Текст книги "Шестеро вышли в путь"

Глава седьмая
ПЕРВЫЙ ЛУЧ

Город кончался в двух шагах от дома Катайкова. Передо мной был опять обрыв, и внизу светилась холодным светом вода широко разлившейся Водлы. Дома стояли, повернувшись к реке задами, жалкими огородиками, сарайчиками, сортирами. Удивительная красота была внизу, а дома будто не хотели смотреть на нее. Они отворачивались от дикого и прекрасного простора ради уюта убогих пудожских улиц. Я пошел по краю обрыва, ища места, где можно было бы спокойно, невидимо для посторонних, посидеть и подумать. Теперь действительно отчаяние охватывало меня. Отчаяние и страх. Мне казалось, что на поросших травой улицах этого города можно умереть от голода так же, как где-нибудь в ледяной пустыне. Если жители увидят меня, умирающего, то, может быть, только задернут занавески на окнах, чтобы не вышло потом неприятностей.

Я слишком мрачно смотрел на вещи. Но я устал, проголодался, ослабел. Да и слишком уж много мрачного пришлось мне увидеть за последние сутки.

Который был час? Солнце стояло еще высоко, но в мае в этих местах оно опускается очень поздно. До меня донеслось щелкание бича и мычание коров. Значит, уже гнали стадо домой. Сейчас мне даже не очень хотелось есть. Я устал так, что у меня ноги подкашивались. Я решил проспать эту ночь где-нибудь в кустах неподалеку от города. Далеко отходить опасно. Здесь, конечно, много медведей и волков.

«Утром придумаю», – успокаивал я себя. Есть же уком комсомола, уком партии, горсовет. Не может быть, чтоб дали мне помереть.

Я дошел до рощи, в которой мы беседовали с теткой, и, спустившись на несколько шагов по откосу, нашел в кустах удобную для спанья нору. Здесь меня никто не мог увидеть. Я нагреб сухих листьев под голову, укрылся курткой и заснул.

Мне снилось, что я слышу разговор. Слова были неразборчивы. Во сне до меня доходил только печальный тон разговора. Говорили два голоса – женский и мужской. Кажется, печальный был женский голос. Повторяю, слов я не разбирал, но тон был настолько выразителен, что я понимал чувства, которые слова выражали, так же ясно, как если бы слушал песню. Мужской голос звучал проще, обыденнее, деловитее, и все-таки и в мужском голосе мне слышалась скрытая, сдержанная печаль.

С этим чувством печали, навеянным на меня во сне, я проснулся. Под курткой было тепло, но я знал, что, как только скину ее, тепло рассеется. Сквозь ветки кустов я видел серый, с розовым оттенком свет белой северной ночи. Было тихо. Я думал, что разговор мне приснился, но вдруг совсем близко, над самой головой, услышал тот самый женский голос, который звучал мне во сне.

– А я не понимаю отца, – говорил женский голос. – Сорок лет прожить в Пудоже! Зачем? Ну хорошо – ученики письма пишут, фотографии присылают. Но сорок лет ходить по одним и тем же улицам! Не понимаю! Здесь красиво – лес, вода, но ведь всегда одно и то же. А что за лесом? Может, там еще лучше. Может, там такая красота, что про эту и вспоминать не захочется. А если даже там ничего хорошего, так все-таки ведь другое. Вот у нас ель, береза, осина. А где-то там, скажем, пальмы кокосовые, финиковые, араукарии... – Девушка (я был уверен, что это совсем молодая девушка) засмеялась. – Я ведь не знаю, что такое араукарии. Кажется, растение. А может, зверек какой-нибудь. Например, котенок с крыльями. Утром открываешь окно, а на подоконнике котята сидят. Прилетели пожелать доброго утра... Так я вот что говорю: может, все эти араукарии и не лучше осины, но надо же посмотреть. Может быть, лучше. А если хуже, так я осину больше любить буду. Нет, я не понимаю отца!

Наступило молчание, потом мужской голос заговорил спокойно и неторопливо. В нем была рассудительность и уверенность. Странно, что во сне он мне показался тоже печальным.

– Юрий Александрович – замечательный человек, – сказал мужской голос. – Подумай сама: всю жизнь он сидит в маленьком городе, а в курсе всего. Сколько журналов выписывает! Ведь это же удивительно! О чем ни спросишь, он все знает.

