней заподозрить. А если всерьез шаркунничаете, то следует прекратить. Барышни вас в Париже дожидаются. А здесь это вам ни к чему.

Булатов промолчал. Он сел на второй чурбан, стоявший у стены, и молча стал набивать трубку.

– Вы небось злитесь, – сказал Катайков, – что я вас уму-разуму учу? Напрасно. Злиться нечего. Я не о вас забочусь, а о себе. Мы с вами теперь одной веревочкой связаны. Я на этом рисковом деле больше вашего могу потерять. Вы все равно уже в революцию все потеряли, а я, изволите видеть, приобретаю. Мне много есть чего рушить. Так позвольте уж мне беспокоиться.

– Беспокойтесь, кто вам мешает, – сказал Булатов и стал раскуривать трубку.

Катайков смотрел на него злыми глазами. Видно было, что многое хочется ему еще сказать, но он сдержался.

– Так вот, – сказал он другим тоном, – перейдем к делу. Был мой человек у Миловидова.

Он замолчал и следил за Булатовым недобрым, тяжелым взглядом.

– Ну? – спросил Булатов, выждав паузу.

– Действительно подтверждает, – сказал Катайков. – Не соврали вы.

Булатов пожал плечами:

– А вы все не верили? Драгоценности-то видели собственными глазами, чего же тут сомневаться?

– Я ведь в брильянтах не знаток. Я лен понимаю. Хлеб понимаю. А брильянты я не понимаю.

Катайков погладил рукой подбородок, как бы раздумывая, и положил руки на широко расставленные колени.

– Ну ладно, – сказал он. – Что прошлое поминать, доверял или не доверял. Теперь верю. Значит, давайте говорить по делу. Шхуна придет шестого июля. Нынче у нас пятнадцатое июня. Имеем двадцать один день. Карту помните? (Булатов молча кивнул головой.) Пойдем самым прямым путем. Колесить нам нет интересу. Соберемся у меня на хуторе. Значит, десять километров уже в кармане. Оттуда тракт пятьдесят два километра до Водл-озера. Лошади на хуторе будут. До Водл-озера довезут.

– Пятьдесят два километра – небольшое дело, – сказал Булатов.

– Это еще безделка, – сказал Катайков, – дело будет впереди.

Ужасно они раздражали друг друга. Катайкову была просто непереносима молчаливость и сдержанность Булатова. Он чувствовал в ней все вековое пренебрежение барина к мужику, и мужицкая кровь в нем кипела. Булатов же не мог выносить того, что Катайков был как бы главным и все время это подчеркивал. Он, мол, и богат, ему и терять есть что, не то что некоторым голодранцам. Каждый из них с удовольствием бы отказался от компаньона. Но Катайкова заворожил блеск брильянтов, а Булатов понимал, что ему самому никаким образом не пройти эти триста километров, которые лежали между Пудожем и норвежской шхуной.

– На Водл-озере, – продолжал Катайков, – будет нас ждать карбас. Пересечем озеро прямо на север и пройдем на карбасе по Илексе до порогов. Версты четыре выше порогов деревенька есть – Калакунда. Продукты туда завезут. Значит, там денек отдохнем и обновим запасы. Дальше пойдет тропа. Тут уж о лошадях не приходится думать. Дойдем до деревни Луза. Через озеро Лузское нас перевезут, дальше опять тропа до Носовщины. Места, скажу прямо, тяжелые. Обойдем озеро Ик, озеро Монастырское и только в Носовщине можем отдохнуть. И туда будут отправлены люди с продуктами, так что там опять обновим запасы. От Носовщины пойдем до Калгачихи. Там уже я сам не бывал: но, говорят, дьявольские места. И в Калгачихе будет нас ждать запас. Оттуда тропа идет через кряж Ветреный пояс. Что за кряж, не знаю. Мало кто там бывал. Однако известно, что невысокий и тропа есть. Раз проходили люди, значит, и мы пройдем. В Калгачихе мужичонка на печке отлеживается, набирается сил. Он проводником пойдет. В молодости, говорит, ходил один раз. Может, и врет, мужичонка неверный, но другого нет. Больше никто не хаживал. Ну, а как Ветреный пояс пройдем, тут уже к Белому морю дорога. В Перинг-озере – это деревушка такая – будет нас ждать человек один, крестьянин хороший из Малошуйки, – его посылает приятель мой. К нему в Малошуйку поехал гонец по железной дороге через Сороку, а там по тракту. Гонец этот, по моему расчету, в Малошуйке будет через неделю. Значит, в Перинг-озере встретит нас проводник, и с ним мы дойдем до Малошуйки. Оттуда до губы Нименьга рукой подать, и тоже есть свои люди. Предупреждаю: дорога трудная. Я человек здешний и то побаиваюсь. Там уж, если кто ослабеет, нянькаться не придется.

