Текст книги "Я – «Дракон». Атакую!.."

Вышли на ринг, поприветствовали друг друга, разошлись по углам. Раздался гонг – и тут, словно ураганный ветер, негр налетел и, не успел я опомниться, начал молотить меня, да так, что казалось, будто весь спортзал, целый мир заполнился его кулаками. Пришлось уйти в глухую защиту. Приказываю себе: «Спокойно, спокойно…» Только откроюсь – удар! Еще удар!.. Дотянул кое-как раунд. Сел в угол, тренер что-то выговаривает, машет мокрым полотенцем. А я ничего не слышу.

Во втором раунде уже не дал противнику налететь на себя так неожиданно. Рванул после гонга навстречу ему – сошлись мы посредине ринга, а в ближнем бою, вижу, не так уж и силен этот мужик. В какой-то момент, правда, словно чем-то резануло меня по лицу. Судья остановил нас, сделал замечание: удар был нанесен запрещенный – открытой перчаткой. Негр раскланялся вежливо, что-то проговорил: согласен, дескать, – и опять запрыгал. А я все заметнее начал уставать. Дышать было трудно, ноги отяжелели, как-то все безразлично стало. Подумал: «Скорей бы уж кончилось все это…» И тут чувствую – лечу!..

Какое-то мгновение вертелись круги перед глазами. Кто-то бубнил над ухом: «…два, три, четыре, пять…» В сознании пробежало: это судья, ведет отсчет, был сильный удар в голову, надо встать, скорей встать на ноги!.. Я поднялся, но тут ударил гонг, и мы снова разошлись по углам.

Толпа болельщиков неистово и беспрерывно кричала. Мой тренер, подозвав судью, показал на мое лицо – оказалась рассеченной бровь, но тот счел возможным продолжить бой, и через минуту я опять кинулся к центру ринга. Негр снова нанес мне серию сильных ударов: хук, апперкот, вновь прямой в голову… Казалось, всё. Больше не выдержу. Но вдруг в гудении, свисте, криках людей, неясных для меня возгласах я услышал:

– Женька! Сова! Ну дай же ему!.. – и этот крик ворвался в меня, перевернув всю мою душу и словно отбросив в казарму беспризорников, где безногий моряк разнимал нас с Витькой Принцем: «Спокойно. Ешьте. После скажу, что делать…» Мне даже показалось, что это был его голос. И тогда я замер. Остановился посреди ринга, прекратив всю эту суету, это прыганье. Негр по инерции еще продолжал подскакивать: влево – вправо, влево – вправо. Но вот наши глаза встретились, и я заметил, что противник мой на мгновенье отчего-то растерялся – улыбка, с которой он дрался все раунды, сбежала с его лица, а дальше произошло то, что мало кто, наверное, ожидал. Я ударил. Вложил в этот удар все, что мог собрать в себе, – и негр рухнул…

Меня поздравляли, трясли за руку, обнимали. «Вэри мач!..» – орал какой-то матрос. Но победа почему-то не радовала. Я быстро собрался, ушел из интерклуба и у себя в общежитии заснул в тот вечер тревожным сном.

Прошло еще трудных полгода жизни. Окончив все-таки курсы шоферов, я получил назначение на строительство Новороссийской тепловой электростанции. Стройка эта по тому времени была грандиозная. Новой станции предстояло обеспечивать электроэнергией город, порт, элеватор, заводы «Пролетарий» и «Октябрь». Набирали на стройку рабочих со всех предприятий города.

Меня определили тогда шофером легкового автомобиля «мерседес», который полагался начальнику строительства. Но старый питерский рабочий, коммунист, наш начальник не любил эту положенную по номенклатуре технику и часто говорил мне: «Женя, езжай на завод один. Я пешком пойду. Ни к чему мне такая роскошь…»

На стройке собралось около четырехсот комсомольцев. Думаю, что была в городе самая большая комсомольская организация. И снова меня здесь ребята избрали секретарем, понятно, неосвобожденным. С начальником строительства, предпочитавшим обходиться без автомобиля, времени у меня хватало на многие дела, так что с комсомольской нагрузкой я справлялся. Как шоферу, мне тогда выдали спецодежду – кожаное пальто, кожаные брюки, но, главное, кожаные перчатки-краги! По тем годам такой парень смотрелся ну примерно как нынешний космонавт. Порой даже неловко становилось – от зевак не было проходу.

