Текст книги "Я – «Дракон». Атакую!.."

В эти дни – подготовки эшелона, самого перебазирования, – а до сибирского авиагородка, куда следовало нам прибыть, добирались мы одиннадцать суток! – я еще ближе познакомился с коллективом отряда, лучше узнал своих подчиненных. И тогда вновь, но уже как-то по-особому торжественно и строго, прозвучали для меня слова: «Деды и отцы наши завещали нам храбрые дела. Станем крепко…»

Глава пятая. Амурские волны

Итак, прощай, чудный Днепр! Здравствуй, Амур! Где-то далеко позади, за тысячи километров, остался Киев. А мы прибыли в село, что приютилось неприметно в задумчивом лесном краю, и встретил нас там не какой-нибудь комендант-распорядитель или представитель батальона обслуживания, а сам командующий Военно-воздушными силами Приморья комдив Фроловский.

– Вот вы и на месте, – спокойно констатировал он этот факт и обстоятельно и подробно принялся рассказывать: – Это вот ваш аэродром. Здесь – столовая, здесь – командирский клуб. А вот там, дальше, – казармы для красноармейцев и городок, где будете жить…

Комдив внимательно смотрел на нас, лукаво улыбался и, очевидно, думал: какое же впечатление производит это его выступление? А по выражению наших лиц совсем нетрудно было уловить одно – общее недоумение. Дело в том, что стояли мы в чистом поле. Чуть в сторонке от нас виднелся лес, а места, на которые указывал Фроловский, были заснежены и совершенно пустынны.

– Вопросы есть? – по-военному кратко закончив беседу, спросил комдив, и тогда за всех нас к командующему обратился комэск Гущин.

– А когда это будет – казармы, городок? И кто это все собирается строить?..

– Строить будете сами, – услышали мы в ответ. – Стройматериалы – вот они, под боком, сколько угодно. Вокруг тайга… – Фроловский провел широким жестом слева направо, задумался о чем-то своем и добавил: – Сроки зависят от вас. Я могу дать только палатки. Но в первую очередь собирайте самолеты. Облетаете район – заступайте на боевое дежурство. Враг не дремлет!..

Комдив попрощался с нами, сел в заднюю кабину Р-5 и улетел. А мы разбили палаточный городок и начали жить.

Тяжело было. Зима выдалась морозная. Бесцветным, льдистым стал звездный свет – высоко над землей тянулись холодные и долгие ветры, и даже звезды, казалось, коченели от их дыхания там, наверху. А тихими глухими ночами над нашим палаточным городком чудился мне дальний призрачный звон и до боли знакомая мелодия о широком Амуре, о том, как он несет волны и как ветер поет над ним свои песни.

В общем, как бы там ни было, но через неделю мы уже начали летать, и жизнь палаточного городка вошла в бодрый и деловой ритм.

В каждой палатке на четырех человек мы установили чугунные печки-«буржуйки». Топили их непрерывно по очереди. А сами палатки, чтобы лучше сохранялось тепло, обливали водой и посыпали снегом. Несколько таких слоев образовывали надежное ледяное покрытие, но от «буржуйки» лед таял, и палатки были постоянно мокрые. Но ничего. Мы утеплялись довольно основательно, а точнее, валили на себя, как говорили пилоты, весь свой «послужной список» и спали на высоких нарах. Тому, правда, кто ночью дежурил – следил за печкой, – на следующий день летать было трудно. Какие полеты без отдыха!

И вот тогда я выдвинул рационализаторское предложение. Чтобы пилот, дежуривший при печке, мог все-таки немного поспать, но при этом и огонь ночью не упустил, я устроил своеобразную сигнализацию. Суть ее была проста: бралась алюминиевая проволока и прикреплялась одним концом к печке, а другим с помощью шпагата и бельевой прищепки – к уху. Чтобы ухо не очень-то давила эта прищепка, пружину ее я ослабил. А дальше уже действовали законы физики. Когда печка была раскалена, алюминиевая проволока удлинялась и при этом ее состоянии пилот мог отключаться от обязанностей истопника и спокойно засыпать. Но вот огонь начинал прогорать, печь остывала, и проволока сокращалась, тянула пилота за ухо; мол, вставай, поддай-ка тепла. Один недостаток был в этой в общем-то надежной системе: спать приходилось в строго определенном положении. Но все-таки спать, а не смотреть всю ночь на печку. Народ в отряде по достоинству оценил мое изобретение – запатентовали его под названием «прибор СБЛ», где аббревиатура означала: «связь “буржуйки” с летчиком», и вскоре приняли на вооружение.

