Текст книги "Синий туннель"

Синий туннель
Евгений Савойский

Редактор Анна Яковлева

© Евгений Савойский, 2023

ISBN 978-5-0050-3536-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

50

Наконец-то!

Я дочитал эту книгу до конца и отложил в сторону. Затем встал, лениво потянулся, вышел на кухню, к крану, и набрал в чайник воды. Поискал глазами спички – ага, вот они, на бежевой скатерти, привычно грязной и в новых коричневых кругах от чьей-то кружки. А искомые мной «балабановские» спички у плиты, прямо возле самой большой горелки. Их легко можно было бы заметить, если бы на горелке не стояло большое ведро, серое, цвета свитера, в который я сейчас одет. Кто-то из моих соседей грел воду – горячей воды в общежитии не было уже второй день, и поэтому частенько и я и мои соседи пользовались одним и тем же ведром для ее подогрева. Сейчас зима – и лишь недавно я понял эту изощренную логику отсутствия горячей воды в холодную зиму и отсутствия в жаркое лето воды холодной. И кроется она вовсе не в прорыве труб или очередном капремонте.

В дверь секции постучали. Я быстро подошел к окну и увидел на парковочном месте то, чего сегодня видеть не хотел – замызганные еще осенней грязью «Жигули» 74-го, наверное, года. Именно по рисунку этой грязи я и мог определить, что это именно те «Жигули», приезд которых к моему дому сегодня ну вот совершенно никак не уместен – я ведь хотел пойти сегодня к Юле, а Юлия и без моего очередного отсутствия будет на меня сердиться. В дверь секции постучали вновь. Жигули, gigouli – есть нечто, почти французское, в этом слове. Собственно, только эта сторона автопрома – названия марок – и могла меня интересовать. В машинах и годах их выпуска я ориентируюсь хуже любой девчонки. Я считаю, что мне можно – я поэт, если что. А вот тот, кто приехал на «Жигулях», представлял собой мою contraire.11
  Противоположность – прим. В. Черновой


[Закрыть] В нашем мире равновесия он избытком знания в области машин покрывал мой долг машинного незнания и, напротив, его дворовый юмор ограждал наше строгое равновесие от переизбытка в нем поэзии. И пока я об этом равновесии думал, в дверь секции постучали в третий раз, и стук этот был ощутимо яростнее предыдущих двух.

Чтобы избавить своих соседей от открывания двери пришедшему не по их честь гостю, я рванул к двери, повернул тугой, хоть и недавно смазанный замок и открыл скрипучую дверь секции. Ох, как же я был бы не прочь, чтобы на этих «Жигулях» приехал сегодня убийца Бельчагина! Раз и навсегда избавился бы от этого следующего за постоянным скрипом двери постоянного вопроса:

– Когда же ты отсюда съедешь?

– Мне здесь кое-кто нравится. Ее комната прям нарочно соседствует с моей.

– А Юля? – спросил Бельчагин.

– А не твое дело.

– А не передергивай! Снислаич хочет тебя видеть. Поедешь со мной.

– Мне больше нравятся желтые автобусы.

– Бесплатные автобусы нравятся всем. Но Снислаич хочет, чтобы ты приехал со мной. Он тебе не доверяет.

Я вспомнил, что спички-то я нашел, а вот чайник на газ не поставил.

– Сейчас, – сказал я Бельчагину, важно подняв руку и ею погладив бы воздух.

Быстренько сбегав на кухню, сделав нехитрое и обыденное дело, вернулся к Бельчагину. Он уже стоял в самой секции. На моей, фактически, территории.

– Так что же случилось?

В ответ Бельчагин равнодушно пожал плечами.

– Не знаю, но лучше поторопись.

– А…

– Большой Латыш тебе все объяснит.

Я не стал говорить Бельчагину в очередной раз, что Лев Станиславович Линдянис – не латыш и даже вообще не прибалт. Как говорили под Дубровкой, «и с разбега коленом бревно не сломаешь». Мало того, что «Ляндинис» не обязательно должна быть балтийской фамилией, так она может и не быть фамилией вовсе, а псевдонимом, как и «Большой Латыш». Вот только «… Латыша» придумал Бельчагин, а вот «Линдянис», может, придуман ради какой-то коварной и мне пока неизвестной цели.