А стукнуло мне в ту пору уже восемнадцать лет. Я отъелся после полугодового поста во время учебы, окреп, раздался в плечах.

Бывало, начищу черный «мерседес» до блеска, заведу мотор – а работал он у меня безукоризненно, – и выезжаю из гаража торжественно, не торопясь, словно сорокапушечный фрегат. А уж по Серебряковской – центральной улице – летел на всех парусах! Купил специальные очки для шофера, которые никогда не использовал – чаще для красоты на шлем натягивал, а ездить любил всегда – чтоб ветер в лицо. Руку в кожаной перчатке этак небрежно на борт, другую – на баранку и гоню – дух от гордости захватывает! Что там нэпманы со своими колбасными да капустными шарабанами… На стройку летим! Дорогу!..

В Новороссийске, в общем-то пролетарском городе со своими революционными традициями, оставалось еще немало буржуев. Не хватило на всех пароходов, чтобы удрать за границу после гражданской войны, вот и остались, осели в городе да на побережье Черного моря. Часть белых офицеров и казаков, которые не приняли Советскую власть, организовались в мелкие отряды так называемых бело-зеленых и ушли в горы. Они разбойничали – грабили села, при случае убивали партийных, советских работников.

Однажды меня вызвали в ГПУ.

– Сможешь подобрать сильных и смелых парней? – спрашивают.

– Отряд создается.

Что еще за отряд – толком я не понял, выяснять не стал, думаю, разберемся – ГПУ видней, что создавать! А ребят надежных, конечно, подобрал.

Два раза в неделю по вечерам с нами стали заниматься. Мы изучали винтовку, наган, ходили в тир, который располагался прямо во дворе ГПУ. Были и полевые занятия. В эти дни нас хорошо кормили – это тоже вполне устраивало.

И вот как-то уже осенью всех вызвали, ничего не объясняя, выдали винтовки, по две обоймы – на каждого десять боевых патронов, затем посадили на подводы и куда-то повезли. Уже за городом мы узнали, что едем в район Кабардинки – есть такое село неподалеку от Новороссийска, на берегу моря. Не доезжая километра два-три, остановились. Нас всех собрали, построили в две шеренги, и старший – сотрудник ГПУ – объявил:

– Вчера бело-зеленые совершили набег на Кабардинку. Они ограбили село, убили четырех человек, в том числе двух коммунистов, и ушли в горы. Через час со стороны Геленджика начнется облава. Наша задача – прочесать лес, – и он показал участок от подножия горы до Лысой сопки.

Затем сотрудник ГПУ объяснил, как нам следует идти, как задерживать, если кто попадется. И вот с винтовками наперевес мы двинулись в гору. Началась облава.

Я шел ближе к левому флангу. Сквозь колючие кусты пробираться было тяжело, но обходить их стороной – значит, пропустить мимо себя бандитов. Так прошло часа три-четыре. Команды на отдых нет, а ребята уже устали без привычки-то. Немного погодя на правом фланге нашей цепи раздалось несколько выстрелов. Потом началась сильная перестрелка. Мы остановились, приготовились к бою. Но стрельба внезапно стихла, и вскоре последовала команда собраться всем на правом фланге.

Когда мы подтянулись, на небольшой полянке, окруженной вековыми дубами, увидели такую картину. На земле лежали четыре убитых бандита, а рядом стояли еще шесть человек под охраной ребят, которых я подобрал по просьбе работников ГПУ. Задержанные все были в полувоенной форме, выправка у каждого чувствовалась военная. В стороне от них винтовки, наганы, пулеметные ленты с патронами, какие-то мешки.

– Товарищи, – обратился к нам командир группы. – Боевую задачу мы выполнили. Банда ликвидирована. Большое всем спасибо за помощь!