По-видимому, девушка слушала его невнимательно. Когда он кончил, она заговорила о своем.

– Вот моя мать, – сказала она. – Родилась в деревушке на Кен-озере. Там знаешь красота какая! Я маленькая ездила. Озеро странное – извилистое. Точно река, которая никуда не течет. И большой каменный монастырь. Тишина необыкновенная. Однажды моя мать приехала в Пудож, и ей показалось, что это огромный город. Поступила она к отцу в прислуги и влюбилась в него. Ей было шестнадцать лет, когда она приехала и увидела отца. А ему было сорок. И через три года они поженились. Я ее понимаю. Восемь домов в деревне, тридцать человек жителей, и вдруг – Пудож! Улицы, магазины. И отец. Он был красивый, я карточку видела. И вежливый, не ругается, не пьет, книги читает. – Она усмехнулась. – Отец для нее, наверное, был – как для меня какая-нибудь араукария. Я бы тоже влюбилась, если бы с Кен-озера приехала. А я родилась и выросла здесь, и для меня Пудож – как для нее деревня в восемь домов. Мне хочется дальше...

– А меня здесь оставишь? – спросил мужской голос, и я понял, почему во сне мне слышалась в этом голосе сдержанная печаль.

– Ну что ты! – ласково сказала девушка. – Разве же я тебя оставлю? Кто же у меня есть на свете? Ты да еще отец. Только я его не понимаю – как это он хоть один раз за всю жизнь не бросил свои книги и не пошел черт знает куда! Нет, Вася, наверное, ближе тебя у меня никого и нет. – Она говорила так ласково, что это, конечно, была правда. – Куда же я без тебя? Я вот, как будущая жена, все приглядываюсь к семейным парам. Обучаюсь, как стать хорошей женой. И сколько я ни видела мужей да жен, ни один муж так жене не близок, как ты мне. – Она помолчала и добавила совсем тихо, я еле расслышал: – Только все-таки иногда мне хочется дальше...

Наступило молчание. Я лежал неподвижно, боясь шевельнуться. Мне было стыдно, что я слушаю разговор, который никто третий не должен слышать. Осторожно, чтоб не двинулась ветка, не шевельнулся листик, я подогнул под себя ноги. Мне казалось, что они видны из-за куста.

– Поздно уже, – сказала девушка. – Мне-то что! Я завтра высплюсь, а тебе, бедняге, скоро на работу вставать. Вот ты какой замечательный жених – даже сна решился!

– Я целый день часы считаю, – сказал мужчина, – скоро ли мы с тобой встретимся?

– Счастливые мы, Каменские, – сказала задумчиво девушка. – Отец мой – скучный человек, а любовь встретил необыкновенную. И мне повезло. Может, ты человек и простой, а любишь так, как никто не любил. Да, Вася?

– Думаю так, – помолчав, ответил Вася.

– Ну, значит, все хорошо. Теперь расскажи, какие новости. Сегодня целый день под окном кричат, что у тебя новости. Сила пробежал – кричит: «Оля, новости!» Андрюшка стукнул в стекло: «Новости!» Саша Девятин в форточку крикнул: «Новости!» Одна я ничего не знаю. Да мне и не надо. Я стану женой, буду мужа слушаться. Как скажет муж, так и сделаю. А самой мне и знать ничего не надо. Да, Вася?

Оба засмеялись счастливым смехом.

– Нет, слушай, Оля, – сказал мужчина, – новости действительно есть. И ребята мерзавцы. Я им велел тебе ничего не говорить. Сам хотел сказать... В общем, слушай. Вчера меня вызывают в уком партии. Оказывается, осенью будут путевки в институт. Одну получаю я. Это – наверняка, решение уже есть. Ну, я, конечно, сказал, что мы женимся и я без тебя не поеду. Секретарь засмеялся и говорит: «Какая неожиданная новость!» Наверное, многие уж знают, да, Оля?

– Медведь не знает, – задумчиво сказала Оля, – он зиму в берлоге спал. А остальные все знают.

– Ну вот. Так секретарь говорит, что семейным дают в общежитии комнату. Маленькую, правда, но комнату. Так что мы поедем с тобой вместе. И, знаешь, ты на меня не обижайся... но хорошо было бы и тебе поступить куда-нибудь. Я закидывал удочку – тебе тоже путевку дадут, если ты подашь заявление. Конечно, ты из интеллигентов, но это неважно. К трудовой интеллигенции у нас отношение хорошее. Мы ее хотим приблизить к себе, понимаешь?