– Я только выпью кофе и позвоню Юле, – сказал я.

– С городского?

– Откуда? С таксофона.

– Нам к трем. – Бельчагин выставил перед собой часы. В глаза мне бросился натянутый на мясистое запястье потрескавшийся «кожаный» ремень. Чтоб увидеть циферблат, мне пришлось чуть повернуть в свою сторону плохо поворачиваемую, прямо скажем, руку Бельчагина. Два сорок. Юле придется меня простить, успокоил я себя. Я подошел к плите и выключил горелку, взял чайник с холодной водой и на пути в комнату сказал Бельчагину:

– Подожди в подъезде, я скоро.

Бельчагин кивнул и вышел, не прикрыв за собой дверь.

Из комнаты напротив моей вышла старуха – имени я ее не знаю – видать, она запоздало откликнулась на троекратный вдверостук. Я ей кисло улыбнулся, зашел в свою комнату, захлопнул дверь и стал искать пистолет. Куда я мог его деть? Точно не соседи, я всегда закрываюсь на замок, даже если выйду лишь справить нужду.

Спустя пять минут я вышел. Пистолета я не нашел.

49

– Ты имел в виду эту каргу? – засмеялся уже в машине Бельчагин.

– Нет, губошлёп, я же сказал, что ее комната соседствует с моей, а не нагло смотрит в мою.

На этом весь наш разговор. Бельчагина я бы дураком не назвал, но говорить нам с ним было не о чем.

Уже через пятнадцать минут, если часы Бельчагина не врали, мы подъехали к зданию школы. Школа была из красного кирпича, даже оранжевого, их матовость оттеняла либерально окружающий ее по периметру ненадежный забор, в сетке-рабице, давно не крашенный, он был сегодня в снегу, природа поплевала на него по-верблюжьи. Здание школы всегда мне напоминало казарму – возможно, потому что я сам некогда в этой школе учился, а теперь хожу туда «в кружок» подрабатывать, наверное, постоянные обязанности что-то делать в этом здании и вызывают в моей душе такие ассоциации. Я вылез из «Жигулей» – дебелый Бельчагин в ней остался.

– Ты иди. Я пока пристрою свой драндулет.

Я с подозрением на него посмотрел. Если глядеть на сидящего за рулем Бельчагина сверху вниз, он кажется еще больше, чем в вертикальном положении. Плюс двойной подбородок – Бельчагину двадцать четыре года – по одному на дюжину.

– Ты не проводишь меня к Ляндинису? А вдруг я сбегу?

– Грешок за тобой все-таки есть?

Задав вопрос, Бельчагин стал как бы изучать меня. Умные голубые глаза и большие крылья его носа своей теперешней комбинацией прямо мне сказали о наличии у него некоего неведомого мне знания.

Мотор «Жигулей» тарахтел жестокую мелодию. Зимний ветер сменил свои кулаки на иголки. Я думал о «грешке», но ничего не ответил.

Тот ухмыльнулся (Бельчагин то есть) и по-недоброму подмигнул.

– С Сашей Рори лучше не ругаться. И он ровный, без теней, не то, что ты.

Саша Рори – сын Линдяниса. Одна четвертая нашей команды. Мы с Сашей друг друга недолюбливаем – это если смягчать. Если не смягчать, то все дело в Маше. Давно ее, кстати, не видел…

Бельчагин напоследок обвел меня выпуклоглазым взглядом и, убедившись, что я не смею никуда бежать, повел свой драндулет парковаться. Прям возле забора все имеющие машины учителя парковались, и Бельчагин стал пристраивать свой кар прям возле черной, как пистолет, и дорогой (марку я не знаю) машины Стайничека, делая моим любившим контрасты глазам контраст незаслуженно новый. Я же пошел ко входу в школу. Прошел мимо девчонок, восьмиклассниц по-видимому, хотя что ни девочка, то выглядит старше своих лет – в общем, пара неизвестноклассниц обсуждали открытие карусели в Майском парке. Я-то помню, что эту карусель открывают уже пятый год, поэтому на месте девчонок так радужно на эту тему не разглагольствовал бы. Прошел мимо младшеклашки – тот трогательно смотрел себе под ноги и что-то отсчитывал, я даже приостановился и попытался поймать ритм между его открыванием рта и следующим шагом и понял, что отсчитывает он не шаги. Затем мальчик остановился, посмотрел на что-то черное на снегу и в том же темпе пошел дальше. Не знаю, что меня дернуло, но я подошел ближе к вызвавшему интерес мальчика черному объекту. Этим объектом оказался нож. В лениво покрытой снегом проплешине асфальта. Такие проплешины не редкость, а вот ножи в них не каждый день попадаются. В груди, как кипяток, булькнула какая-та тревога, связанная с утерянным мной пистолетом, и именно это, скорее всего, дернуло меня положить нож к себе в карман.

