Текст книги "Чистильщик"

На поле боя, питаясь страданием носителей, Бесы быстро достигают состояния половой зрелости и распространяются по носителям со скоростью эпидемии. И остановить их размножение можно только одним путем – уничтожить носителя вместе с Бесом и… остановить войну.

Носители, в большинстве случаев, а скорее даже всегда – и не подозревают, что одержимы. Ими «рулит» Бес, который овладел мозгом, сознанием носителя, и все мысли, все желания Беса – это мысли и желания носителя.

Если Бес не дорожит захваченным телом, если им владеет тяга к самоубийству или же он желает сменить носителя, по каким-то критериям ему не подходящим (есть люди, которые, будучи заражены бесовщиной, все-таки находят силы сопротивляться Тварям), он может отправить его на самоубийственную авантюру. Заставить сделать что-то такое, что обязательно приведет носителя к гибели, и при том при всем – рядом будет новый носитель, в которого эта Тварь в конце концов и вселится.

Например, гонки на автомобилях или мотоциклах. Среди гонщиков – одержимый Бесом. И он нарочно допускает ошибки, которые мало того что приведут к гибели носителя, но вполне вероятно, будут причиной смерти многих людей, причинят страдания, боль, чтобы Бес-«новосел» тут же закатил сытную, радостную пирушку по поводу вселения в новую «квартиру».

Пилот самолета, который вдруг направил лайнер в землю. Зачем? Его заставил Бес. Тварь уничтожает сразу несколько сотен людей, страданиями которых он держится до прибытия спасателей, в одного из которых он потом может вселиться.

И так до бесконечности. Где Бесы – там и страдания, где страдания – там и Бесы. Энергетические вампиры, паразиты, питающиеся энергией живых существ, – они были со времен трилобитов и будут всегда. Если только их не уничтожать – методично, умело, с соблюдением правил «антибесовской» гигиены. Как это делаю я.

Но тогда я всего этого не знал, и когда увидел «святящегося» человека, пошел к нему навстречу без всяких опасений.

Когда я заступил дорогу Альфе, он ничего не спросил, не испугался, он лишь засветился – еще ярче, пульсирующим светом, в котором проскальзывали красные всполохи, предвестники деления Бесов. И я остановился. Остановился инстинктивно, почувствовав, что происходит что-то странное.

Но было уже поздно. Альфа метнулся ко мне с такой скоростью, которой я нигде и никогда не видел. Я ударил навстречу, но каким-то чудом промахнулся. Он обнял меня, как старого друга, прижался всем телом, и я завопил, закричал… захрипел. А потом потерял сознание.

Очнулся на снегу, вокруг никого не было. Мела поземка, ярко светили звезды, мерцая в бархатной ночной тьме. Месяц рогами вверх маячил на горизонте, и мне показалось, что на «клинках» ночного светила багровеет кровь. В первые секунды после пробуждения я не мог понять, где нахожусь, как тут оказался, но через несколько секунд вспомнил, и тело мое, заледеневшее на морозе, вздрогнуло, будто кто-то вылил за шиворот кружку холодной воды.

Тварь! Где Тварь?!

А потом я пришел в ужас – что он со мной сделал?! Я ведь знаю, на генетическом уровне, на уровне подсознания – он что-то со мной сделал!

Долго добирался домой, пересаживаясь с автобуса на автобус. Транспорт ходил уже плохо, пришлось стоять на каждой остановке минут по тридцать, не меньше. Потому дома я объявился уже после полуночи – последний перегон пришлось идти пешком, целых пять остановок.

Мама меня ждала, но, когда пришел, быстро ушла к себе в комнату – похоже было, что ей нездоровилось.

Я принял душ – горячий, на грани терпимости, насухо вытерся полотенцем, но все это время, пока стоял в ванной комнате, избегал смотреть на себя в большое поясное зеркало, вделанное в дверь. И только поймав себя на том, что откладываю осмотр, боясь его, как маленький ребенок, поднял глаза и… посмотрел.

Я был заражен. Зеленое пятнышко, похожее на то, как если бы сквозь кожу просвечивала лампочка из елочной гирлянды, – оно пульсировало и было живым. Определенно живым – я его чувствовал, ощущал, как разведчик ощущает взгляд врага, наблюдающего за ним в бинокль. Это не передать словами. Это может понять только человек, чувствующий ТОТ мир, мир демонов, бесов, мир энергетических сущностей.

До сих пор помню свой ужас. Вероятно, он сродни тому чувству, когда человек вдруг узнает, что болен СПИДом и скоро умрет. Что нет для него никакого будущего, и скоро он превратится в развалину, раздираемую болезнями, от которых нет никакого лекарства.