Ольга молчала.

– Ты слышишь, Оля? – спросил мужчина.

– Да, слышу. Ну хорошо, поедем.

– Нет, а насчет того, чтоб тебе поступить учиться?

– Как скажешь, Вася. Скажешь учиться – учиться пойду; скажешь сидеть дома и кашу варить – кашу буду варить.

– Ладно, – сказал Вася, – конечно, сразу не решить. Приедем, обживемся, а там посмотрим. Главное, все будет, как ты хотела, – и далеко и все новое. Петрозаводск – большой город, там много культурных ценностей. Шутка ли! Двадцать пять тысяч жителей. Двенадцать Пудожей! Тебе будет очень интересно. Ты рада?

– Рада, – сказала коротко Ольга. – Смотри, уже солнце встает. Встретим луч и пойдем по домам.

Посыпалась земля по откосу. Наверное, они встали.

Осторожно, чтоб не зашуметь, я раздвинул ветки кустарника и посмотрел в щелку. Так я впервые в жизни увидел Ольгу. Она мне показалась высокой, и я удивился, насколько она ниже своего жениха. Какой же он, должно быть, гигант! Потом я понял, что она маленького роста. Худенькая и стройная, она всегда казалась гораздо выше, чем была на самом деле. Она была в темной юбке до колен и в белой блузе с большим синим матросским воротником. Светлые ее волосы были коротко острижены и откинуты назад. Она стояла, чуть подняв голову, руки сложив на спине, и ждала. И вот на нее упал первый красный солнечный луч. Она выгнулась навстречу ему и засмеялась.

– Всё! – сказала она. – Видел, какой луч попался хороший! Значит, все будет, как мы хотим. Ты не провожай меня. Я хочу одна пройти, пока город спит... – И она ушла под старые, седые березы.

Вася стоял, глядя на восходящее солнце. Он высоко поднял руки, медленно их развел, как будто был солнцепоклонником и молился сверкающему своему богу, потом неожиданно прыгнул вниз по откосу. Испугавшись, что он налетит на меня, я вскочил. Он ухватился за ветки куста и остановился. Растерянные, мы смотрели друг на друга.

– Вот тебе на! – сказал Вася. – Ты кто же такой?

– Николаев, Николай Петрович, – ответил я официально, как на вопрос анкеты.

– Так, так... А что ты тут делаешь, Николай Петрович?

– Ночую.

– Ишь ты! – сказал Вася. – А ты знаешь, что для ночлега люди дома понастроили? Или не слыхал, Соловей-разбойник?

– Да не разбойник я, – начал я хмуро оправдываться, – приезжий я. Работу искал, так нету работы. И ночевать негде. Ну, вот и устроился.

Вася смотрел на меня с любопытством:

– А кой же черт тебя надоумил в Пудож за работой приехать?

– Дядя тут у меня, – продолжал я хмуро объяснять. – Мы с бабкой жили, да она померла. К дядьке велела ехать, ну, а у дядьки у самого детей полно и хлебать нечего.

– Подожди, подожди... – сообразил Вася. – Это Николай Николаев твой дядька? (Я молча кивнул головой.) Так, так, картина проясняется. Ну вот, Николай Николаев-младший, сейчас не время решать вопросы. Ночевать я тебя устрою, а завтра подумаем, как тебе жизнь жить. И давай познакомимся: Василий Романович Мисаилов, механик на лесопилке.

Мы пожали друг другу руки и пошли. Улицы города были совершенно пусты. Солнце встало, и длинные тени ложились от домов и деревьев.

Искоса я поглядывал на нового моего знакомого. Это был высокий, даже долговязый парень. Он быстро переставлял длинные свои ноги, легко перешагивая канавы, через которые мне приходилось прыгать. Сунув руки в карманы, он насвистывал сквозь зубы один и тот же, все повторяющийся мотив. Кажется, он совершенно забыл, что рядом с ним идет человек. Торопясь, чтобы не отстать, иногда пробегая несколько шагов, я всматривался в его лицо, стараясь понять, с кем меня столкнула судьба.