Почему чувствующие себя хорошо люди в конце концов способны совершить самоубийство? Они не принимают во внимание хорошее прошлое и возможное будущее хорошее? Не знаю почему, но найденный нож навел меня на один из тех бездельных вопросов, периодически возникающих в моей голове.

У дверей школы я столкнулся с высокой женщиной – я так спешил на эшафот, что был неосторожен. Женщина, глазами, всегда мне интересными, проскользнула по мне, как по незнакомому существу (а я таковым ей и был) и пошла дальше. Ветер сделал из ее черного шарфа, накинутого поверх пальто, вороные, слишком женственные, крылья. Я эту женщину знал, она меня понравилась с первого же взгляда. Ей было тридцать, она учила детишек музыке и звали ее Ларисой Матвеевой. Иногда мы ее называли гирляндой – так мы называли каждую девушку Ляндиниса, и самому Линдянису, как я слышал, это очень нравилось. Некоторое время я смотрел вслед уменьшающейся и расплывающейся в снежном ветерке Ларисе, пока ее силуэт не загородила белая куртка и крупное лицо Бельчагина.

– А ты не спешишь. Большой Латыш щас пеной изойдет. – Бельчагин проследил за направлением моего взгляда. – Или не изойдет, коли она от него. – Он посмотрел на меня. – Хороша, да не твоя?

– Ты так говоришь, будто бы она тебе не нравится.

Сказавши это вслух, я молча произнес: «Она-то к своим ногам относится хозяйски, а вот я к её ногам – с упоением!».

– Нравится так да, да вот куда нам, простым смертным, до таких. – Бельчагин вздохнул и изобразил лицом презрение, мол, не нужны мне, молодому Бельчагину тридцатилетние Ларисы. – Пойдем, там все уже собрались.

Мы вошли. Черноусый охранник отвлекся от газеты, но услышав от Бельчагина знакомое «Мы ко Льву Снислаичу», вернулся к ней вновь. Бельчагин шел впереди, я чуть поодаль. Расстегнул куртку, руки в карманах, под правой – черный нож. Судьба благоволит мне? Не знаю. Мы с Бельчагиным обошли многие кучки школьников, как я понял, у них перемена, и пошли к восьмому кабинету, Бельчагин шел уверенно-бодро, я – настороженно. Прошли мимо шестиклашек – они сговорились, чтобы один толкнул второго, дабы второй якобы случайно, в падении, потрогал какую-то девочку за грудь. Рядом с нами прошел Стайничек, он ободряюще улыбнулся шестиклашкам, и те расценили улыбку солидного учителя, как повод к незамедлительному действию. Мы с Бельчагиным сказали басовитое «Здрасьте!» Стайничеку, тот отмахнулся, так как не любил глупых формальностей, и стал шагать рядом с нами. Лишь у самой двери восьмого кабинета мы с Бельчагиным поняли, что Стайничеку тоже нужно туда.

– Опять кружок? – спросил он у нас.

– Ага, – ответил Бельчагин.

Я что-то буркнул.

Стайничек обратил на меня свой дружеский взгляд. Ныне завуч, он меня помнил, он преподавал моему классу биологию, плюс еще географию, когда Жанна Александровна уходила рожать. Вдруг я вспомнил собственную реплику, когда-то сказанную Стайничеку.

– Талант должен быть выше морали. Нужно вознестись к цветному небу или спуститься в ад из мусора, если талант того потребует.

Стайничек в моих успехах никогда не сомневался. Он смотрел снисходительно на Жанну Александровну, которая тогда стояла рядом, и снисходительность эта, принимаемая женскими глазами, как только я сейчас понял, адресовывалась все же мне.

Шесть лет прошло… А у меня до сих пор ощущение такое, будто б это было лет сто назад.

– Ну, господа мои хорошие, – обратился к нам Стайничек, – я долго вам мешать не буду.

Он вошел, без стука, в кабинет. Мы с Бельчагиным остались возле двери.

– У тебя нет сердца, зато есть лишняя хромосома! – крикнула какая-та девчонка в коридоре. Мы с Бельчагиным на нее взглянули – она была рослая, красивая, явно старшеклассница. Юнака, которому она отводила сей нелестный комплимент, видно не было, но это и хорошо, я в это время думал, исполнилось ли ей восемнадцать, или она, как обычно, просто старше нужного выглядит.

– Ну, Марииин… – а дальше неразборчиво-самооправдательное бормотание от оскорбленного юнака. Уже хорошо, подумал я, – ее зовут Мариной.

В это время дверь восьмого кабинета открылась, задев меня по плечу, – показался Кривко-Гапонов, наш, так скажем, коллега по «кружку». Он повращал глазами, указывая куда-то вглубь кабинета, и сказал:

– Заходите. Это надолго.

Я сразу понял, что под этим «надолго» Гапонов – я буду сокращать его двойную фамилию – имел в виду философский диспут Стайничека и Ляндиниса, разверзавшийся Везувием посредь намыленной доски.

– …возможно, искусство – лишь обманчивая даль от биологии. Сексуальный, то есть движущий аспект искусства, незримо, а порой и зримо присутствует в работах, сотворенных искренне. Признанный ум или талант дает право высказывать то, что в устах недалеких или непризнанных прозвучит лишь очередной глупостью. Старость отходит от бескомпромиссной молодости в сторону понятийности и смирения. Молодость глупа в своих порывах, но безошибочна в миропознании. Молодости проще откопать «первичную логику вещей» в общественных и предрассудочных нагромождениях. И молодежная ненависть к существующему не более чем ненависть к неправильному, появляющаяся у молодости в отсутствие выработанных годами жизни смирения и понятийности пожилых.

Мне жутко стало интересно, что за прелюдия была перед этим монологом Стайничека, и я вновь вспомнил свою реплику шестилетней давности про талант. Сексуальный аспект искусства… Обычно Линдянис и Стайничек спорили о политике, а тут две мои любимые темы в одной. С чего бы это? Как бы там не было, стоит сказать, что из их многочисленных споров я выяснил, что Стайничек – левых взглядов, а Ляндинис – правых. Они постоянно пытались упрекнуть друг друга в неправоте, и часто это происходило прямо на наших глазах, во время собрания нашего «кружка».

Я за безвластие, высшую любовь и крах цивилизации, поэтому я вроде как ближе к Стайничеку, но ультралевый, Ультрастайничек. Безыдейный сосуд для нового миропереустройства – можно и так сказать. Как есть:

 
Хотя мой идеал жизни для всех недостижим.
Хотя мой идеал жизни для всех недостижим.
 

Пока Стайничек и Линдянис сотрясали, как мне кажется не понапрасну, воздух, Саша Рори, уже упоминавшийся ранее сынуля Ляндиниса и присутствовавший сегодня на «собрании кружка», попросил меня помочь ему сдвинуть парты к доске, так как у первоклашек намечалось в этом кабинете какое-то выступление, посвященное первым дням весны. Честно сказать, праздновать было нечего, эти дни весны, если перефразировать нашего земляка, еще не стучались в окна и не прогоняли зиму со двора. Хотя уже 11 марта, что ж ты тянешь-то, зима? А? Не работаешь по понедельникам? Как бы там ни было, парты я хоть с неохотой, но передвинул, а после сел особняком от троицы Рори, Гапонова и Бельчагина, прям возле окна, в котором сквозь хлопья снега я увидел фигурку, одетую в точно такую же, как у Юли, куртку, – может быть, саму Юлю – но думал я вовсе не о ней.

Что же такого мне скажет Линдянис, когда выпроводит-таки из кабинета своего оппозиционера Стайничека? Почему он не доверяет мне настолько, что заставляет приезжать к нему в колымаге Бельчагина? Было жарко, верхнюю одежду в гардероб мы не сдавали по распоряжению Ляндиниса, и я, в отличие от «сотоварищей», не спешил ее снимать и класть на парту – гораздо надежнее для меня было сидеть в душной куртке и потной рукой сжимать в кармане только что найденный на улице нож.

48

«Перемены в одной сфере жизни, постоянство – в другой» – так можно было бы озаглавить онтологический монолог Стайничека, высказанный им перед самим уходом. Мол, если человек меняет свою, например, прическу, часто меняет или выбрасывает свои вещи, или у него неуловимый круг знакомых и вообще, кажется, что он неугомонный, как ветер в поле буйном, то у него обязательно – обязательно! – найдется минимум одна сфера жизни, в которой он будет консервативен до безумия. Очередное подтверждение баланса в этом мире, думал я и мысленно соглашался со Стайничеком. Я старался слушать все, о чем он говорил с Линдянисом, но далеко не со всем сказанным я соглашался. Мои «напарники», если мои выводы безошибочны, особого интереса к фигуре Стайничека, всегда отвлекающей и приходящей всегда не вовремя, не питали, ну кроме разве что Саши Рори – он, если взглянуть на него мимоходом, либо слушал Стайничека, либо это его невидящий, устремленный сквозь Стайничека взгляд, а хозяин этого взгляда думал о чем-то своем, не знаю.

Как бы там ни было, Стайничек ушел, а наша «банда» в составе четырех человек и пятым, Ляндинисом, в голове, осталась в восьмом кабинете без лишних свидетелей.

Ларису Васильевну (Матвееву) можно понять – Лев Станиславович был для своих лет, мягко говоря, мужчиной красивым. Ему где-то пятьдесят – пятьдесят пять, точно не скажу, лысины нет, да и седых волос ровно столько, сколько нужно для мужчины, чтобы казаться солидным, а не просто седым. Внешность его имела нордический, как во «…мгновениях…", характер, то есть, северная, приморская, вот только бледности северных широт не было, кожа была загорелой даже сейчас, в марте. Он мне напоминал Понтия Пилата – именно Линдяниса я представлял, когда читал «Мастера и Маргариту». И вот сейчас, подождав некоторое время после ухода Стайничека, Понтий обратил на меня свои бледно-серые очи и вопросил – черт, как же ему сейчас не хватает римской тоги! – в общем, Ляндинис спросил:

– Где ты был?

Я действительно не совсем понимал, что именно вкладывал в этот вопрос Линдянис, но «Снислаич» считал, что недоумение на моем лице показушное.

– В каком смысле?

– Тебя не было на последнем собрании.

– Ах, это… – Я тогда повздорил с Юлей, и у меня не было настроения идти.

– У меня была личная жизнь, – сказал я Ляндинису.

– Знаем мы твою личную жизнь, – вмешался Саша Рори, что не удивительно – обида за Машу не проходит бесследно.

Я покачал ему головой и повернулся к Линдянису. Лицо того выражало грядущую суровость. Я видел в его сощуренных глазах натиск горных камней, грозящих придавить меня.

– Мне придется выгнать тебя.

За один прогул? Это даже не смешно. Наверное, с моей стороны прогул, пусть даже единственный, был поступком легкомысленным, но, черт побери, за полтора десятка раз, или сколько там раз я посетил эти собрания, я так и не понял, в чем, собственно, суть этих собраний состоит, и почему щедрый Ляндинис постоянно за них платит, по сто рублей монетами за раз, и почему он устраивает эти собрания в школе, собирая одних и тех же четырех (теперь, видимо, трех) молодых людей, которые уже и школьниками-то не являются. Только любопытство, понять, что в этой школе происходит или собирается происходить и заставляло меня приходить в каждый раз разное и непременно сообщаемое мне Бельчагином время. Приезжать на бесплатном школьном автобусе к школе (пропуск в автобус достигался все теми же сакраментальными словами: «Ко Льву Снислаичу») или, как сегодня, быть довезенным Бельчагиным на «Жигулях».

– Я думаю, Лев Станиславович, – начал я, – что вы меня выгоняете вовсе не из-за прогула последнего собрания. Не хочу строить из себя обиженного, мне не обидно, мне просто хочется понять – при мне Денис отсутствовал три раза, однако ему это не ставится в вину, а я прогулял лишь раз, и меня за это выгоняют.

На этих моих словах Кривко-Гапонов – его-то и зовут Денисом – сделал довольную гримасу и злобную. А я окончил:

– Вы меня выгоняете не из-за прогулов.

В Линдянисе мельком просквозило уважение к моей понятливости и раздражение к ней же.

– Официальная, если можно нам так выражаться, причина твоего выдворения – твой прогул.

Очевидно, этим отсекающим лишнее тоном бюрократа Ляндинис хотел заставить меня самого найти истинную причину моего «выдворения».

– И что вы мне предлагаете делать?

– Уйти.

Я постарался возмутиться, но внутренней для возмущения силы во мне в данный момент не было, поэтому я пошло улыбнулся и тут же улыбку мне пришлось с лица убрать – я обнаружил, что лезвием ножа нечаянно проделал дырку в кармане куртки, и теперь мелкие вещи, типа монет, могут свободно скакать во всей ее «обивке» – ну да ладно, это мелочи. Я по очереди посмотрел в остроносое и лопоухое южное лицо Кривко-Гапонова, в бледное широкое и лжеинтеллигентное лицо Бельчагина и по-отцовски красивое, чуть ассиметричное лицо блондина Саши Рори – блондином он был в случае, если цвет волос, напоминающий цветом шар для тенниса, попадал под определение блондинистости. Я как бы запоминал тех, с кем в последнее время имел хоть какое-никакое, но дело. После повернулся к Линдянису и сказал:

– Хорошо.

Я встал и направился было к двери, но Ляндинис жестом руки остановил меня.

– Если вы вновь понадобитесь, Григорий вас найдет. – Он указал на Бельчагина, тот сухо кивнул.

– Я ведь имею право не прийти, правда же?

– Не глупите, вам ведь интересно.

Он был прав – мне было интересно. Я попрощался коротенькими кивками с «напарниками» и рукопожатием с Линдянисом и покинул кабинет.

Но не покинул школу.

Я поднялся на второй этаж и бесцельно походил по коридору, ни на чем определенном не сосредотачивая свою мысль. Конечно, Ляндинис оставил место для возврата в его загадочную организацию, но почему же он выгнал меня, если таки оставил возможность вернуться? «Георгий вас найдет», ага. Если я перееду, где ж он меня найдет?.. Или Григорий?.. Да, Григорий – он же Гриша, а не Гоша…

– Гардероб работает, че ж в куртке-то? Замерз?

Это была Жанна Александровна, красивая, но не настолько, как Лариса Матвеева, и не такая же молодая, но минимум единожды мать и по-прежнему учительница географии – по всей видимости, она, в отличие от Стайничека, не помнила, что когда-то учила меня.

– Я не школьник, я ото Льва Станиславыча.

– Аааа… – понимающе протянула учительница и застучала каблуками дальше.

А я зашагал дальше по коридору. Уткнулся в дверь туалета, находящуюся в самом конце коридора. Человечек, обозначающий мужчину, все тот же, что и шесть лет назад, просто намного бледнее. Я вошел в туалет и сходил по-маленькому, особенно того не желая, и если выражаться по-военному, то сходил превентивно, затем сел на подоконник, в туалете, что хорошо, по-прежнему было окно со всегда полуоткрытой форточкой. Холодный ветер хозяйничал в сортире, но я-то в куртке, мне все равно. Я сижу и как будто жду чего-то важного. На стене, над одним из унитазов, кто-то написал маркером «No way». Я без смысла всматривался в букву «W», пока наши с ней гляделки не прервал звук открывающейся двери.

В туалет вошел Саша Рори. Он вел себя так, словно ожидал меня здесь увидеть. Будто бы пришел в туалет не за тем, зачем обычно сюда ходят, а за разговором со мной.

– Сказать тебе, почему отец тебя выгнал?

– Будь любезен, скажи.

– Для начала скажи мне, что у тебя с Машей.

Я слез с подоконника, развел руки в стороны.

– Теперь ничего, да и никогда ничего серьезного не было.

– Для тебя, я так понял, любовь и привязанность – ничто?

Я кивнул – кивнуть было гораздо проще, чем объяснять, чем именно для меня являются любовь и привязанность. Саша Рори смотрел так, словно бы в любой момент мог ударить.

– Давай ближе к делу, – сказал я. – Почему твой отец выгнал меня?

Саша ответил, и я его зарезал.

Не из-за ответа вовсе – я чувствовал, что поступаю правильно, хотя я так не поступал ни разу в жизни, да и поводов не было.

Желчь. Кровавые разводы оказались повсюду на стене, на окне, на туалете. Ничего нет в грехе, сказал я себе. Так надо. Я вытер кровь со своей куртки. Вывернул ее наизнанку, чтоб никто ничего не понял. Затем понял, что сглупил, – я же не вымыл ее, как следует, – и постарался вытереть ее изнутри первой подвернувшейся под руку тряпкой, уделяя особенное внимание рукавам. Саму тряпку затем смыл в унитазе. Кровь врага, получается, тоже смыл. На самого врага не бросил и единого взгляда. Теперь его часть в виде крови будет покоиться в канализации. Кровь превратится в воду и попадет в школьную столовую. Из нее сделают суп, а суп, так или иначе, попадет в канализацию – часть врага будет блуждать по сточным водам, пока окончательно в них не растворится. Прокрутив в голове это плохое веселье, я открыл окно – ветер пахнул на меня своим свежим зимним перегаром, и я, держа под мышкой испачканную куртку, вскочил на окно, едва не ткнулся глазом в угол полуоткрытой форточки, затем выпрыгнул и прямо в воздухе подумал и испугался, что не замел все следы. Порою я волнуюсь по мелочам. Но меня легко успокоить. Скажите только что-нибудь утешающее, даже то, во что я сам не верю – и мне сразу же станет легче. Я вонзился ногами в сугроб, взглядом нашел мусорку, потопал к ней – со стороны мой путь к мусорке мог показаться превозмоганием, карабканьем на Эльбрус. В одном свитере мне должно быть холодно, но холода я не чувствовал. Я нашел в мусорке относительно чистый и бесхозный пакет и сунул туда свою куртку. Почесал нос, обогнул здание школы, чтобы выйти за школьную территорию тем же путем, которым приходил.

– Ко злу идешь – к козлу придешь, – сказала бабка, чье имя я так и не узнал. Она частенько сидела с закатками прямо возле входа в школу. Насмешливое и, хочется верить, не серьезное предсказание бабушки на улице, прямо возле места убийства. Она действительно часто здесь бывала, бабка то есть, как достопримечательность, и ругала девушек за непристойные, по ее мнению, наряды. Сейчас она никого за это не ругала, так как был зимний март, но наверняка она ругала кого-то еще за что-то другое. Меня сейчас она ругала за то, что я в холодную погоду иду по улице в свитере. Приводить все ее слова здесь не стану, потому что я запомнил только ее вопрос:

– Сбежал с уроков?

Для бабок что семнадцать лет, что двадцать три – все едино.

– Ага, и ничуть об этом не жалею. – Я имел в виду Сашу Рори.

– Тебя даже бить не хочется, такой ты забавный.

Саша Рори, издевательским шепотом, пока мы переносили парты.

– Мой сын сейчас в школе. Пришел посмотреть на выступление первоклашек. Я его пригласил. Кто-то из вас с ним дружит, верно?

– Мы оба дружим, – в один голос говорят Кривко-Гапонов и Бельчагин.

Из самого первого собрания, в котором я принимал участие.

– Он больше похож на дядю, чем на меня.

– Ну, просто твоему сыну передался тот же набор генов, что передался и дяде. И тебе он тоже передался, но у дяди и твоего сына они раскрылись, а у тебя нет, поэтому и кажется, что твой сын похож на дядю больше, чем на тебя.

– Правда? А я уж подумал, что прихожусь своему сыну дядей, – смеется Ляндинис.

– Необязательно.

Из разговора Стайничека и Линдяниса.

Мое сознание блуждало во тьме и хаосе впечатлений, пока я шел к автобусной остановке. Уезжал я к себе платным автобусом, а не школьным желтым. С собраний я всегда уезжал именно так. Заплатил я за проезд рублями Ляндиниса. С одной из монет, как мне показалось, слезла краска. Я стоял в самом углу автобуса, возле заднего окна, в котором сквозь снег медленно уменьшалась моя школа, и со значением смотрел на депрессивный металл автобусного салона. Пассажиры, большей части бабульки, и кондукторша с ними, смотрели на меня совсем как бабка с закатками, то есть как на идиота, я же в одном свитере катаюсь в минусовую температуру. Куртку я не выкинул – надеюсь, отстирать ее в душе – она у меня в пакете, том же, найденным в мусорке. Я испытывал к мусорному пакету благодарность, прежде всего не за его чистоту, а за его непрозрачность.

Спустя некоторое время, во время которого ничего, заслуживающего вашего внимания, не произошло, я оказался в общем душе. Он, как и положено, находился на первом этаже, но в крайнем подъезде. То есть мне, как обитателю среднего подъезда, чтобы помыться, нужно было выйти из подъезда на улицу, затем зайти в крайний подъезд, так как проход между двумя подъездами зацементировали из-за грядущей установки домофонов, только вот самих домофонов жители уже с полгода как не дождутся. В общем, я отстирываю кровавую куртку. Душ полутемный, так что я особо за себя не опасаюсь. На левой от меня перегородке написано мелом 72.ru. По-моему, это тюменский регион. А у нас 32 – брянский. Кто-то либо напутал с целевой аудиторией, либо что-то еще. Прямо напротив меня, под лейкой, еще одна надпись – Died at 69 – но не мелом, а краской.

Помимо меня и непонятных надписей, в душевой еще есть люди, и они не одетые, как я. Через две кабинки от меня моются вместе две женщины и мужчина. Я вдруг подумал, что мужские и женские отношения подчиняются и моральному и животному праву. Следом же вспомнил об ирландском правиле, о котором рассказывал Стайничек, правилом придуманным, наверное, им же самим, а не каким-нибудь умным и горячим дублинцем. Короче, ирландское правило гласит, что правило с четырьмя условиями уже не является правилом. То есть, даже минимально сложная система не является системой, чем-то упорядоченным, она является хаосом, пусть и с определенными, проторенными в этом хаосе путями. По крайней мере, я рассматривал это ирландское правило именно в такой канве.

Куртка моя уже чистая и, понятное дело, мокрая, из нее точно можно выжать полведра воды. Ведра не было, я выжимал куртку в маленькую решетку на полу, в которую стекала вода. Постоянный звук льющейся из-под крана воды вызвал бы у меня медитативное состояние, если б не беспорядочное влажное шебаршение мужского, пьяного, и женских, глупых, голосов, через две кабинки от меня. Откуда же к этой болтовне прибавлялся раздражающий острый звук, вызываемый, я так понимаю, выскочившим из плиточного узора на полу куском плитки. Вдруг в душ ворвалась какая-та женщина. Видеть я ее не мог, мог только слышать. И слышать не только голос, но и запах кухни, а точнее запах жареных овощей, и лука, и еще свеклы, как будто бы женщина провела немалое время за приготовлением еды и, если мои ноздри меня не обманывают, этой едой был борщ. Я хотел есть, я бы сейчас надышался борщом рядом с этой женщиной, даже будь она не красавицей. Мои уши тотчас отсканировали грубую ругню новоприбывшей и сообщили мне, что она является женой этого чистоплотного прелюбодея. Дамы высыпали наружу, а его жена, как и любая жена, свой гнев выпустила не на чужих самок, а на собственного самца. Самец, пьяный, недовольный, послал свою жену куда подальше. Имел, мол, право. Я в это время усердно отмывал давно отмытую кровь и старался, пока все не разойдутся, из душевой кабинки не высовываться. На свитере, кстати, кровь тоже была. Она попала на краешек правого рукава. Хорошо, что не куда-нибудь на грудь, а то к словам бабки про козла я отнесся бы куда более серьезно. Семейная ругня набирала обороты, и по ее пассажам нельзя было предсказать, когда же она окончится. Но я убедил себя, что супругам нет до меня дела, выключил воду и, не оглядываясь, быстрым, даже прыгучим шагом вышел из душевой. Вышел из чужого подъезда, зашел в свой, поднялся по измученной и изученной лестнице, по которой мог бы передвигаться и вслепую, на свой этаж, в свою комнату, в свой шкаф, надел затем из шкафа осеннюю кожаную куртку и вновь вышел из дома – пошел к нашим любимым гаражам. Да, я не имел привычки долго у себя бывать. Хотя сегодня не помешало бы – может, нашел бы наконец свой пистолет. Ладно. В другой раз. Гаражи.