Так мы и перезимовали в палатках.

А с наступлением весны началось фундаментальное строительство всего того, о чем нам рассказывал при первой встрече командующий Фроловский – столовой, домов для командного состава, красноармейских казарм. Только вот пожить мне в отстроенном военном городке пришлось недолго. 7 января меня назначили командиром 61-го отдельного отряда особого назначения.

Стоял отряд на реке Зее, впадающей в Амур, и представлял собой вполне самостоятельную воинскую часть. А это значит, что и горючее, и боеприпасы для авиационной техники, и жилье, и питание, и даже культурные мероприятия для личного состава, словом, все, что обеспечивало боеготовность отряда, его жизнедеятельность, входило теперь в круг моих обязанностей. Таким хозяйством мне ведать никогда не приходилось. Я умел выжать из своего истребителя максимальную скорость, подняться без кислородной маски на такую высоту, до которой не всякий отваживался добираться, наконец, я умел метко поражать разные мишени, учебные цели, но всякие там хозяйственные расчеты – приход, расход, калькуляция, – это для меня был лес более непроходимый, чем амурская тайга.

Я чувствовал, что меня – моего внимания, организованности, в конце концов, просто рабочего дня – на все не хватает. В отряде было несколько типов боевых машин: Р-5, Р-зет, И-15, И-16 и даже два самолета Р-6. Мог ли я, командуя летчиками, летающими на этих машинах, не уметь владеть ими? Конечно, нет. Поэтому сразу же поставил перед собой задачу – освоить все самолеты отряда. Ну а по части хозяйственной, политико-воспитательной и прочей пришлось учиться. Немалую долю этих забот несли, помогая мне, комиссар отряда и мой заместитель по тылу П. И. Игнатов. Опытный тыловой работник, старый коммунист, просто добрый и отзывчивый человек, Петр Иванович всегда находил выход, казалось, из самого безвыходного положения, и я был с ним как за каменной стеной – затерянный в лесах отдельный наш отряд особого назначения ни в чем не нуждался, жил полнокровной и, не боюсь сказать, интересной жизнью. Какая ведь в Приморье охота! А рыбалка?.. Но главное было, конечно, другое – наш отряд по первой команде готов был выполнить любое задание Родины. Об этом мы всегда помнили; и именно это нас сближало.

А такой приказ мог поступить каждую минуту. Японская линия нападения на нашу страну была придвинута к самой границе. Мощные укрепленные районы представляли собой поселения японцев, в совершенстве обученных военному делу – от пехотинцев до летчиков и танкистов. Закованные в сталь и цемент, словно зубцы одной гигантской крепости, стояли остроконечные громады опорных пунктов Обо-ту, Хэнань-тай, Шитон, Идунь-тай, Лин-тай… Ярусами вверх поднимались там непробиваемые доты. В глубь гор на три-четыре этажа спускались боевые и наблюдательные казематы, арсеналы и бункеры для гарнизонов. В каждом из опорных пунктов были и свои радиостанции, и водопровод, и электричество. Их опутывала сеть траншей, ходов сообщений, колючей проволоки, противотанковых рвов. Много лет строились эти опорные пункты. На сооружение их были согнаны десятки тысяч китайцев. Все работы велись втайне, а рабочие особо секретных объектов по окончании работ уничтожались…

Словом, коварный дух Квантунской армии буквально витал в воздухе, не где-то за горами, а совсем рядом – на одних с нашими высотах. Мы напряженно готовились к боям. Осваивали стрельбы по наземным, воздушным целям, вели между собой учебные поединки. На полигоне мишенями для нас обычно служили силуэты машин или самолетов. Мишени эти были неподвижные, и меня это, естественно, не устраивало. Я нашел старый катер, отремонтировал его, с немалым трудом достал собранный из кусков трос – длиной 1500 метров, а дальше все было просто.

Рядом с нашим аэродромом раскинулось большое озеро. Катер легко ходил по его зеркальной глади и тянул за собой на двух бревнах мишень – силуэт автомашины. Я пикировал на эту движущуюся цель, стрелял по ней с И-16 из всех стволов. Остальным летчикам работать по цели пока не разрешал. Считал необходимым сначала разработать методику такой стрельбы.

И вот в те дни случилось то, что надолго запало в мою душу и если ничего не прибавило к командирскому опыту, то уж по-житейски научило очень многому.

Как-то на аэродром к нам приехал комиссар бригады Шуляк: ему стало известно, что командир отряда стреляет на озере по буксируемой катером мишени. Долго не думая и не слишком вникая в замысел такой стрельбы, Шуляк объявляет меня воздушным хулиганом и предлагает разобрать мое персональное дело в партийном порядке.

Что и говорить, не находил я тогда себе места, чувствовал себя так, словно меня в воду того озера окунули да и не вытащили.

И вот собирается отряд разбирать дело своего командира. Я сижу перед столом президиума собрания как виновник – воздушный хулиган. Рядом – комиссар отряда Степанов. В бараке, где все собрались, напряженная тишина, и вдруг я слышу шепот:

– Не выйдет. Этот номер непроходной…

Не сразу понимаю, кто говорит. А-а, Степанов… Наш комиссар поддерживает меня…

Собрание открыто. Слово просит Шуляк и тяжелыми, будто пушечные ядра, фразами повторяет то, что уже высказал мне. Не согласиться с его чеканными формулировками трудно, и первый выступающий говорит:

– …Такое хулиганство – плохой пример для подчиненных. Товарищ Савицкий поступил безответственно Пусть вот он скажет нам прямо – для чего это все затеял? На кого работал товарищ Савицкий?.. Надо еще разобраться… – выступающий пронзительно-честным взглядом посмотрел на меня и закончил: – Предлагаю объявить коммунисту Савицкому строгий выговор с занесением в карточку. И разобраться, где следует…

Это выступил командир взвода охраны нашего аэродрома.

На какую-то минуту в бараке стало еще тише, и от той тишины ли, от чего ли другого у меня даже в ушах зазвенело. Председатель собрания приглашал присутствующих выступить, но все молчали. Никто не решался говорить, и я уже подумал, что, возможно, действительно был в своих действиях не прав, а пилоты молчат, просто щадя своего командира… И вдруг поднялось сразу несколько рук. И то, что я услышал от одного, второго, третьего неожиданно выбросило из моей души все, что собралось в ней тревожного и безысходного.

Прав. Я был прав!.. Люди, мои товарищи-сослуживцы, понимали меня, доверяли мне! Они не просто оправдывали командира отряда Савицкого, а каждый по-своему доказывали правомерность поиска, на который я отважился. Летчики страстно говорили о необходимости полетов в условиях, максимально приближенных к боевым, отстаивали стрельбы по движущейся мишени, кто-то даже предложил в этой связи внести изменения в курс боевой подготовки истребителей.

Словом, партсобрание приняло решение одобрить мою инициативу и, не откладывая в долгий ящик, приступить к обучению летчиков отряда стрельбам по движущейся мишени. Шуляк уехал от нас в тот же вечер поездом, похоже, несколько раздосадованный. А я вскоре стал популярным чуть ли не на весь Дальний Восток. Из разных мест к нам стали приезжать командиры полков и отрядов перенимать наш опыт, посмотреть, как мы наладили это дело – стрельбы на озере; некоторые просили пострелять прямо у нас, в отряде. Шутя, пилоты назвали нашу водоплавающую мишень «мишенью имени товарища Шуляка»…

Давний случай. Много после того прожито, много, как говорится, пережито – всего не припомнишь! – а вот именно этот случай не забыть…

Сейчас уже как-то стало привычным выражение: активная жизненная позиция. В пору моей молодости, в тридцатые-то годы, таких слов не употребляли. Говорили проще: сознательный или малосознательный, инициативный или безынициативный. Что это означало? Ну, скажем, безынициативный рассуждал: у меня есть специальность, квалификация, руковожу коллективом – зря деньги не получаю, чего ж еще? О высоких материях, дескать, пусть думают передовики. И к такому особых претензий вроде бы не предъявишь: не нарушает, не выделяется, не допускает… Везде это «не».

Знал я одного исключительно аккуратного, дисциплинированного и исполнительного командира. Какое, помню, поручение ни дашь, с готовностью, достойной лучшего применения, только и отвечал: «Будет сделано». Но вот однажды на учениях обстоятельства сложились так, что, не откладывая, без консультаций, без согласований, требовалось принять решение, взяв, конечно, на себя всю полноту ответственности. Он этого шага не сделал и позже, уже на разборе, пытался объяснить свои пассивные, нерешительные действия именно отсутствием указаний и распоряжений старших командиров. Но как же тогда рассчитывать на такого в бою?..

В годы войны при выполнении боевых заданий в воздухе не раз приходилось принимать решения, о которых на земле и речи не было. Человек же чересчур осторожный, идущий за подсказкой, как слепой за посохом, всегда может растеряться, легко загубить дело. У такого командира только и достоинств, что сапоги блестят. А ведь армейская дисциплина, глубоко осмысленная исполнительность воина, повиновение, освещенное ясной целью, ничего общего не имеют с бездушным послушанием. Все это я хорошо усвоил еще в рабочем коллективе и от своих школьных инструкторов. Этим руководствовался и когда, командуя отрядом, принимал решение заменить обычные полигонные стрельбы стрельбой по движущейся мишени на озере. К воздушному хулиганству моя возмутившая кое-кого инициатива никакого отношения не имела. Я знал одно: чтобы остаться на высоте, чтобы с честью выполнить свой долг, нам, военным людям, необходимо в мирных условиях постоянно и настойчиво вырабатывать в себе такие командирские качества, как упорство – но не упрямство, решительность – но не безрассудную поспешность, уверенность в себе – но не самомнение. Наконец, учиться смело и решительно реагировать на любую неожиданность, которую может подарить противник.

Меня поняли и поддержали. Тот же комиссар нашего отряда Степанов, защищенный неистребимой верой в справедливость и мужеством, которое давало чувство собственного достоинства, не дрогнул перед авторитетом вышестоящего начальника. Он первым подал голос в защиту не только меня как командира, но и самой идеи поиска новых средств и новых методов обучения подчиненных тому, что потребуется на войне. Так резерв энергии, инициативы, творческого устремления не оказался под спудом. Вскоре это нам все пригодилось…

Через некоторое время я получил новое назначение. Меня направили служить в полк, знаменитый своей удивительной историей.

Когда-то просто боевая авиационная группа, созданная на заре Советской власти, в 1918 году, она отличилась в боях под Казанью. Переформированное в авиадивизион истребителей, это подразделение затем доблестно сражалось против интервентов на Южном фронте, против белополяков – на Западном. За мужество и доблесть, проявленные в боях, в 1920 году Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК) наградил авиадивизион истребителей Почетным революционным Красным знаменем.

Высшей награды тех лет – ордена Красного Знамени – удостоились красвоенлёты дивизиона – Иван Ульянович Павлов, Александр Тимофеевич Кожевников, Всеволод Лукьянович Мельников, Георгий Степанович Сапожников, Борис Николаевич Кудрин. Имена этих летчиков мы хорошо знали, на их примерах учились мужеству, мастерству. А история полка в 1922 году прибавила себе еще одну страницу боевой славы русского воздушного флота. Тогда, в двадцать втором, на базе авиадивизиона была сформирована эскадрилья истребителей, в состав которой вошел отряд выдающегося русского летчика П. Н. Нестерова (этим отрядом Петр Николаевич командовал в 1914 году). Как было не гордиться пилотам, что именно они продолжатели традиций основоположника высшего пилотажа, выдающегося русского летчика Петра Нестерова, продолжатели боевых традиций героев гражданской войны.

В 1925 году эскадрилье было присвоено имя Ленина. А вскоре ЦИК СССР наградил ее орденом Красного Знамени.

Когда на Дальнем Востоке обострилась обстановка, участились провокации японцев на нашей границе, 1-ю Краснознаменную эскадрилью вместе с другими частями перебросили на восток. Здесь на ее базе и был сформирован 29-й истребительный авиаполк.

Что говорить, служба в такой части ко многому обязывала. Командовал тогда полком майор В. М. Шалимов. Помню, он был депутатом Верховного Совета СССР. Вечно занятый, со множеством депутатских забот, наш командир порой и летать-то не успевал. Так что мне, как его заместителю, пришлось сразу же впрягаться в работу, вникать во все вопросы учебно-боевой и политической подготовки.

Да иначе и быть не могло. В конце июля 1938 года японская военщина развязала конфликт в районе озера Хасан – решила проверить прочность наших границ. Японцев разгромили и выгнали с нашей земли, так на следующий год летом они вторглись на территорию дружественной нам Монгольской Народной Республики. Разделали их и там под орех. В воздушных боях, которые продолжались до 15 сентября, противник потерял несколько сот самолетов.

Словом, хищнические повадки японских милитаристов были известны. И нашей задачей постоянно оставалось одно – держать порох сухим!

Забегая вперед, скажу, что 29-й истребительный в канун Великой Отечественной войны получил приказ перебазироваться на запад, на аэродромы Белорусского особого военного округа. До Белоруссии полк не добрался – драться пришлось под Москвой, и здесь боевой коллектив зарекомендовал себя блестяще. За четыре чрезвычайно трудных месяца войны летчики полка сбили 67 самолетов, уничтожили много живой силы и боевой техники противника. К ордену Красного Знамени 29-й истребительный прибавил орден Ленина, а вскоре одним из первых получил звание гвардейского и стал именоваться: 1-й гвардейский истребительный авиаполк.

Однако не будем торопить время. Пока еще мы в медвежьем углу, еще под крыльями наших боевых машин тихий Амур, еще мы отрабатываем различные учебно-боевые задачи. Полк вооружен самолетами И-16 – «ишачками». На некоторых из них совсем недавно летал сам Валерий Павлович Чкалов. Теперь этого летчика знает весь мир. Отважный чкаловский экипаж совершил перелет через Северный полюс в Америку. А ведь Чкалов – наш однополчанин! Летал он в 1-й Краснознаменной эскадрилье. В полку еще сохранились характеристики, рассказывающие о его новаторстве, его поисках воздушного бойца. Валерий Павлович отличался высоким мастерством, природной одаренностью для летного дела. В одной из характеристик, правда, я нашел запись на тему «воздушного хулиганства»: Чкалов пролетел под мостом, за что отсидел на гауптвахте пять суток…

Что тут скажешь? Ухарство, бесшабашность?.. Думаю, ни то, ни другое. Рискованные полеты, которые Чкалов выполнял с блеском, не были для него самоцелью. Избыток энергии, молодой темперамент настойчиво искали выхода, и он нашелся в динамичной работе испытателя – летчика, идущего навстречу неизведанному первым.

После перелета через Северный полюс Валерий Павлович с энтузиазмом был встречен нашим народом. Первые выборы в Верховный Совет СССР – и Чкалов выдвинут кандидатом в депутаты. Несколько миллионов избирателей отдали за него свои голоса. Он уже комбриг, много ездит по стране, выступает перед трудящимися, но и в зените славы не прекращает тяжелой и опасной работы простого летчика-испытателя.

Я потом нередко думал: что значит быть первым? Один, воспламеняя свое воображение, видит лавровый венок для себя, триумф, почести и ради этого готов переносить трудности, преодолевает всевозможные препятствия. Другого интересует только дело, полезное для всех. Каждый грядущий день он встречает так, чтобы тот не походил и не повторял уныло и монотонно его «вчера». И вот радостный творческий подход к своему труду захватывает полностью – со всеми твоими удачами, неудачами, тревогами, сомнениями, победами над собой. Порой так засомневаешься, что даже забываешь, на что ты способен. А соберешь всего себя, мобилизуешь – и глядишь, ничего, пошло дело!..

Проще говоря, одни ищут себя в небе, а другие – небо в себе. На мой взгляд, жизнь оправдана тогда, когда несешь через нее увлеченность, страсть, тяготение к чему-то, что неизменно вызывает живой интерес и жажду знаний, желание внести в любимое дело свое личное. Но внести, повторяю, не ради своекорыстного, а ради общей пользы. В этом случае и возникает то творческое озарение, которое рождает успех.