Волосы, расчесанные на пробор, прямые, не темные и не светлые. Нос большой, тонкий, с высоко поставленной горбинкой, «рулем», как говорят. Глаза светлые, прямые, спокойные. Большой, резко очерченный уверенный рот. Отчетливо вырисованный подбородок. Это было лицо человека, который думает и чувствует больше, чем говорит. Я не хочу сказать, что понял это уже в то утро, поспевая за длинными шагами Мисаилова. Нет, тогда еще не понял. Но ощутил я это уже тогда.

Мы остановились у маленького домика. Мисаилов отворил калитку. За ней был тенистый крошечный садик. Мы поднялись на крыльцо и, миновав темный коридор, вошли в комнату. Я не понимал, куда меня ведут, но охотно, с чувством огромного облегчения, передоверил свою судьбу Мисаилову. Мисаилов все за меня решит и устроит. Как он скажет, так и будет хорошо. Это была особенность Мисаилова. Люди верили ему с первого взгляда.

Комната, в которую мы вошли, была чисто выбелена. Конторский стол, заваленный книгами и тетрадями, стоял между окнами. Пять кроватей выстроились вдоль стен. Одна была аккуратно застлана, на других четырех спали.

Мисаилов поднял палец, чтобы я соблюдал тишину, и исчез за дверью. Он появился через минуту, таща за собой огромную медвежью шкуру.

– Сегодня на шкуре поспишь, – сказал он тихо. – Сними сапоги и куртку, одеяло сейчас принесу.

Он опять исчез и притащил домотканое покрывало. Потом подошел к одной из кроватей. На ней спал паренек. Лохматая его голова покоилась на двух подушках. Приподняв верхнюю одной рукой, Мисаилов вытащил нижнюю. Паренек проснулся, лохматая голова поднялась торчком.

– Чего? – спросил он. – Случилось что?

– Спи, Леша, – сказал Мисаилов. – Тут одного ночевать надо устроить.

– А, – успокоенно сказал парень, повалился и заснул, будто и не просыпался.

Мисаилов кинул подушку и сказал:

– Давай ложись!

Я снял сапоги – только сейчас я почувствовал, как устали ноги, – скинул куртку, нырнул под покрывало и через минуту спал так спокойно, будто после долгих и трудных странствий вернулся домой.

Глава восьмая
МОЙ ДОМ

Я открыл глаза, помня, что накануне случилось что-то очень хорошее. В комнате было пусто, тихо и чисто. Я стал натягивать сапоги, громко топая, вздыхая и кашляя. Я надеялся, что покажется кто-нибудь из хозяев. Действительно, в комнату вошла худощавая женщина.

– Проснулся? – сказала она. – Я бы разбудила, да ребята не велели. Пускай, говорят, отдохнет. Может, еще спать будешь?

– Нет, спасибо, – сказал я. – Я выспался.

– Ну, иди в коридор умываться. Полотенце на гвозде, мыло на лавке.

Когда я, умывшись, вернулся в комнату, постель моя была убрана и тяжелая медвежья шкура куда-то исчезла.

– Готов? – сказала хозяйка. – Теперь пойдем, поешь.

Кухня помещалась в подвале. Перед большой беленой печью стояли длинный деревянный стол на крестовинах и две лавки по сторонам. Женщина налила мне полухолодного чаю и поставила ватрушки из темной муки с картофелем.

– Меня Александрой Матвеевной звать, – говорила женщина, налив и себе кружечку. – Ты меня зови тетя Шура. Сахар, знаешь ли, кончился. У ребят скоро получка – тогда и купим. Васе, между прочим, прибавить должны. Был у меня рубль, так Алешка вытянул. Ох, любит деньги тратить! К нам хорь повадился. Ты, может, выберешь время, заколотишь дырку... Еще Силе штаны надо купить, на него прямо не напасешься. Сапоги бы снашивал – это понятно, раз у человека такая работа, ну, а штаны почему? Ты ешь, завтра свежие напечем. Леше, говорят, на работе молоко давать будут – считается вредный цех.

Александра Матвеевна говорила и говорила. Одновременно она чинила выцветшую солдатскую гимнастерку, и налила мне еще, и сама выпила свою кружку чаю, и как-то ухитрилась при этом не прекращать разговор ни на одну минуту.

Наконец, пока она откусывала нитку, я успел быстро ее спросить:

– Это все ваши сыновья, тетя Шура?