Да лучше бы так, чем стать носителем Твари! Лучше бы умереть, чем превратиться в жестокого, коварного и подлого монстра, упивающегося страданием людей! А ведь это будет, я знаю! Будет! И я буду самым страшным из всех Тварей, потому что я сильнее, быстрее, умнее остальных Бесов!

Снова накрыла волна ужаса, да такая, что меня начало колотить, затошнило. Мне не хотелось жить! Как, я превращусь в одного из Них?! Я стану таким же?! Я, тот, кто поклялся очистить мир от Тварей, сам стал Тварью?! Одним из тех, кто искалечил мою мать?!

Тогда мне и в голову не пришло, что, возможно, нападавшие совсем не были Тварями. Просто негодяи, подонки, уличные грабители, одурманенные наркотиками и алкоголем.

Хотя – какая разница? Разве наркотики и алкоголь не те же Бесы, овладевающие душой человека? Уничтожающие его жизнь, жизнь его близких, жизнь случайных людей, волей судьбы оказавшихся рядом с негодяем?

Шагнув к полке, схватил пачку бритвенных лезвий – мама года полтора назад купила бритвенный станок и торжественно мне его вручила. На самом деле, пора было бриться – и как следует. Бородатый мальчик не вызывает у окружающих чувства доверия – так сказала мама и расхохоталась.

Брился я нечасто, борода у меня пока росла вяло, как, впрочем, и усы, но раз в пару дней все-таки приходилось. И вот теперь лезвия фирмы «Нева» послужат миру, избавят его от одного из монстров.

Я сорвал грубую бумажную оболочку, уцепился поудобнее за металлическую пластинку и решительно поднес ее к сонной артерии. Теперь – один нажим! И все кончится! Совсем все!

Боль уколола меня – не сильно, как друг, товарищ – я привык к боли – боли в мышцах, боли в разбитом лице, боли в руках, которыми часами молотил по мешку. По шее побежала тонкая струйка крови, вместо того чтобы зафонтанировать, как артезианская скважина. Оказалось – я непроизвольно отодвинул руку от артерии и прорезал кожу в нескольких сантиметрах от нее.

Передвинул лезвие, в последний раз посмотрел на свою бледную, вымазанную кровью шею, на перекошенную физиономию, и…

– Толик! Толик, с тобой все нормально? Милый, ты чего долго? Я с тобой чаю попью, что-то мне не очень хорошо, никак не усну…

Мама! Господи, как я забыл про маму?! А с ней что?! А она как?! Сбежать – это проще всего! Лежишь себе, гниешь, и плевать на весь мир! Но только не на маму. Не на маму!

– Все нормально, мам! Сейчас иду! Помылся.

– Ты хорошо мойся! А то девушки любить не будут! Они любят чистых парней, а не тех, от кого козлом пахнет! Слышишь?

– Слышу, мам! Моюсь!

Я начал истерически смеяться. Зажал лицо руками, будто боялся, что оно разлетится на части, потом включил воду, сунул голову под струю.

Я едва не умер! Сейчас брызнула бы струя крови, залила кафель, стену, и нашли бы меня лежащим в этой луже – голого, с перерезанной глоткой! Мама точно бы не перенесла! Убив себя – я бы убил ее!

Ох, дурак! Ну какой же я дурак!

И как теперь жить с «паразитом» в моей голове? Как вообще теперь жить?!

Как обычно! Жить, и все тут! Жить, как все люди. По чести, по совести, анализируя свои поступки, свои слова. НЕ КАК ТВАРИ! Разве это сложно? Разве я не могу – не стать подонком, как Твари? Нет, гады! Вы мою душу не возьмете! Мы еще поборемся!

– Иду, мам! – Я вдруг успокоился, и в голову пришла здравая мысль: «А какого черта я вообще волнуюсь? Демон меня подчинит? Нет! Не поддамся! А зато я теперь смогу понять – кто такие или что такое – Твари. Буду наблюдать за ростом Беса, постараюсь понять его слабые стороны, уязвимые места. И буду бить гадов! Бить, сколько есть сил!»

– Иду!

* * *

Мне было шестнадцать, я был счастлив – выиграл городской турнир, да так, что об этом будут говорить еще долгое время – нокаутами, что вообще-то в юношеском боксе не такое уж частое явление. Все тренеры стараются придерживать своих учеников, требуя, чтобы те больше времени уделяли технике – ныркам, уходам. Боксер-нокаутер делает ставку на один удар, а это частенько бывает фатальной ошибкой. Ошибкой – во всех отношениях. Потеря медали тут еще не самое главное. Здоровье, вот что ценней!