Связав пойманным руки, мы начали спуск с горы. До Кабардинки банду доставили без происшествий и сдали в ГПУ. Это была наша первая облава на бело-зеленых. Потом нас еще раз вызывали на подобные дела, и мы уже действовали уверенней, хотя бандиты больше и не попадались – их брали другие группы.

В память о борьбе с бандами бело-зеленых у меня долго хранилась справка, в которой сообщалось, что с такого-то по такое-то число я принимал участие в их ликвидации под Новороссийском, что органы ГПУ объявляют мне благодарность за оказанную помощь в охране революционных завоеваний. Я гордился этим документом, но в годы войны справка где-то затерялась, как почти и все мое скудное имущество. А жаль. Сейчас с удовольствием прикоснулся бы к реликвиям отшумевшей нашей молодости…

Глава третья. О пользе и бесполезности прописных истин, «авторитете дистанции» и прочая, прочая

Зима в Новороссийске, как правило, теплая, если не задуют норд-осты. Скорость таких ветров нередко доходит до 20–25 метров в секунду, и, как говорят знающие люди, дуть они могут три дня, могут и шесть дней, могут и двенадцать, но в конце концов обязательно перестанут. Мы, бывшие беспризорники, хорошо знали эту особенность норд-оста: прятаться от него приходилось и в подвалах, и в канализационных туннелях.

В такой вот ветреный день, где-то в конце 1929 года, меня вдруг вызывают в горком комсомола, и я спешу туда, теряясь в догадках – с чего бы вдруг?

В горкоме встретил знакомого матроса со спасательной станции – оказалось, его тоже пригласил первый секретарь.

– Костя, для чего все-таки вызвали? – не терпелось выяснить мне.

Невозмутимо спокойный, всегда очень выдержанный, Костя только пожал плечами и односложно ответил:

– Какое-нибудь поручение…

Ждать пришлось недолго. В кабинете Первухина, первого секретаря горкома комсомола, помню, сидел еще какой-то мужчина – должно быть, ответственный работник горкома партии, решил я. Здесь нас в ожидании тоже долго не томили.

– Есть два вызова в Седьмую сталинградскую школу пилотов, – объявил Первухин. – Мы решили предложить учиться в этой школе вам, Савицкий и Коккинаки. Парни вы крепкие, трудолюбивые, сообразительные. Что еще надо! – наш секретарь дружески улыбнулся и спросил: – Ну как? Набор в летчики добровольный. Можете отказаться.

Я не успел произнести и слова, как сразу за двоих Костя буквально выкрикнул:

– Согласны! Согласны – чего там!

Вот и всё. Не раздумывая долго, я подтвердил решение матроса, и с той минуты вся моя жизнь – без остатка – навсегда была вручена небу, стихии бесстрашных и благородных духом людей.

Торжественно провожали меня на автобазе мои товарищи по работе. Я стоял в кузове грузовика «рено», рядом – начальник нашей автобазы, и откуда-то издалека-издалека до меня доносились его слова:

– …как наиболее достойного… рабочий класс… учиться на летчика… не забывай… не зазнавайся… И уже совсем отчетливо:

– Учись, Женя, так, как и работал. Не получится летчик – возвращайся. Тебе работу найдем.

Тронули меня слова друзей – получилось что-то вроде митинга.

– Большое вам за все спасибо… – только и мог сказать я тогда на прощанье.

В тот же день с Костей Коккинаки в его крохотном домике у Каботажного мола мы обсуждали, как будем ехать в школу пилотов. Все-таки здорово, что едем вдвоем – как-никак, чужой город, новая обстановка, армия… «А вдвоем – все веселей!» – решили мы и первым же утренним поездом выехали из Новороссийска.

…Пока еще паровоз несет нас на всех парах в неизвестное будущее, пока еще мы оба в мечтах о чем-то неизведанном, но неудержимо влекущем, я забегу вперед и расскажу о братьях Коккинаки.

Как и все наше поколение, влекло через жизнь вдохновенной жаждой подвига, служения и отдачи себя Отечеству этих пятерых парней. Старший из братьев, Владимир, первым ушел в небо, и в 1938 году вся страна узнала о героическом беспосадочном перелете по маршруту Москва – Владивосток. За этот перелет его удостоили тогда звания Героя Советского Союза. Несколько позже как летчик-испытатель он будет отмечен этим высоким званием вторично – за мужество и мастерство, проявленные при испытания опытных образцов самолетов. Владимира Константиновича со временем изберут почетным президентом Международной авиационной федерации.

По стопам старшего брата пойдет и Александр – он тоже станет летчиком. В суровом сорок первом Александр погибнет в неравном бою с фашистскими захватчиками. Еще один из братьев – Валентин – будет громить немцев на наших прославленных штурмовиках. Пятый брат Коккинаки – Павел – также посвятит свою жизнь авиации – станет испытателем-бортинженером.

В 1956 году Валентин Коккинаки разобьется прим испытании самолета. А Косте будет суждено летное долголетие. В 1960 году он еще отметит свои 50 лет абсолютным мировым рекордом: на самолете Е-66 конструкции А. И. Микояна пролетит по замкнутому стокилометровому маршруту со скоростью, вдвое превышающей скорость звука! За большие заслуги при испытании новой авиационной техники, проявленные при этом мужество и героизм заслуженному летчику-испытателю СССР Константину Константиновичу Коккинаки будет присвоено звание Героя Советского Союза.

Константин Константинович Коккинаки (слева) с другом. 1930 год

Однако все это еще в будущем… А пока что мы с Костей оставили поезд на перроне сталинградского вокзала; тут же нас встретил представитель летной школы. Собрав еще таких, как мы, человек десять-двенадцать, он построил нас в колонну по два, скомандовал: «Шагом марш!», и мы зашагали через город к своей школе, прямо скажем, неказистой компанией: и одеты-то были кое-как, и в руках несли бог весть что, и шагали-то – кто в лес, а кто по дрова. Но пришли. И вот сейчас, когда за плечами уже более семи десятков лет, я все равно до мельчайших подробностей помню тот первый день в армейской казарме.

– Я – старшина! Чи розумиете вы, шо я старшина?.. Командир роты далэко од вас, а я завжды тута.

Мы стояли в строю по ранжиру, то есть по росту. Я с Костей Коккинаки оказался на правом фланге, и перед нами прохаживался плотный, чуточку полноватый человек в военной форме по фамилии Гацула. Под нахмуренными бровями Гацулы гневом, гордостью и непобедимым упорством сверкали маленькие медвежьи глазки.

– Ото ж я и кажу – два раза нэ повторюю – буду наказуваты: як почнэтэ изучать уставы, то запамьятай-ic права та обязанности старшины роты!..

Это была пламенная речь – краткая и убедительная. Большой авторитет в области ораторского искусства, Альберт Беверидж полагал, что ни одно изречение не может считаться бессмертным, если в нем содержатся такие выражения, как «может быть, я ошибаюсь», «по моему скромному мнению», «насколько я могу судить». Великие ораторы всегда настолько уверены в себе, что заключительная часть их речи звучит как неотразимая истина. Старшина Гацула, судя по всему, разделял мнение авторитета и свою речь закончил тогда достаточно неотразимо: «Ото усэ пока…»

Могло показаться, что для первого знакомства этого и в самом деле было вполне достаточно, но…

Оказалось, что старшина Гацула вовсе не собирался лишать нас своего благосклонного внимания. Он приказал раздеться всем догола, построиться в таком несколько непривычном для глаза виде – также по ранжиру! – и связать каждому свое гражданское платье в узел.

– А дали, – сообщил Гацула, когда мы собрали свои вещи, – острижыть волосся под Котовського – та у баню! Мыться на совисть, шоб усэ було чисто. А шо буде писля бани – скажу потим…

Я столь необходимые и целесообразные мероприятия гигиенического, так сказать, порядка принимал просто и весело – со всем этим мне уж доводилось сталкиваться в своих детских и отроческих скитаниях. А вот Костю Коккинаки и других ребят несколько шокировала такая форма их проведения, о чем старшина Гацула, видимо, догадывался и перед отбоем ко сну счел возможным внести по этому поводу некоторую ясность.

– Курсанты! – сказал он таким тоном, каким, вероятно, киевский городовой говорил: «Господа скубенты!» – Зараз вы ще не всэ понимаете, но колы изучите уставы, всэ поймете. А главное, запомьятайте, хто такый старшина Гацула! Поймете – усе будэ хорошо. Не поймете – плохо будэ. Жаль мне вас…

И так – сорок дней. Мы изучали уставы, старательно маршировали по учебному плацу, ели глазами начальство – старшина Гацула, похоже, все больше становился нами доволен.

Следующее испытание на пути к небу предстояло пройти непосредственно в кабине самолета. Каждому следовало сделать по три полета с инструктором, после которых специалисты определяли: будет из тебя толк, есть ли смысл учить – тратить силы и средства – или целесообразней сразу же отчислить из летной школы.

В старину-то на Руси был, говорят, хороший обычай: брать работника, если он ест споро, если весел, если понимает шутку. А какими качествами должен обладать человек, уходящий в полет? Всем ли раскрывает свои тайны грозная стихия неба? Хороший аппетит в данном случае тоже показатель, да самый ли важный?..

В двадцатых годах существовала специальная наука – педология, которая занималась вопросами подбора, изучения психологических качеств человека применительно к различным родам его деятельности. По ее утверждениям, «летчиком мог быть тот, кто птичен». Не берусь расшифровать такое определение, но у замечательного русского писателя Александра Ивановича Куприна есть очерк, названный им «Люди-птицы». Он пишет: «Мне кажется, что у них и сердце горячее, и кровь краснее, и легкие шире, чем у земных братьев. Их глаза, привыкшие глядеть на солнце и сквозь метель и в пустые глаза смерти, широки, выпуклы, блестящи и пристальны. В движениях – уверенная стремительность вперед. Часто, внимательно вглядываясь, я ловлю в лицах знакомых мне летчиков, в рисунке их черепа, лба, носа и скул какие-то неясные, но несомненные птичьи черты. Давно установлено наблюдением, что определенная профессия, наследственная в длинном ряду поколений, налагает наконец на внешний и внутренний лик человека особый, характерный отпечаток. Авиация слишком молода для такой специфической выработки типа. Но отчего же не думать вместе с милым Блерио, что есть люди, рожденные летать?..»

В самом деле, талант, призвание, способности и в любой-то профессии не помеха. Но разве не встречаем мы порой музыкантов-халтурщиков, воспитателей, которые не любят детей, художников, скрывающих свою бездарность под модернистскими формами, безголосых певцов? А вот летчика-дилетанта, уверяю вас, вы никогда не встретите.

Ну как в небе можно притвориться смелым? Это на земле фанфарон может сойти за удальца, а проходимец – за героя. В воздухе же все становится на свои места. Там мало быть отважным однажды. Собраться и минуту опасности, приглушить страх сумеет, пожалуй, всякий. Но идти на каждодневный риск, в каждодневное сражение со стихией, с самим собой – это труднее.

Не случайно при первой же встрече с человеком, решившим стать летчиком, у инструктора возникает вопрос: а какова его личностная индивидуальность? Верно, что наши психологические особенности являются воспитуемыми, но есть же прирожденные свойства физической организации человека, которые и обеспечивают возможность наиболее успешного выполнения какой-либо деятельности. Композитор В. Моцарт, например, в пять лет уже сочинял музыку. Несомненно, он обладал задатками хорошего музыкального слуха. Для пилота существенную роль играют решительность и эмоциональная устойчивость, скорость реакции и сообразительность, глубинный глазомер и локальная память, хорошая координация и еще многое другое, без чего человеку в полете просто не обойтись.

Вот летчики-инструкторы в выявительном отряде и определяли – быть или не быть?.. Через несколько дней ровно пятьдесят процентов здоровых в общем-то парней нашего набора были начисто отчислены. Им предложили учиться в авиационных школах на техников самолетов.

А нам с Костей Коккинаки было суж дено небо. Помню, когда я выполнил те три проверочных полета, инструктор спросил:

– Сколько налетал на планере?

Я планера никогда не видел, в чем признался, и тут же уточнил:

– Из шоферов я. «Мерседес-бенц» водил…

Инструктор внимательно посмотрел на меня – от взгляда его стало как-то не по себе, и я уже пожалел, что не летал на планере, что вот только из шоферов. Но он сказал:

– Забудь свой «бенц». Начнем делать из тебя летчика!

И начали…

Пройдет совсем немного времени – мы успеем изучить аэродинамику, конструкцию самолета, мотор, наконец, вылетим самостоятельно. Тогда я пойму: курсант держит экзамен только один раз. А его инструкторы – воспитатели и наставники – каждую минуту. Жизненный экзамен на уважение, на любовь, на право учить и воспитывать. Ибо это право приобретается, а не определяется приказом о назначении. Не случайно кто-то образно заметил, что хороший инструктор, словно редкая птица, должен обладать взглядом орла, от которого ничего не скроется, кротостью голубя, мудростью совы и неутомимым красноречием попугая, который изо дня в день повторяет хорошие советы.

Мне повезло – именно таким и был мой инструктор Михаил Алексеев. Почти таким.

Когда мы закончили теоретический курс учебы и приступили к вывозной летной программе, между инструкторами нашей школы пилотов родилось негласное соревнование: кто первым выпустит курсанта в самостоятельный полет, к тому же с наименьшим количеством вывозных и контрольных полетов. В этом что-то было – этакое доброе зерно хорошего честолюбия. Следует учесть и то, что набор наш в 7-й сталинградской школе пилотов оказался первым. Открывалась, так сказать, история школы. Кому же из инструкторов не хотелось отличиться?

Но как ускорить дело? Ведь не выпустишь в полет человека неподготовленного. При всех тех положительных задатках, особенностях и способностях, которые необходимы, чтобы летать, к каждому курсанту требовался еще и свой подход.

Инструктор Алексеев – позже один из известных в стране летчиков-испытателей – оказался не только прекрасным пилотажником, грамотным методистом, но и хорошим педагогом. Требовательный до придирчивости, аккуратный до педантизма, принципиальный в любой, казалось бы, мелочи, он в отличие от других не торопился выпускать кого-либо из нас первым и в соревновании по этому поводу будто не участвовал. Похоже, Алексеев вообще был озабочен не тем, чтобы поскорей научить нас летать, а тем, как сделать из каждого курсанта настоящего воина – такого, который не подведет, на которого и в бою сможешь рассчитывать и надеяться, как на самого себя.

Помню, минутное опоздание курсанта влекло за собой по меньшей мере замечание Алексеева. Если кто-то не выполнял его указаний – это вызывало целую бурю.

Кротости голубя от инструктора тогда не жди. Случалось, что он просто отстранял курсанта на день-два от полетов. Это в жаркую-то страду! И дело тут было не в какой-то минуте, не в потере времени как такового, а в принципе.

Лично я думаю, что абсолютно прав был наш инструктор, почитая все пункты методических пособий и наставлений, требуя от нас пунктуального их выполнения, четкой организации нашей работы, тщательной подготовки к полетам на земле. Ведь как результат – именно его группа и отличилась в том негласном соревновании инструкторов по допуску курсантов к самостоятельным полетам.

Я расскажу, как это все произошло. Дело в том, что тем первым курсантом, открывшим счет многим выпускам военных летчиков 7-й сталинградской школы, оказался я. Получив на У-2 двадцать один провозной полет (а цифра эта, надо заметить, весьма небольшая), однажды слышу:

– Ну как, Савицкий, полетишь? – и тут же, не дожидаясь ответа, инструкторское заключение: – Завтра провозной – и буду выпускать самостоятельно. Первым пойдешь…

Однако ни завтра, ни послезавтра ни о каком полете и речи быть не могло. В канун вылета я оказался в «околодке» – так называли мы нашу санитарную часть: разболелось вдруг горло, повысилась температура. А утром выглянул – за окошком туман, потом дождь пошел. Никто не летал в отряде дня четыре. И надо же, стоило мне выписаться из санчасти – небо прояснилось, полеты наши возобновились, и инструктор Алексеев благословил меня лететь одному.

Шутка сказать – одному! Да еще когда вся летная школа следит за тобой – все-таки первенец… Но я тогда как-то спокойно отнесся ко всему этому. Больше думал о самом полете – как бы что не перепутать, не забыть в воздухе. А смотреть на первый самостоятельный явилось почти все руководство школы во главе с ее начальником – комбригом Горшковым.

И вот в заднюю кабину моего самолета положили мешок с песком, чтобы не менялась его центровка. Я осматриваю машину – а что там было смотреть-то! Узенькие деревянные планочки, стянутые стальными струнами. На металлическом подкосе слева и справа маленькие колесики, похожие на велосипедные. Уже из кабины командую:

– Зальем!

– Есть зальем – отвечает техник, проворачивая пропеллер, и я быстро-быстро подкачиваю ольвейером топливо к мотору и кричу:

– К запуску!

– Есть к запуску!

– От винта!

– Есть от винта! – техник сильно дергает лопасть – срывает компрессию – и тут же отбегает в сторону.

Что-то защелкало. Мотор, почихивая дымком, заработал, затрещал. Пропеллер завертелся, сливаясь в сверкающий круг, и я прошу убрать из-под колес тормозные колодки. Сколько уж лет минуло с того дня, как я впервые совершил самостоятельный полет, а кажется, будто произошло это только вчера. Я ощущаю холодок рычага газа в левой руке. Вновь слышу щемящие сердце аэродромные запахи – бензина, скошенных трав. Кажется, вот-вот раздастся звучная и на всю жизнь памятная команда: «По самолетам!» – и тысячи колокольчиков-жаворонков притихнут над летным полем, словно разделяя со всеми торжественность момента: рождается летчик…

Слетал я тогда хорошо. Приземлился на виду у всей школы, как учили, – на три точки, у Т, в ограничителях из белых полотнищ. Все очень аккуратно и красиво получилось. Когда, заруливая самолет на стоянку, поравнялся с «квадратом» – местом, где собирался аэродромный народ, – инструктор знаком разрешил мне выполнить еще один полет по кругу. И я снова пошел на взлет…

Потом на земле меня поздравляли с успешным вылетом, а инструктора Алексеева – с победой в соревновании: его курсант первым поднялся в воздух!

В те далекие двадцатые годы в небе нашей Родины и все-то было впервые. Первый серийный самолет, первый металлический, первый истребитель, первый рекорд, первый научно-исследовательский институт – ЦАГИ. Да вот они – крылья страны Советов тех давних лет: У-1, И-1, АК-1, Р-1, ВОП-1, К-1, ТБ-1, ПМ-1, ДИ-1, ТШ-1… Всё первое, всё впервые. Призыв партии: «Трудовой народ – строй Воздушный флот!» – нашел тогда горячую поддержку рабоче-крестьянских масс. Такая вот цифра: одна из первых добровольных организаций трудящихся – Общество друзей воздушного флота – только за два года своего существования выросла до 2,5 миллиона человек! В эти годы наши летчики впервые совершают большие перелеты по маршрутам: Москва – Бухара, Москва – Пекин, Москва – Берлин – Париж – Рим – Вена – Прага – Варшава.

Помню, в дни, когда мы проходили еще испытания в выявительном отряде на пригодность к летному обучению, все центральные газеты сообщали о выдающемся по тем временам перелете двухмоторного моноплана АНТ-4 «Страна Советов». Его экипаж, возглавляемый летчиком С. А. Шестаковым, преодолев около 21 тысячи километров, приземлился в Нью-Йорке! Трасса проходила над всей Сибирью, Охотским и Беринговым морями, большей частью Северной Америки. Около 800 километров АНТ-4 пролетел над водным пространством. В дождь, в туман, сквозь грозовые фронты пробивалась отважная четверка к берегам Америки. Мы с тревогой следили за этим перелетом, и каждый из нас видел себя на месте если не командира экипажа Семена Шестакова, то хотя бы второго пилота – Филиппа Болотова или штурмана – Бориса Стерлигова.

Молодая рабоче-крестьянская республика, утверждаясь, заставляя мир признать себя, бесстрашно штурмовала пространство и время. И мы жили дыханием того времени: «Летать дальше всех, быстрее всех, выше всех!»