Она остолбенела.

– Кто это – мои сыновья? – спросила она строго, как будто я сказал что-то оскорбительное.

– Ну, эти все ребята, про которых вы говорите.

– Да ты что, малый, обалдел? – удивилась Александра Матвеевна. – Какие же они мне сыновья? Ну, один действительно сын, а остальные просто так, знакомые.

Я смотрел на нее растерянно.

– Это Вася Мисаилов ваш сын? – спросил я.

Она опять как будто обиделась:

– Мисаилов? Да он же и не пудожский вовсе. Он из Стеклянного. И семья у него нехорошая – отец пьяница, мачеха скупердяйка такая, на пасынка хлеба кусок жалела. Он в Пудож пришел – у него и смены белья не было. А теперь, видишь, мастер какой, прибавку, говорят, дадут.

Она отхлебнула чаю, и я снова успел спросить:

– Квартиранты?

– Кто? – Она совсем обозлилась. – Ребята-то? Да какие же они квартиранты! Квартирант деньги платит. В Садовом переулке один снимает угол у старушки. Восемь рублей в месяц дает, да еще харчи остаются. Старушке много ли надо – она и сыта.

Я к этому времени допил чай. Она кинула мне гимнастерку:

– На-кась, примерь. Рубашку-то я смотрела – и стирать нечего, расползается вся. Пойдем штаны выберем.

Она встала и пошла из кухни. Я поплелся за ней, так и не разрешив мучившую меня загадку: кто эти ребята? Кем они приходятся Александре Матвеевне и друг другу? Почему меня, постороннего человека, кормят, поят и собираются даже одеть?

Мы вошли в комнату, соседнюю с той, в которой я ночевал. Сюда выходила огромная печь, занимавшая четверть комнаты, с лежанкой, застланной тем покрывалом, которым я укрывался. Медвежья шкура, на которой я спал, лежала на полу. Вдоль другой стены шла лавка, а под окном стоял сундучок. Александра Матвеевна открыла его и стала вытаскивать пару за парой штаны. Каждую пару она внимательно осматривала, растянув на руках штанины, поворачивая одной и другой стороной. При этом говорила она, не переставая:

– И где это Сила ухитряется так штаны протирать? Смотри, года не прошло, как купили... Вот померяй Андрюшины. На премию куплены... Великоваты? Да? Сашкины прикинь. Кажется, хороши. Материал замечательный. Они ему еще от отца достались. Хороший был человек. Веришь ли, прожила с ним двадцать пять лет – слова дурного не слышала.

– Значит, Саша ваш сын? – спросил я.

Она посмотрела на меня, будто удивлялась моей глупости:

– Саша-то? Конечно, сын, а кто же? Представь себе, восемнадцать лет была замужем, и детей не было, а потом бог послал. Ничего, я не жалуюсь. Парень хороший. Здоровье, конечно, слабовато, ну да разве теперь у кого бывает здоровье! Муж покойный вот был здоровяк! С вилами ходил на медведя. И больные его очень уважали; хотя, говорят, и фельдшер, простой человек, а больше другого доктора понимает. И, представь себе, умер от горячки. В неделю сморила, подлая! Царство ему небесное, хороший был человек... Вот и исподние. Держи. Твои-то небось стирать надо. Завтра ребята воды натаскают, я и постираю... Чьи же это исподние? Кажется, Силы. Или Васькины? Да ладно, ребята там разберут. Ты одевайся. Я пойду кур накормлю. Совсем не несутся, проклятые! В царское время, бывало, каждый день по яйцу клали, а теперь ленятся, что ли?

Она вышла и закрыла за собой дверь.

Все оставалось непонятным. Один, значит, ее сын. Кто же остальные четверо? Почему она так уверенно распоряжается их имуществом? Я решил не гадать. В конце концов все непременно выяснится. Я показался себе очень ладным парнем в аккуратно заштопанной гимнастерке и чисто выстиранных штанах. Улыбаясь глупой, радостной улыбкой, которую никак не мог удержать, я вышел на крыльцо. Александра Матвеевна, видимо, уже накормила кур и сейчас энергично мела возле крыльца. Она очень обрадовалась, увидя меня во всем чистом.