Только представить – встретились два нокаутера, и оба хотят закончить бой быстрее. И что тогда будет? Рубка. Месилово. Мало не покажется никому! А бойцы уже не юноши, бойцы могут одним ударом убить неподготовленного человека! Оба могут! Тяжелые удары по голове, мозг сотрясается, клетки умирают! Никакой защиты – мясорубка, пока один из них не упадет!

И потом – как Мохаммед Али. Потом – трясучка, головные боли, потеря зрения, координации. Как мама и говорила.

Только она не учитывала, что наш Петрович никогда бы такого не допустил! Моя техника и техника моих товарищей по команде была великолепна! Мы порхали, как бабочки, и жалили, как пчела! Хорошая была у нас школа. И хорошим тренером был Петрович. Отличным!

Был… Какое гадкое слово! Был…

Я смотрел в мертвое лицо Петровича и не думал ни о чем. Вообще – ни о чем. Пустота, боль, как будто из меня вырезали важный орган, отвечающий за радость. Орган, который вырабатывал эндорфины и которых теперь я никогда не получу.

У меня убили отца. Я это понял сейчас, стоя у гроба, глядя на то, как по пергаментно-желтому лицу Петровича ползет муха, ощупывая его черным хоботком. Щекочет, цепляясь лапками… а ему уже все равно. Совсем все равно!

И тогда я повернулся и ушел. Мне что-то кричали вслед, но я не разбирал – что именно. Больше меня тут ничего не держало. В этом мертвом теле не было Петровича. Он был в моей голове – весь, от первого его, слышанного мной слова, когда моя мама привела меня к нему в зал, и до последнего, когда Петрович похлопал меня по спине, усаживая в такси, и негромко прогудел: «Если ты, засранец, с такими-то данными, да не выиграешь следующие Олимпийские игры – я тебе ухо откушу!»

Я захохотал, а он меня приобнял, толкнул в машину. А потом захлопнул дверь, оставшись стоять на тротуаре, здоровенный, с поднятой в прощании огромной лапищей тяжеловеса. Он будто знал – прощался со мной навсегда.

Они бы никогда не смогли взять его в бою. Ни по одному, ни толпой. Петрович раскидал бы их как кутят! И потому – ударили в спину. Шилом.

Сумел подняться домой, позвонил в дверь, а когда открыла мать – упал ей под ноги, уже бездыханный. Теперь мать Петровича в больнице, при смерти. Ей девяносто лет, скорее всего не выживет.

Я не очень хорошо знал его семью. Знал, что у него где-то там есть дочь, что он развелся с семьей, но помогает – дочь больна какой-то редкой болезнью, и Петрович постоянно покупает лекарства – очень дорогие, редкие, импортные. И все время нуждается в деньгах.

Мне как-то и в голову не приходило поинтересоваться – а как у него дела? Ведь мои-то дела, ясен перец – важнее! У тренера по определению все отлично! Как может быть иначе, правда же?

Доходили слухи о подпольном тотализаторе, о боях без правил, в которых участвуют бойцы разных стилей, и, как водится, – лидируют боксеры, но, когда мы начинали спрашивать об этом у Петровича, он сердился и говорил, чтобы мы и думать забыли о таких делах. Он воспитывает из нас спортсменов, а не подвальных гладиаторов!

Откуда он знал, что эти гладиаторы были подвальными? И как он добывал деньги на лекарства для дочери?

Васька Пыхтин как-то проговорился, что одна пачка такого лекарства, которое Васька видел на столе у Петровича, стоит тысячу рублей. И хватает его на месяц.

Я тогда назвал его брехуном – ну какое лекарство может стоить тысячу?! Он с ума сошел, что ли? И откуда Петрович возьмет такие деньги?

Сейчас будто сложились кусочки мозаики – лекарство за тысячу, премиальные за чемпионат – тот же самый вездесущий Васька брякнул, что Петрович отдает свои, личные деньги, чтобы поддержать перспективных ребят, родители которых небогаты и могут потребовать, чтобы их отпрыск бросил школу.

И я тоже получал – двести рублей, триста рублей! Радовался, себе немного оставлял, маме отдавал. Так вот они откуда, те деньги!

На мой взгляд, мы жили вполне прилично – сахар, мука, мясо, колбаса – все было. У мамы неплохая пенсия по инвалидности, доплаты от МВД плюс ведомственная поликлиника – нам вполне хватало. Ну да, машину купить не могли, на курорт поехать тоже – так и что с того? Квартира ухоженная – мы сами оклеили ее новыми обоями (вернее, я оклеил, мама могла только советовать), линолеум вполне приличный, хоть кое-где и протерся. Постельного белья она и ее родители накупили на сто лет вперед, так что мне не стыдно было «разложить» на своей кровати «сестренок». Почти новое, чистое, без дырок – белье.

Одежда? Я покупал себе одежду со спецсклада МВД, как поощрение за победы. Там чего только не было – и джинсы, и ветровки всех видов импортные, и кроссовки «Адидас» – предмет вожделения всех пацанов, как и костюмы той же фирмы. И стоили они копейки – по госцене! Кстати, у меня и мысли не было ими спекулировать – плевать было на деньги! А ведь мог…

Ну а мебель у нас старенькая – так и что? Плевать! Я дома-то почти не бываю! Только спать прихожу!

Телевизор древний? Так показывает же! И плевать, что не в цвете! Заработаю – куплю импортный, как у Васьки! Японский!

Снова вспомнилось – Петрович с разбитым, опухшим лицом. На мой вопрос – как так случилось – буркает что-то о спарринге со старым товарищем. Удивляюсь, да – ему же нельзя, Петровичу! Лопнет сосуд в голове – и кирдык. Потому в тренерах, а не олимпийским чемпионом. Но верю. Как я могу не верить своему тренеру?

В общем – эдакие маленькие кусочки мозаики – вертишь, вертишь, и они – хлоп! Сложились в картинку! Да еще – в какую картинку-то… странную такую, как у Босха – уроды, уродцы… странные строения – перекошенные, нереальные.

Раньше все было ясно и прямо – вот черное, вот белое, вот угол, вот столб, о который можно опереться. Никаких тебе полутонов! Никаких двусмысленностей и кривых линий! А оно вон как получается…

Так и взрослеют. Разом. Сегодня ты восторженный юнец с идеалами и черно-белой жизнью, а завтра уже мужчина, который видит то, что не видел глупым юнцом.

Глупым, глупым – даже если у него эйдетическая память и в голове тысячи книг, которые он может вызвать в долю секунды. Мудрость, возраст – это не образование, и даже не годы. Это состояние души.

Лето. Прекрасная погода. Но я лежу у себя в комнате на кровати и никуда не выхожу. Я никого не хочу видеть. «Сестренки» уехали на лето в деревню, напоследок облобызав меня с ног до головы и «обрадовав» известием, что скоро они уезжают насовсем – родители уезжают, ну и само собой – дети за ними. Мне было жаль, но не до такой степени, чтобы убиваться, переживать. Не умерли же, когда-нибудь встретимся… может быть.

В боксерскую школу не хожу. Теперь там другой тренер – пришел откуда-то со стороны, даже не знаю – откуда. Меня звали, звонили, целая делегация приходила, но я и разговаривать не стал. Все, моя боксерская карьера закончена. Ушла в землю вместе с телом Петровича.

И что мне сейчас делать, кроме как лежать, глядеть в потолок? Если только чистить город!

И я чистил. Уходил на Чистку каждый вечер, не особо заботясь о маскировке, бил негодяев, попавшихся под мой кулак.

Тогда я впервые убил Тварь.

Трудность в том, что, если ты кого-то убиваешь, нельзя оставлять свидетелей. То есть если Тварь не одна, с ней еще несколько человек, ты не можешь убить одного. Иначе придется убивать всех, а это уже шум, усиленное расследование, опасность. Можно только измордовать, покалечить, постараться «выпить» Беса. Не более того.

Нужно найти одиночную Тварь, настигнуть его в безлюдном месте и убить так, чтобы не попасться.

Опять личина старика, опять батожок. И снова – тропинка в парке, тихая, укромная, можно затащить Тварь под куст и без помех прикончить.

Достаточно еще молодой парень, светившийся поменьше, чем Альфа, но ярким, ясным свечением. Ничем не примечательный, безликий. Я не запоминаю лиц носителей.

Нет, не так. Я забываю лица носителей.

И опять не так! Я стараюсь забыть лица носителей. Даже смотреть во время убийства стараюсь чуть вкось, боковым зрением, чтобы черты лица не запоминались, чтобы носитель не снился мне в кошмарах, которых стало уже слишком много. Слишком.

И впервые, после долгого перерыва, я снова спросил о том, кто напал на мою мать. О том, кто напал на Петровича.

Все Твари так или иначе должны быть связаны между собой. Я в этом был уверен. И уверен, что когда-нибудь удача мне улыбнется, и я найду тех, кто мне нужен. И они пожалеют, что не умерли еще в детстве.

Этот ничего не знал. Я ударил его в кадык, потом переломил шею и… едва не потерял сознание от хлынувшего в меня потока – наслаждение, которого я не испытывал никогда в жизни!

Весь предыдущий опыт нападений на Тварей был только подготовкой к этому моменту, и теперь я вряд ли когда-нибудь смогу забыть, смогу отказаться от ЭТОГО!

Я «наркоман».

Теперь я «наркоман»-бесоед, для которого поедание Бесов стало не просто навязчивой идей, а жизненной необходимостью, как для героинщика, у которого наркотик служит уже даже не для удовольствия, а только для того, чтобы не умереть от мучительной ломки. Забери у меня способность выпивать Бесов, и я скорее всего умру, как дерево, которое не может коснуться такой сладкой и такой жизненно необходимой воды.

* * *

Я жил по инерции. Бездумный, бесполезный, никому не нужный – кроме моей мамы, это уж само собой. Мне не было интересно ничего – кроме моей охоты, кроме сладкого ощущения поедаемой Твари. Я понимал, что это странно, что это неправильно, что я «наркоман» со всеми вытекающими из этого последствиями, но ничего не мог с собой поделать. И не хотел. Самое главное – не хотел. Вообще ничего не хотел!

Женщины? Зачем мне женщины, если наслаждение от убийства Твари многократно слаще секса! Другое – но слаще.

Бокс? Да плевать мне на бокс. Когда не стало Петровича, оказалось – и бокс-то меня интересовал больше как прикладной вид спорта, что-то вроде оружия, с помощью которого я побеждаю Тварей. Я достиг совершенства – и зачем мне теперь бокс? Чтобы завоевывать регалии? Призы, медали? Они меня интересовали только как средство, чтобы доставить удовольствие моей маме и тренеру, опекавшему меня все эти годы. А самому мне ничего не нужно. Более того, все эти шумные торжества, чествования, фото в газетах просто вредны. Меня могут узнать Твари, и тогда все будет очень плохо.

Тупо хожу на занятия в школу, тупо отвечаю на уроках, как автомат, как робот, получаю пятерки и сажусь на свое место. Тень от прежнего меня, живой мертвец.

Мне строят глазки девчонки, пытаются дружить пацаны, но кто они мне такие? Чужие. Лица на картоне, манекены, которые могут еще и говорить. Но когда они говорят, это так банально, так скучно, так глупо…

Да, я давно уже их перерос. Все больше и больше возникала мысль – а может, и правда сдать экзамены экстерном? В университет, на юридический, а там… чего загадывать – что будет «там»? Когда я не знаю, что вообще будет со мной, со мной – зараженным Бесом.

Все эти месяцы я пытался понять – что во мне изменилось? Может, я стал другим, и сам того не замечаю? Может, становлюсь жестоким, подлым негодяем – как все Твари?

Анализировал свои поступки, свои мысли, пытаясь отделить – где мысль моя, а где мысль Беса. И не мог. Мне не хотелось ударить старика, отняв у него кошелек с последними деньгами. Мне не хотелось бить и насиловать – мне не нравилось насилие, и если я прибегал к нему, то только защищаясь или наказывая негодяев. Разве Твари поступали бы так же?

Вообще-то я не знал, как на самом деле поступали Твари – кроме того, что они всегда были во главе каких-то преступных организаций. Что я о Тварях знал? Кроме того, что Твари питаются отрицательной энергией? Энергией боли и страдания?

Это потом я уже стал разбираться и выяснил – Твари бывают разные… Но для того мне надо было пройти большой путь.

Тянутся дни, складываются в месяцы… Учебный год я закончил «левой ногой», нехотя. Что мне их учебный школьный курс, когда я давно перешагнул даже уровень студентов третьего или пятого курса университета?! Я уже лекции могу читать – по криминалистике, виктимологии, оперативной работе! А мне все преподают какую-то ерунду, которую я запоминаю с лету, с ходу и которая мне совершенно не нужна.

И снова лето. Снова бессмыслица, жара, от которой не спасают и открытые окна. И мне некуда идти, нечего хотеть. Мне 17 лет, я убийца, и все мои помыслы вертятся вокруг убийств. На моем счету уже три мертвые Твари.

* * *

– Я хочу с тобой поговорить! – Голос мамы холоден, как тогда, когда она была следователем УВД. Вероятно, таким голосом она общалась с преступниками: «Сознавайтесь, Пупкин, ведь это вы совершили преступление! У нас есть заключение судебной экспертизы, доказывающее ваше присутствие на месте преступления!»

И Пупкин тут же обмякает, течет, как расплавленный пластилин, и начинает бурно «колоться», сдавая себя и своих подельников.

Но я не Пупкин. И не пластилин. