Текст книги "Белый Гонец"

Обсуждение продолжалось еще довольно долго.

Григорий Иванович снова поднялся с кресла и уперся пальцами в свой массивный стол. – Все мне понятно. Одного не могу понять: что движет этими, с позволения сказать, людьми? Прямо какой-то бандитский набег, или, как теперь принято говорить, наезд на нашу Покровку. И до чего странный… Ни на какие переговоры и, тем более, уговоры, ни на какие объяснения не идут. Один у них разговор: получайте деньги и выметайтесь!

Григорий Иванович оглядел ждущих от него хотя бы одного слова надежды, шедших до последнего с ним людей – суровые рыцари, со щитами и копьями, также молча взирали на него, словно говоря, что они тоже, в случае чего, готовы прийти на помощь – и сказал:

– Ну, и самое последнее. Так сказать, главная новость. Общий сход, когда будет решаться судьба Покровки, назначен на двадцать восьмое августа. Молчацкий сам на этой дате настоял. Знает, видать, какой в этот день праздник. Говорит, сам Градов лично прибудет.

Григорий Иванович обвел глазами притихших людей и усмехнулся:

– Они думают, Успение Пресвятой Богородицы будет символизировать смерть Покровки. Но мы-то, православные, знаем, что Ее успение – это не смерть, но начало жизни! На этой оптимистической ноте давайте и закончим сегодняшнее совещание!..

Стас с подозрением покосился на парня…

Домой Стас вернулся, когда уже совсем наступила ночь.

Комнату родителей слегка освещала затепленная на столе лампадка. Все уже спали. Только с родительской кровати, где Стас разместил старушку с пожилой женщиной, слышался шепот:

– Я говорю ей, ну что тебе стоит хоть раз вместо того, чтобы все утро валяться в постели, в церковь сходить!

– А она?

– Только на другой бок повернется и дальше спит. Я и так, говорит, всю неделю, как проклятая, вкалываю на работе, дай хоть в воскресенье, как следует выспаться! Говорю ей: Надя, родная, ну крестик хотя бы надень!..

– А она?

– Что она… Вот говорит, что я ношу вместо крестика! И амулет со страшным таким скорпионом показывает.

– Да… есть такой знак зодиака. Прости меня, Господи, в астрологии…

– А ее дочка, моя внучка, знаешь, что на это сказала? Кто носит крест, с тем Бог, а кто амулет – с тем дьявол…

– Поистине говорится, устами младенца глаголет истина!

Старательно обходя лежавших на полу, застеленным матрасами и старой одеждой, людей, Стас поравнялся с папиным диваном, на котором спал мужчина, которому во сне велел к нему ехать отец Тихон, и невольно улыбнулся, – те звуки, который издавал тот, уже больше походили на здоровый мужской храп, чем на хрип безнадежно больного человека.

«Слава Богу!» – радуясь за него, подумал Стас.

Наконец, стараясь ступать как можно тише, он дошел до своей комнаты. Здесь, как это бывает ночью в деревне, было совсем темно. Зажигать общий свет – чтобы не разбудить спавших в родительской комнате – не хотелось. Хорошо, перед уходом он забыл выключить портативный компьютер, и теперь в углу были видны две колючие синие точки. Ориентируясь по ним, он прошел к столу, включил настольную лампу и увидел сидящего на стуле похожего на художника парня.

– А ты что не спишь? – шепотом удивился Стас. – Я же тебе сказал, чтобы ты на мою кровать лег!

– А ты тогда где спать будешь? – вопросом на вопрос, тоже чуть слышно, ответил тот и вздохнул: – Да и не спится что-то. Хорошо тут у вас. Красиво… Вот думаю, а не купить ли у вас дом, чтоб навсегда остаться? Может, присоветуешь мне какой? Подешевле!

Стас с подозрением покосился на парня: а не подсыл ли он, как говорили в Древней Руси, от Молчацкого? Или тоже, как Ваня решил заработать? Но нет, говорит так, что нельзя не поверить. И он, подумав, честно сказал:

– Вряд ли я чем могу тебе здесь помочь. Цены у нас – непомерные!

– Жаль! – с видимым сожалением вздохнул парень. Все деньги, что я нажил праведно и неправедно, – разве теперь отделишь пшеницу от плевел? – я отдал своему храму и направил свои стопы в монастырь. Значит, не судьба мне у вас навсегда оставаться. Но хотя бы еще завтра хотелось бы здесь побыть. Не возражаешь, если я у тебя завтра еще поживу?

– Нет, конечно! – пожал плечами Стас. – Живи, сколько хочешь! И вообще, можешь привести с собой еще тех, кого увидишь завтра на могилке отца Тихона…

– Вот спасибо! – обрадовался парень. – Места у вас тут особенные… Гармония чувствуется. Во всем. Не считая, конечно, этих коттеджей, дамбы, водохранилища… А гармония – штука редкая, она ведь – веками, тысячелетиями складывается. И ее сразу же можно увидеть. И любоваться, не уставая… Это я тебе, как художник, скажу!

– А ты что, и правда, художник?

– Как бы тебе сказать?.. – почему-то сразу замялся парень. – По профессии – да… Суриковское окончил. Но что касается рода деятельности… – он замолчал и после долгой паузы признался: – Если бы ты знал, чем я совсем недавно на жизнь зарабатывал, ты не только бы меня одного в своей комнате не оставил, но и вообще в ваш дом не пустил!

Стас помолчал: надо – сам скажет, а не скажет – и знать-то зачем?

Парень, по-своему, оценил его молчание, видно знал разницу между словами «любознательность» и «любопытство», и сам продолжил:

– Подделками я занимался. Слава Богу, хоть не икон… Знаешь, это когда целой бригадой под видом музейных работников по деревням разъезжают. Возьмут у старушки, якобы для изучения ценную икону, быстро перерисуют, искусно состарят – и возвратят подделку. И я тоже самое делал – только с картинами. Конечно, не великих мастеров, чтобы в тюрьму, не дай Бог, не попасть… Но – тоже не Божье дело… Понял это однажды, покаялся, раз и навсегда оставил свое мастерство и – в обитель. Только чемоданчик рабочий да мольберт прихватил – вдруг меня там в иконописцы пожалуют!.. Краски и всякие химикаты уж очень ведь дорогие…

– Красок на Руси для икон из химикатов никогда не было! – осторожно заметил Стас. – Из камня вручную перетирали!

– Да знаю – просто жалко выбросить было! – махнул рукой парень и, как об уже решенном, сказал: – Но ничего, выброшу где-нибудь по дороге!

Он еще немного помолчал и предложил:

– Давай, наверное, спать! Может, все-таки ты на кровати ляжешь?

– Нет! – решительно отказался Стас. – Ты – гость. А на Руси гостю – всегда самое лучшее!

– Так-то оно так, но я все-таки старше! – засмеялся парень. – Да и армия за спиной…

– Ну и что? – не остался в долгу Стас. – Мы в походе тоже на голой земле спали, а тут все-таки пол!

– Ну ладно, смотри…

Парень лег на кровать и – видно, старая армейская привычка дала о себе знать – через минуту уже спал.

Стас посмотрел на него, на пол и почесал пальцем в затылке: теперь надо было подумать и о себе. Но… как? Он босиком прошлепал в соседнюю комнату, на кухню, обшарил все сени в поисках старого пальто, куртки или рогожи, но не нашел ничего, кроме сухой половой тряпки. Так и пришлось возвращаться с пустыми руками и ложиться на голый, прохладный пол, где он сразу почувствовал разницу между чуть мягкой, да еще и прикрытой спальным мешком, землей и твердым полом.

Хорошо хоть легкая куртка-ветровка была при нем, которую он использовал в качества одеяла.

Видела бы его сейчас мама!

За окном горели крупные звезды. Время от времени то одна, то другая – они быстрыми слезами скатывались с темного лика неба.

Сами собой начали рождаться стихи:

 
За звездопадом – листопад,
Уж так заведено,
Что все в природе на свой лад
Размерено давно…
 

Стас усмехнулся и даже не стал запоминать эти строчки. Зачем?.. Было время, когда-то он всерьез занялся поэзией. Печатался в газете своего района. Мечтал о собственном сборнике. Даже на одном настоящем диске вышла песня с его стихами, благодаря чему на какое-то время он стал настоящей школьной знаменитостью. Но все изменила встреча с Владимиром Всеволодовичем. История увлекла его так, что у него уже времени не хватало на стихи. А после того как он побывал еще и на раскопках…

По полу вдруг ощутимо потянуло назойливым неприятным холодом.

Стас вскочил, пробежал к окну и торопливо закрыл форточку. Лег. Но теплее не стало. И хотя было еще лето, близкая осень напоминала о себе совсем не летней прохладой.

Стас поджал почти к подбородку колени, то так, то этак пытался укрыться курткой, но ее хватало либо до подбородка, либо чуть выше пояса…

А до рассвета было еще, ой, как далеко… Ночь только входила в свои права. Оставалось терпеть и постараться как можно скорее уснуть.

Но спать как назло не хотелось. Он лежал и думал о парне, а потом о том, сколько слов досталось нам в наследство от предков: весть, лад, подсыл, набег… И ведь каждое из них кто-то когда-то произнес первым… потом оно одобрилось, прижилось, и миллионы, миллионы людей повторяли их, вдыхая в них свое тепло и добавляя свое чувство, делая, наконец, настоящим живым словом, о чем мы теперь даже и не помышляем…

Звезды за окном затянула туча. По карнизу забарабанил дождь. Стало еще холодней…

Глава пятая
Достойное слово

Мономах на мгновение задумался, шевеля губами…

Тремя днями раньше, посоветовавшись со своим ближайшим окружением, переяславльский князь Владимир Мономах решил, наконец, поговорить с Великим князем Святополком о том, что не давало ему покоя все последние годы. Да что там последние годы – всю жизнь!

Он послал в Киев гонца, и тот, вернувшись, сказал, что Святополк, в самом хорошем расположении духа, готов, хоть немедля, встретиться с Мономахом на берегу Долобского озера.

Зная переменчивый характер своего двоюродного брата, Мономах, недолго думая, объявил сборы, и в тот же день, в крытом возке на санных полозьях, отправился в путь.

Сразу за городом он разоблачился – снял парадные княжеские одежды и остался в простом овчином полушубке и старенькой, отороченной парчой шапке.

В санный возок сели трое. Сам Мономах. Его воевода Ратибор. И игумен с ящичком, в котором хранились принадлежности для письма и заготовки для печатей – скреплять грамоты.

Его друг детства, боярин Ставр Гордятич, поехал верхом на могучем грудастом коне.

И правильно сделал. Им втроем тесновато было в небольшом возке, а сядь туда же высокий, дородный Ставр, то ему одному места мало будет, остальным хоть наружу тогда вылазь!

Пусть скачет, – улыбнулся, глядя на него, Мономах. Все равно силу некуда девать – не зря же в народе богатырем зовут!

Одно плохо, уж больно охочь до беседы этот боярин. Не то что Ратибор, который может молчать всю дорогу. Или игумен, что и сам молится, и другим молиться или думать не мешает. А Ставру все кажется, что они забыли что-то, готовясь к важному разговору. Вот и приходится перекрикиваться через маленькое оконце, да утайкой, чтоб ни человек, ни ветер, ни сорока раньше времени не разнесли по миру то, из-за чего они с такой спешностью ехали к великому князю.

Мономах сам только недавно стал предпочитать езде верхом такой вот возок. А так, считай, – год за годом, десятки лет прожил в седле, дойдя до возраста, когда мужчина зовется уже не молодым человеком – а средовек. Хорошее время – и ум есть, и силы еще не остыли. Можно, конечно, и на коне. Но… в возке как-то уж поприятнее…

Знал князь – шепчутся за его спиной враги-недруги, да всякие завистники: замок, мол, в Любече построил на манер немецких… зимний возок, дескать, сделал себе совсем как они…

А почему бы и не построить? Отчего бы не завести? – удобно откинулся на спинку сидения Мономах. – Что зазорного в том, чтобы лучшему у чужеземных людей учиться? Не худое же у них нам перенимать?

Ему вдруг вспомнилось, как отец однажды показывал ему письмо своей сестры, его тетки, к Ярославу Мудрому, которую тот выдал замуж за французского короля и без подписи которой не был действителен ни один их закон. Как она плакалась в нем батюшке, за то что заслал ее в такую дыру, как Париж. Улицы здесь узкие, грязные, вонючие, помоями залитые, жаловалась она. Народ груб, неучен, не чета нашему. Даже читать-писать не умеют…

– Княже! – подскакав, вдруг позвал Ставр Гордятич.

– Ну что еще?.. – недовольно поморщился Мономах.

– Не надо было все-таки уступать тебе десять лет назад киевский стол Святополку. Ну что хорошего он за это время для Руси сделал? Первым делом бросил в темницу послов половецких, чем всю Степь на нас, не готовых к войне с ними, поднял… Тебя на помощь позвал, да только и свою, и твою дружину на Стугне-реке бесславно положил… Как мы-то с тобой еще живы остались? Вся Русь тогда кровью умылась! А потом, как правил? A-а!.. Что толку теперь говорить… Был бы ты сейчас Великим князем, только бы и оставалось, что отдать всем князьям приказ. А так… Поезжай теперь, упрашивай, доказывай, кланяйся. Да было бы хоть кому!..

Всем хорош Ставр Гордятич, – покачал головой Мономах, – смел, предан, в битве горяч, но… думает только о сегодняшнем дне. Так же, как и лучшие люди Святополка, с которыми ему придется схватиться в словесном споре. А тут речь, пожалуй, даже не о завтрашнем дне. Так что пусть-ка он лучше в этот раз отмолчится на съезде князей.

Мономах, скрестив на груди руки, задумался. Он и Святополк – съезд князей всей Руси! А что – как ни странно, но это так. Этот вопрос решить могут только они. Святополк – потому что обладает силой власти. А он, Мономах, – властью силы. Вроде, одни слова, а переставь их, и большая получится разница!

Помнится, лет пять… нет, – дай Бог памяти – восемь назад, когда на съезде было больше десяти князей, тоже поднимался серьезный вопрос. Кое-кто из князей стал всерьез предлагать прекратить на будущее всякий перераздел Руси. Пусть каждый навсегда остается владеть своей отчиной, твердили они, и тогда не будет ни споров, ни кровавых распрей из-за столов. Взгляды всех устремились на Мономаха. Ожидая его ответа, Святополк сидел тогда белей снега. Ведь согласись с таким предложением Мономах, у которого земель было больше всех, и от власти великого князя не осталось бы даже названия!

Но разве можно было нарушать завещание Ярослава Мудрого, чтобы верховная власть на Руси переходила к старшему в роде?

А интересы Руси для него всегда были выше своих. И митрополит Николай поддержал. Словом, не дали тогда разодрать Русь на десяток мелких стран. И слава Богу! – что бы тогда от нее осталось? Одно лишь имя?

Половцы в считанные годы растерзали бы всех поодиночке!

Половцы…

Как ни хотел не думать об этой своей постоянной боли Мономах до встречи с великим князем, но и эти мысли, и все вокруг так и напоминало ему о них.

По обеим сторонам дороги росли могучие деревья. Помнили они, наверное, как он, совсем еще мальчишкой, вместе с отцом, матерью и насмерть перепуганной сестрой Янкой, да вот Ставкой и ближайшим окружением, убегал от их первого набега в Киев…

Сколько же ему лет-то тогда было?

Мономах на мгновение задумался, шевеля губами, – восемь!

Детская память – что быстрая река с островами да каменистыми порогами. Многое уплывает безвозвратно. Но то, что озарит ее, словно вспышкой молнии, или обо что поранишься – остается в ней навсегда!

Много радостного и приятного было для него в детстве и юности. Чтение книг на половине дома отца, который знал пять языков и много чего мог рассказать интересного… игры и пение на материнской половине, где все было обставлено на греческий манер, потому что она была дочерью самого византийского императора…

Но, к сожалению, самым ярким впечатлением детства осталось неприятное – половцы.

Ни когда его, по древнему обряду, в три года посадили на коня, ни первое занятие в школе, ни даже радостная весть о том, что в тринадцать лет он стал ростово-суздальским князем, – не могли затмить тех страшных воспоминаний.

Темные фигурки половцев, в мохнатых шапках, на низких лошадях под стенами родного города… Чудом спасшаяся от них, за едва успевшими захлопнуться воротами, дружина отца… Чужие, длинные стрелы, летящие в город одна за другой… И наконец, вот эта самая дорога, по которой он ехал сейчас…

И которая теперь во многом должна была решить будущую судьбу Руси…

– Как с князем разговариваешь? – возмутился Ставр Гордятич.

Ехали, торопясь, поэтому остановки были не часты. Первый раз остановились, чтобы пообедать. Нашли большую, чистую поляну. Слуги расстелили прямо на снегу ковер, положили на него скатерть и попотчевали князя с воеводой, боярином и игуменом – по-дорожному просто, но сытно. Дружинники, расположившись чуть поодаль, ели то же, что и их князь.

Поели, попили…

И вновь за маленьким слюдяным оконцем потянулась многострадальная Переяславльская земля. Как щит лежала она между Степью и Русью, принимая на себя первые, самые страшные удары половцев. И потому то тут, то там виднелись следы пепелищ, развалины и вновь оживающие веси…

Изредка Мономах приказывал возничему остановиться и накоротке беседовал с жителями этих, чудом уцелевших, деревень.

Несмотря на стать Ставки Гордятича и почтенный возраст Ратибора, обоих одетых куда богаче, чем князь, Мономаха все узнавали сразу. И, обращаясь только к нему, отвечая с поклонами на его вопросы, смиренно отвечали:

– Да, были половцы, но, слава Богу, ушли!

– Надолго ли? К осени жди опять…

– И так, почитай, каждый год…

– Не успеешь отстроиться, новый набег…

– Ох, жизнь пошла – на родной земле, словно звери по норам, прячемся…

Светло-голубые глаза Мономаха темнели. Молча он слушал, и так же молча жестом приказывал возничему продолжать путь.

А что он мог сказать, чем обнадежить своих подданных, не зная сам, чем закончится его разговор со Святополком?

Особенно запомнилась ему молодая печальная женщина, сидевшая на краю проехавших мимо саней. На ее руках сидел ребенок, который показывал пальцем на возок и о чем-то спрашивал.

О чем он мог спросить, и что интересно могла ответить ему мать, если даже он сам, их князь, не знал, какая судьба ждет их даже в самое близкое время?..

Наконец, переяславльская земля закончилась и началась киевская – пошли владения Великого князя.

Видно было по всему, что в этот год половец успел похозяйничать и тут.

Увидев грузившего на краю поля сеном повозку крестьянина, могучего, едва ли не как его Ставр, Мономах опять приказал остановиться и, осматриваясь хозяйским взглядом по сторонам, медленно пошел к нему.

Тот степенно отложил огромные деревянные вилы, стянул с головы треух, сам сделал несколько шагов навстречу Мономаху и земно поклонился ему.

– Будь здрав и счастлив на долгие годы, князь Владимир Всеволодович!

– Будь здрав и ты! – отозвался Мономах. – Великого князя смерд?

– Да, княже, Святополка Изяславича!

– Ну и как живешь? – даже не спрашивая имени, спросил князь, в намерении получив давно известный ответ, сразу же пойти обратно, как вдруг услышал неожиданное:

– А хорошо, княже!

– Что? – приостановился Мономах. – У вас что – давно половцев не было?

– Почему? Были!

– И не голодаешь?

– Как это не голодать, все голодают. А я чем лучше?

– А что ж тогда в твоей жизни хорошего?

– Все очень просто, княже! – пожал плечами смерд и принялся объяснять. – Что плохо было, так то уж прошло, слава Богу, хоть жив остался! Что будет, то, может, еще хуже будет, и живым не буду. Так что, по всему выходит, что живется мне сейчас – хорошо!

– Да ты, я погляжу, – философ! – усмехнувшись, покачал головой Мономах.

– Уж каков есть! – не зная, похвалил ли его или, наоборот, ругает таким словом князь, – неопределенно ответил крестьянин.

– Каков ни есть, а такого первый раз за последнее время встречаю. Как хоть звать-то тебя?

– Очень просто – Су вор!

– А во святом крещении? – строго уточнил игумен.

– А – Никола!

– Видишь, Николай, в честь самого чудотворца! А ты, прости Господи, все за языческое имя цепляешься! Да уж христианин ли ты, или Перуну до сих пор в дубовых лесах поклоняешься?

Смерд, не переча, хотя лучшим ответом был большой темный крест на его широкой груди, в ответ лишь поклонился игумену, и это тоже не осталось незамеченным Мономахом.

– А скажи мне Сувор… гм-мм… Николай, – поправился он под недовольным взглядом игумена и кивнул на робко подошедших к скирде и упавших на колени в ответ смердов. – И все ли у вас, да всегда ль хорошо так живут?

– Да нет, Владимир свет Всеволодович! Не все и не всегда! Когда, не в обиду тебе будет сказано, вы, князья, столы между собой делить начинаете, то покойникам, и то, пожалуй, лучше живется…

– Но-но, ты как с князем разговариваешь? – возмутился Ставр Гордятич, но Мономах жестом велел ему замолчать и вновь с интересом посмотрел на смерда: продолжай!

А тот и не думал останавливаться:

– Все мы под Богом ходим! – ответил он боярину и, уже снова Мономаху, продолжил: – Чужой князь верх возьмет – беда. Весь разорит, жёнку с детьми в рабство угонит. А его поддержишь, так свой князь не пожалеет.

– Смело говоришь! – покачал головой Мономах и выжидательно взглянул на смерда.

Но у того и на это нашлось достойное слово.

– По закону живу, по совести и отвечаю!

– Хорошо сказал!

– Потому хорошо и живу! Так что, прости, если что не так, и спаси тебя, Господи, княже!

– За что благодаришь-то?

– А вот, выслушал!

– Толку-то!

– Не скажи. Все теплей на душе стало. Иной князь, тот же Святополк Изяславич, не в обиду ему будет сказано, проедет мимо – даже не заметит. Будто мы не люди, а березы или осинки вдоль дороги. И то за вырубленные деревья он с тиуна строже спросит, чем за загубленные половцами жизни!

– Не Божье это дело – смерду на Великого князя голос возвышать! – не выдержав, встрял в беседу игумен. Но теперь крестьянин осмелился возразить даже ему и с вызовом спросил:

– А по-Божьему – бросать православных на растерзание поганым язычникам? Пускать его на святую-Русь – веси разорять да Божьи храмы жечь?

– Ну и отчаянный ты! – забывая свою всегдашнюю сдержанность, воскликнул Мономах. Видно было, что этот смерд нравился ему все больше и больше.

– Знаю! – сдержанно усмехнулся тот.

– Да, от старости и скромности ты, я вижу, не помрешь! – кивнул ему князь. – И откуда же тебе это ведомо?

– А ты сам мне это однажды сказал, отчего и осмеливаюсь величать тебя не как смерд, а как дружинник!

– Я? Когда? Где?!

– А в той печальной битве, когда едва не погибли все наши, да и сам ты едва уцелел, – на Стугне… Мы ведь тогда, княже, совсем рядом с тобой против поганых бились.

Лицо Мономаха внезапно помрачнело. Но он быстро взял себя в руки и вдруг с неожиданной живостью спросил:

– А вот скажи мне, Сувор-Николай. А пошел бы ты снова со мной на поганых в поход?

– Прямо сейчас? – ахнул смерд.

Мономах оглянулся на Ратибора, на боярина и улыбнулся:

– Ну, почему прямо сейчас? Скажем, в конце…

– Лета?! – с готовностью обрадовался смерд.

– Зачем так долго ждать? Этого месяца!

Теперь уже крестьянин растерянно оглянулся на поле, на свою весь, на людей…

– Но ведь пахота… сев на носу… А… была не была… пошли! – решительно махнул он рукой.

– Прямо к ним, на их вежи – в Степь! – уже без улыбки, продолжал допытываться Мономах.

Вежа – кочевое жилище на телегах в Степи, иногда в обобщающем значении – селение половцев.

– Да хоть на край света!

– И не забоишься?

– А чего бояться? Кого ни спроси, на Руси или даже в той Степи – все знают, что ты не проиграл ни одной битвы!

– А… Стугна? – помолчав, напомнил Мономах.

– Так то не твоя вина, князь! – тоже помолчав, уверенно отозвался смерд. – То Святополк, который тебя в неурочный час неготовым уговорил против половца выйти, вместо того чтобы выкуп ему дать. Эх, да что вспоминать…

– И то верно! По-новому все делать надо!

Мономах оглянулся на Ставра Гордятича и спросил:

– А что, Ставка, поднимет этот молодец такими вилами половецкого коня вместе со всадником?

Боярин посмотрел на смерда, на вилы и кивнул:

– Думаю, поднимет!

– А если ему боевое копье в руки дать?

– Ну… тогда, пожалуй, он и меня с коня сбросить сможет…

– Вот видишь…

И Мономах отправился обратно к своему возку.

– Сюда бы этого Святополка, чтобы народ свой послушал! – с горечью заметил он, и Ставр Гордятич охотно подхватил:

– Да что ему народ? Он ведь на него только глазами своих бояр смотрит да их ушами слышит!

На это даже Мономах не сумел найти, что возразить своему давнему другу.

– Ангела в спутники!.. Доброго пути!.. – ласково, с любовью, неслось ему вослед.

Мономах рассеянно кивнул, сев в возок, и дал приказ возничему как можно быстрее продолжать путь.

Сестра подошла и степенно поклонилась брату…

Долго ли он так ехал, нет – раздумья, как омут, все глубже и глубже затягивали его в себя, но, наконец, раздалось громкое:

– Киев!

– Что? – не понял далеко ушедший в свои мысли Мономах.

– Киев, говорю! – показывая рукой на далекие маковки церквей, пояснил Ставр Гордятич.

– Вижу, – кивнул ему князь и благодарно перекрестился: – Слава Тебе, Господи! Приехали…

– Едем сразу на Долобское озеро? – нетерпеливо спросил боярин.

Чувствовалось, что, несмотря на долгую дорогу в седле, он прямо сейчас был готов вступить в борьбу с Великим князем.

– Нет! – остановил его пыл Мономах. – Сначала заедем в собор святой Софии. Без Бога ни до порога, а тут на такое дело идем!

– Верно! – поддержал игумен. – Воздадим сначала Божие – Богови, а Кесарю – Кесарево всегда воздать успеем!

Ставр Гордятич недовольно подернул плечами – в собор, так в собор – и высоко поднял руку, останавливая движение.

– Сто-ой! Последний привал! Всем отдохнуть и… поглядите, на кого вы похожи – привести себя в порядок! Чтоб в Киеве сразу поняли, кто к ним пожаловал!

Дружинники охотно спешились и, весело переговариваясь, как это бывает после дороги, принялись чистить своих коней, а потом заботиться и о своих плащах, доспехах да оружии. Сам Мономах переоблачился в княжеский плащ, надел новую, опушенную мехом парчовую шапку.

– Вперед! – придирчиво оглядев всадников, снова скомандовал боярин, и, под стягом со строгим ликом Спаса Нерукотворного, дружина переяславльского князя вступила в стольный град Киев.

Возок не быстро и не медленно, а ровно настолько, как приличествует княжеской чести, катил по хорошо знакомым Мономаху с детства улицам.

Да и в юности он здесь немало пожил.

И в молодости, гостя у отца…

В огромном Софийском соборе было пустынно и гулко. Служба давно отошла. И только немногие люди находились сейчас тут. Одни, среди которых было нескольких монахов и монахинь, молились. Другие, приехав из далеких мест и, наверное, впервые в жизни видя такую лепоту, разинув рты и задирая головы, осматривали все вокруг.

Мономах первым делом, как учили его с детства, прошел к главной иконе, перекрестился и поцеловал ее.

Затем – направился к мраморному надгробию, над которым было начертано, что здесь покоится прах Великого князя Всеволода Ярославича.

Ратибор со Ставкой, хорошо знавшие отца Мономаха, немного потоптались рядом, а затем, из деликатности, разошлись в стороны. Воевода – сначала к могиле Ярослава Мудрого, у которого начинал службу, а затем – к иконе своего небесного покровителя, святого Климента, с частицей его мощей. А боярин – сразу к черноризцам, где о чем-то заговорил с отведшей его в сторонку монахиней…

На большом подсвечнике перед надгробьем горело великое множество больших и малых свечей.

«Сегодня поставили, прознав о моем приезде, или так и горят здесь всегда? – подумалось вдруг Мономаху. – А почему бы и нет? Отца всегда уважали и даже любили больше его братьев…»

Свечи радужно засияли, заиграли. Воспоминания охватили Мономаха. Он словно вернулся сюда на десять лет назад, когда этот собор был переполнен людьми и в нем не гулко, а мягко, торжественно звучал голос произносившего надгробную речь епископа.

«Сей благоверный князь был с детства боголюбив, одеял бедных и убогих, воздерживался от пития и похоти…»

Мономах глубоко вдохнул, чувствуя, как мешает дышать засевший в горле комок.

За несколько месяцев до смерти отца он уже знал, что тот не жилец на земле, и хоть тот даже умер у него на руках, все равно, и когда стоял тогда с зажженной погребальной свечой, и долго потом, не мог поверить в то, что его нет…

Рядом в момент похорон стояли самые близкие ему люди: жена Гита, дети, Ратибор, Ставка…

Гита плакала. Ратибор, как всегда, сурово молчал. А Ставка… тот, наверняка, изо всех сил сдерживал себя, чтобы даже тут не продолжать уговаривать Мономаха удержать власть отца, не отдавать ее Святополку.

А как было не уступить? Святополк, хоть всего на несколько лет родился раньше Мономаха, но все же был старшим в роду. Оставить за собой стол отца – значило нарушить Закон, преступить завет Ярослава, – покосился Мономах на мраморное надгробие своего великого деда. И в его памяти зазвучали другие слова, звучавшие в этом соборе:

«Он был отличаем отцом своим, князем Ярославом, возлюбившим его более прочих детей и повелевшим положить сына рядом с собою…»

Нет, сделать так, как предлагали тогда многие – означало восстановить против себя многих братьев. И самое страшное, подняли бы головы князья-изгои, вообще оставшиеся без столов. Эти готовы на все, чтобы всеми правдами и неправдами ухватить себе хоть частицу власти.

И тогда превратилась бы вся Русь в сплошную Нежатину Ниву.

А так – после нескольких лет споров и даже войн – на Руси снова хоть хрупкий, да мир и единство. Самое время – собрать ее в единый кулак и…

Слезы на глазах Мономаха высохли. Радужный клубок снова распался на горящие свечи. И он увидел стоявшую рядом сестру. Ту самую монашенку, с которой разговаривал Ставр.

– Янка? – обрадованно окликнул ее он и тут же поправился, вспомнив ее монашеский чин: – Прости, Анна!..

Сестра подошла и степенно поклонилась брату. Как князю.

Тот, помня, какой она непоседой была в детстве, только подивился и тоже сделал низкий поклон. Как невесте Христовой.

– Сообщили, что приехать должен? – не зная, как и обнять-то ее теперь, смущенно шепнул Мономах.

– Да нет, сердцем почуяла! – тихо отозвалась Анна.

– Что сразу не подошла? – упрекнул ее князь.

– Не хотела тебе мешать!

– Да чем же ты можешь мне помешать, глупая?

– Как это чем? – не поняла Анна. – С батюшкой поговорить, и хотя бы вон, – кивнула она на лицо брата, – вдоволь наплакаться.

– А я как раз вспоминал тебя сегодня. Ту ночь, когда мы из Переяславля в Киев от половцев мчались. И как ты тогда молилась. Почти всю дорогу в санях на коленях стояла! Бог, наверное, только по твоим молитвам и спас нас тогда!

– Надо же, – покачала головой Анна. – А я и не помню совсем…

– Ну так помолись тогда сегодня так, как тогда! – вдруг с жаром попросил Мономах. – То было самое их начало, а теперь нужно, чтобы наступил их самый конец! Очень прошу… Понимаешь? Надо!

Теперь уже Анна, помня, что ее брат с детства всегда отличался сдержанностью, удивленно посмотрела на него и сказала:

– Ладно. Помолюсь. Ты только не сомневайся – услышит тебя Святополк!

Мономах быстро взглянул на сестру. Что это – действительно правду люди молвят, что его родная сестра прозорливицей стала, или же… Ставка успел разболтать?