– Совсем другой парень, – сказала она. – Что значит – хоть старенькое, да чистое! Вот с сапогами беда – ни одной пары свободной. Может, ребята чего с получки сочинят, уж не знаю... Есть у нас один чудодей. Хорошо бы твои починил и взял бы недорого. Но только пьет сейчас... Хотя нет, подожди-ка. Прошлую неделю пил, эту должен работать. Тебя как звать?

– Коля.

– Ты, Коля, наноси дров на кухню. Пора печь топить, а то знаешь, если ребята придут, а обеда нет – ужас что начнется!

Я наносил на кухню дров, начистил картошки и, между делом, рассказал тете Шуре про свою жизнь, про бабку и про ее смерть. Бабке Александра Матвеевна очень сочувствовала и считала, что нельзя ее осуждать за пьянство: горя много навидалась и хоть пила, а все-таки внука вырастила. Потом мы вместе убирали комнату, и она рассказывала, какой Андрей серьезный парень и как его на работе уважают. Впрочем, по ее словам выходило, что все пятеро очень серьезные парни и всех на работе исключительно уважают. Рассказала про Васиного отца, как он, когда мачеха выгоняет его, приезжает к сыну оборванный, пьяный и как Вася, хотя ничем ему не обязан, всегда дает деньги и разговаривает так вежливо, грубого слова не скажет. О Васе она говорила с печальным лицом, потом вздохнула и. сказала:

– Вася – что! Он отрезанный ломоть. Ну, дай бог ему счастья. Хороший он человек.

Я понял, что она так говорит потому, что Вася женится, но не показал виду. Не мог же я рассказать, что подслушал его разговор с невестой...

День проходил в хозяйственных хлопотах и разговорах, обыкновенный день в налаженном доме, живущем спокойной трудовой жизнью. Вряд ли в этот день во всей огромной стране был такой счастливый человек, как я. Я еще не видал никого из своих хозяев, если не считать странной ночной встречи с Мисаиловым, еще никто меня не приглашал здесь жить, еще никакого не было разговора о моем будущем, но я уже твердо знал, что это мой дом, и чувствовал себя уверенно и спокойно.

Есть сказка: приходит девочка в лесной домик. Никого нет. Она убирает дом, растапливает печку, наводит чистоту и порядок. Приближается час обеда, и входят богатыри – хозяева дома... Я всегда вспоминаю свой первый день в доме, в который меня привел Мисаилов, когда читаю эту сказку. Мы с Александрой Матвеевной убрались, приготовили обед и стали ждать богатырей. И вот богатыри начали сходиться.

Хлопнула наружная дверь.

– Ноги, ноги вытри! – отчаянно закричала Александра Матвеевна и бегом побежала по лестнице вниз на кухню.

Шаги прогрохотали по коридору, дверь распахнулась, и в комнату ворвался парень, конечно и не подумавший вытереть ноги о тряпку.

Парень был необыкновенно худ. Кожа туго обтягивала каждую его косточку, каждый сустав. Сильно выдавались скулы. Глубоко-глубоко сидели в глазницах глаза. Щеки впали, сквозь расстегнутый ворот виднелись острые ключицы.

На нездоровой развился он почве, под бедными солнечными лучами. Наверное, оттого такие чахлые выросли у него брови, такие редкие, бесцветные волосы, такие бледные и тонкие были у него губы.

Но при этом двигался он быстро и резко, и взгляд у него был резкий, быстрый, внимательный.

Он ворвался в комнату веселый и оживленный, потянул носом и, радостно улыбаясь, сказал:

– Щи! Верно, тетя Шура? – Потом потянул еще раз, секунду подумал и просиял: – С бараниной? Верно, тетя Шура? – Потом он протянул мне руку и сказал: – Здорово! Тебя как звать?.. Коля? Сейчас ребята придут, обедать сядем. Да, а меня-то как звать, знаешь? Меня звать Сема Силкин. Но ребята меня называют Силой Семкиным. Я уж так и привык. Ты меня тоже Силой зови.

Слышно было, что за дверью кто-то вытирает о тряпку ноги. Дверь открылась, вошел полный высокий парень в русской рубашке, подпоясанной узким кожаным поясом. Он спокойно и доброжелательно улыбнулся, протянул мне руку и представился:

– Андрей Харбов.

Во всей его повадке чувствовалась солидность и основательность. У него была широкая кость, неторопливые и уверенные движения.

– Тебя Коля зовут, – сказал он утвердительно. – Я знаю. Мне Васька сказал.

Потом он провел рукой по зачесанным назад волосам и улыбнулся еще шире и веселей. «Все понятно, – утверждала его улыбка, – не стоит об этом говорить, но я понимаю, как тебе боязно, как ты не уверен и насторожен. Так вот, ты не знаешь, а я знаю, что ничего страшного нет и все будет хорошо».

Он еще подтвердил эту свою спокойную уверенность, сказав:

– Ты, Коля, не унывай, все обойдется.

Потом у него стало совершенно жалобное мальчишеское лицо, и он закричал отчаянным голосом:

– Тетя Шура, есть хочется!

Снизу из кухни донесся грохот посуды. В грохоте чувствовалось негодование, что ребята так нетерпеливы.

– Андрей, Петьку Минина помнишь? – спросил Силкин.

– Который в Колод-озере ребенка октябринил?

– Он самый.

– Помню, конечно. Большое дело сделал. Уговорил беднячка не крестить сына и сам новорожденному октябрины устроил.

Силкин ехидно улыбнулся.

– Такое дело сделал, дальше некуда, – сказал он. – Агитировал, распоряжался, уговорил беднячка. А когда у самого мальчик родился, устроил на всю деревню крестины.

– Врешь!

– Паренек приехал, рассказывал. Представляешь, какую теперь агитацию разведут! Вам, мол, комсомольцы одно говорят, а сами вон что.

– Скотина! – решил Харбов. – Дело не шуточное. Может билет на стол положить.

Из коридора послышалось монотонное шарканье. Харбов и Силкин переглянулись.

– Ноги вытирает! – сказал Силкин, радостно улыбаясь. – Научили уму-разуму.

Дверь отворилась. Коренастый паренек, с черными, похожими на усы пятнами от копоти или смазки под носом, вошел и протянул мне руку, словно пропитанную машинным маслом.

– Выспался? – спросил он. – Тебя как звать?.. Коля? А я Леша Тикачев. – Повернувшись к Андрею, он возмущенно заговорил: – Твой начхоз опять с Трофимовым, понимаешь, шашни ведет! Что это такое? В укоме комсомола замки будет чинить буржуй и эксплуататор?

– Ну, какой эксплуататор... – протянул Андрей.

– Да? Не эксплуататор? – кипел Тикачев. – А с ученика прибавочную стоимость получает? Средствами производства владеет?

– Какие средства? Тиски да напильник? – спросил Харбов сердито.

– Неважно. Важен принцип. Капиталист и эксплуататор. Факт. А есть коллектив молодых пролетариев. И нас обходить? Да?

– Начхоз говорит, что ваши замки вилкой отпереть можно, – сопротивлялся Харбов.

– Допустим, можно. Неважно. Научимся. Про вилки ваш начхоз небось понимает, а политическое чутье у него где? Это вопрос политики. А вы там в укоме из-за деревьев леса не видите. Имей в виду: мы до губернии дойдем.

У Тикачева было круглое лицо, круглые глаза и нос кнопочкой. Лицо было ребячье, с пухлыми щеками, с румянцем, который не могли скрыть никогда до конца не смывавшиеся копоть и машинное масло. А выражение лица было очень серьезное, огорченное, как будто он чем-то неприятно удивлен и обижен.

На нем и куртка вся была в машинном масле, и штаны, и даже кепка, торчавшая на самом затылке, выглядела так, будто ею протирали рабочие части машины.

Тикачев еще много, кажется, хотел высказать резкого насчет начхоза, но уже открывалась дверь, чтобы впустить четвертого хозяина этого странного дома. Он был в огромных ботинках с обмотками, в огромной, явно не на него сшитой куртке, застегнутой на все пуговицы.

– «Красная новь» пришла, – сказал он, – мой старик обещал до завтра прочесть. – Потом протянул мне руку и сказал: – Саша Девятин. А тебя как? Ты много читал? Я уже сказал про тебя заведующему. Он говорит – запишем. Мама, обедать нельзя еще?

Внизу сердито загрохотала посуда.

– Саша, – спросил Харбов, – у вас комсомольское собрание когда было?

– В ту субботу.

– Что постановили?

– Ну, много всякого...

– А про кооператив?

– Ну, постановили всем ребятам вступить.

– Сколько вступило?

У Девятина сделалось растерянное лицо.

– Не знаю, – сказал он, видно сам удивляясь, что не разузнал. – Я-то не вступил, это я знаю точно.

– «Я-то»! – передразнил Харбов. – Никто у вас не вступил. Я проверил. Натрепались – и рады!

– Знаешь, Андрюшка... – неуверенно протянул Девятин. – Пай ребятам трудно внести. Все-таки пять с полтиной.

– А резолюцию легко выносить? Ну, безработные, допустим, ладно. А кто работает, пять с полтиной не может внести? (Девятин хмуро молчал.) Да ты знаешь, что такое кооперация? – разошелся Харбов. – Ленина читал? Значит, по-вашему так: беспартийные пусть вступают, а мы, комсомольцы, свои пятерочки побережем? Ловкачи ребята!

– Ладно... – протянул Девятин. – С получки внесу пай.

– А остальные?

– Ладно, уговорю.

– На укоме с тебя спрашивать будем.

– Ладно, спрашивайте.

Дверь открылась в пятый раз, и вошел Вася Мисаилов. Я смотрел на него, счастливо улыбаясь.

– Здорово, – сказал он мне. – Слышь, Андрей, Кузнецов-то опять дочь за торговца сватает. На этот раз жениха из Подпорожья привез.

– А она что? – спросил Андрей.

– Отказала, конечно. Плачет. Целое, понимаешь, у них побоище было.

– Не понимаю! – Андрей возмущенно пожал плечами. – Вы-то там хороши! Пролетарий же Кузнецов! Неужели ж нельзя на его классовое сознание подействовать? Ведь у вас же и члены партии есть и комсомольцы.

– Кузнецов – историческая загадка, – очень серьезно объяснил Мисаилов. – Пролетарий, а классового сознания – ни на грош. Ошибка природы... Ну что, ребята, все в сборе? Пошли.

– Не зовут, – тоскливо сказал Андрей.

– Ничего, – решил Мисаилов, – прорвемся.

Топоча сапогами, толкаясь и пересмеиваясь, мы спустились в кухню. Не обращая внимания на сердитые окрики Александры Матвеевны, мы расселись на лавках и, взяв ложки, стали громко стучать по доскам стола, требуя щей. Во мне все прыгало от радости. Это была моя компания. Компания веселых, молодых, замечательных ребят. Они – мои друзья. Я – один из них. Какое невероятное, огромное счастье!

Должен сказать, что все пятеро были первоклассные едоки. Какие огромные ломти хлеба поглощались со щами! Как энергично двигались ложки от миски ко рту и обратно к миске! С каким вкусом обсасывались кости! Да, они понимали толк в еде. Я хоть и был сыт, а заразившись, тоже съел полную миску щей и обгрыз баранью кость.

Через десять минут темп стал замедляться. Богатыри насытились. Александра Матвеевна поставила на стол большой чайник – заварка была всыпана прямо внутрь – и положила буханку белого хлеба. Буханку резал Вася. Он с привычной точностью разделил ее на одинаковые части, спросил меня, люблю ли я горбушку; узнав, что нет, дал мне серединку и взял горбушку себе. Чай пили из эмалированных кружек. Попечаловались немного, что сахару нет, но тем не менее пили со вкусом. Меньше чем по две кружки никто не выпил. Теперь обед был кончен. Вася свернул козью ножку и закурил. Он был единственный здесь курящий.

– Ну, ребята, давайте обсудим, – сказал он, – как с Колькой быть.

Какое огромное было счастье, что он назвал меня Колькой! Я был уже свой. Это не требовало других доказательств. Хотя тема разговора была отнюдь не веселая, я опять радостно улыбнулся.

Все уже были в курсе дела. Наверное, утром, пока я спал, Мисаилов рассказал несложную мою историю. Поэтому приступили сразу к существу вопроса.

– А чего тут думать? – сказал Леша Тикачев. – На работу надо устраивать. У тебя, Андрюшка, ничего нет такого в укоме?

– Да нет, – сказал Андрей. – Все, понимаешь, занято. – И, обернувшись ко мне, спросил: – Ты комсомолец?

– Нет, – сказал я.

– Ничего, поработаешь немного – и примем... Как на лесопилке, Вася?

– Плохо, – грустно сказал Мисаилов. – Увольнение ожидается. Неужели, Леша, у вас в мастерской не найдется чего-нибудь?