– А где же Миловидов? – спросил Булатов.

– А вы-то разве не знаете? – притворно удивился Катайков.

– Знаю, – сказал Булатов, – да хочу вас проверить. Может, вы все врете насчет Миловидова, а сами заведете подальше: меня – в болото, а брильянты – в карман.

Катайков усмехнулся очень весело и потер руки.

– Непременно так бы и сделал, – сказал он с удовольствием. – И не задумался бы. И правым бы себя чувствовал. Потому что вам они ни к чему – все равно ветром пройдут, а я бы их в дело употребил. Но только без вас меня на шхуну-то не возьмут, а здесь мне, изволите видеть, с брильянтами делать нечего. Вот ведь какая беда-то...

– Ну, а все-таки где же Миловидов? – спросил Булатов.

– Калгачихи не доходя, – сказал Катайков. – Туда мы свернем и дня два побудем в лагере. Проводник Миловидова встретит нас на тропе у Калгачихи.

– Так, – сказал Булатов. – Что ж, все понятно.

– Понятно-то понятно, – хихикнул Катайков, – да вот как вы дорогу выдержите. Там, видите ли, места для шаркунов неподходящие. Еще зимой по насту на лыжах пройти можно. Даже муку на лыжах доставляют, прямо в заплечных мешках. Летом там не многие хаживали. А доходило еще меньше.

– Я-то дойду, – сказал Булатов.

– Ну, если вы дойдете, так я уж наверное доберусь. Я к здешним местам попривычнее вас.

– Я не о вас беспокоюсь, – сказал Булатов. – А вот девушка как дойдет?

Катайков замер. Лицо его сразу стало серьезным.

– Какая девушка? – спросил он.

– Каменская, дочь учителя.

Катайков встал и неторопливо надел фуражку.

– Прощайте, – сказал он, – не поминайте лихом. В таком деле, извините, участвовать не могу. – Он встал и пошел к двери.

Булатов помолчал, с удовольствием выпустил дым изо рта и, только когда Катайков был уже в дверях, сказал негромко:

– Пожалеете.

Катайков остановился. Злобно улыбаясь, он сказал!

– Нет-с, не пожалею! И так дело было рисковое, а уж если девчонка припуталась... извините, я человек серьезный. Считайте, что ничего не было. Вы ко мне не приходили, и ваших побрякушек я не видел. И жалеть о них, поверьте, не буду. Без браслетиков жил и проживу. А насчет того, что к ногтю возьмут, так это еще бабушка надвое сказала. Да и все равно меньше риску, чем в вашем деле.

Катайков повернулся, собираясь уходить, но Булатов так же спокойно кинул ему:

– Не в том дело.

Катайков и сам чувствовал, что дело не в том, что Булатов еще не все сказал. Поэтому он повернулся сразу же и спросил:

– Не в том? А в чем же?

Булатов достал из кармана лопаточку и стал старательно вычищать трубку.

– Дело в том, – заговорил он медленно, – что нам Ольгу Юрьевну непременно надо взять с собой, ради собственной безопасности. Вы вот меня ругаете, что я с барышней гуляю – по-вашему, «шаркунничаю», а я шаркунничаю в ваших же интересах. В своих, правда, тоже, но и в ваших.

– Что-то я не пойму... – протянул Катайков, внимательно глядя на лицо Булатова. – При чем тут мои интересы?

– При том ваши интересы, – сказал Булатов спокойно, пряча в карман трубку и лопаточку, – что девчонка заглянула в шкатулочку.

– Как – заглянула? – У Катайкова даже голос дрогнул.

– А так. Черт ее дернул уборку в моей комнате делать... Чемоданы передвигать. Ну, один упал и раскрылся, и как раз, представьте, этот. Она так по крайней мере рассказывает. Может, конечно, просто полюбопытствовала залезть в чужой чемодан.

– Да как же это? – У Катайкова прыгали губы. – Да вы-то что же... не заперли шкатулочку, что ли? Такую вещь – да не запереть!

– То-то и дело, – с сомнением протянул Булатов, – что мне помнится, будто я чемодан запирал. Стало быть, случайно он открыться не мог. Стало быть, ключ подобрала или проволочкой сумела открыть. Так или иначе, а знает.

– Да я-то тут при чем? – сказал Катайков. – Я-то что? У вас какие-то брильянты, а я о них слыхом не слыхал. Мне-то какое дело?

– Тоже верно, – согласился Булатов. – Только если мы убежим и нас вместе поймают...

– А я никуда не убегу. – Катайков даже руками замахал. – Помилуй бог! Я в Петрозаводск поеду. Мне партию льна надо сбыть.

– И это правильно, – опять согласился Булатов. – Только, видите ли, я ей сказал, что это наше общее дело.

– Зачем же вы это сказали? – пролепетал Катайков.

– А просто погибать веселее вместе.

– Однако же! – Катайков даже руками развел и посмотрел на Булатова с некоторым уважением. – Ишь вы какой, оказывается! Ну, только это одни глупости. Мало чего вы сказали...

– Вообще-то, конечно... – Булатов как бы раздумывал. – Но только, если копаться начнут, до многого докопаются. Уж тогда-то узнают, что ваш человек за моим багажом приезжал. Его возьмут за мягкое место. Неужто ж он удержится, не расскажет, как мы с вами водочку выпивали! Отца девушки тоже возьмут, и отец припомнит, что вы его просили меня приютить и что никакой старый друг никаких писем ему не писал. Будут неприятности, Тимофей Семенович, непременно будут!

Катайков облизал пересохшие губы и почему-то повертел шеей. У него, видно, сперло дыхание.

– Ну-с, так что же? – спросил он.

– А то, что выход один, – спокойно продолжал Булатов. – Девушку надо взять с собой. Кстати, в этом случае если что и заподозрят, то просто подумают, что сбежала девчонка с заезжим красавцем от отца и от жениха. А этими делами ГПУ не занимается.

Теперь они смотрели друг другу прямо в глаза. Долгое было молчание. Потом вдруг у Катайкова мелькнула какая-то мысль. Выражение лица его изменилось. Он будто успокоился немного. Булатов если не понял, то догадался, какая это была мысль, но ничем не показал, что догадался. Глаза Булатова ничего не выражали. Катайков погладил рукой подбородок.

– Ну что же, – сказал он, – раз такое положение, придется девчонку брать. Долю-то ей выделять не надо, надеюсь?

– Нет. Долю ей выделять не надо, – сказал Булатов.

– Ну и то слава богу. Теперь пора расходиться. Лучше пройти по городу, пока спит народ. Значит, последнее: опоздать нельзя, но и раньше времени идти не следует. Надо, чтобы наши гонцы успели, чтоб продукты были доставлены. Словом, по моему расчету, в субботу самое время выйти. Желаете проверить расчет?

– Нет, не желаю, – сказал Булатов. – Верю на слово.

– Тогда так. Я пораньше выеду и на хуторе буду вас ждать. А вы выходите из дома часиков в семь. Километр пройдете по тракту – будет мой шарабан с Тишковым, тем самым, который за багажом вашим ездил. Он вас и довезет с барышней.

– Хорошо, – кивнул головой Булатов.

– Стало быть, больше не видимся и никаких подтверждений не будет.

Булатов еще раз кивнул головой:

– Хорошо.

– Я пойду первым, а вы минут десять выждите... До субботы.

Катайков повернулся и пошел. Булатов остался один. Начали петь птицы. Он поднял голову и посвистел им в тон. Птицы перекликались, не обращая внимания на его свист. У них были веселые дела, и им не было дела до высокого сухощавого человека, стоявшего у старого сруба. Для того чтобы птицы ответили, надо свистеть весело, с радостью.

Напомню, что в ночь, когда происходил этот разговор, Ольга еще не видела драгоценностей и не знала об их существовании. У Булатова не было никаких оснований думать, что она может его полюбить и бросить ради него Мисаилова. В это время он мог спокойно сказать, что уезжает на недельку-другую с Катайковым на охоту, и это не вызвало бы никаких подозрений. Но он решил, что Ольга поедет с ним, и заставил заранее примириться с этим Катайкова. Зачем ему нужна была Ольга? Он и сам, наверное, не знал. И не очень задумывался над этим. Такой уж был человек...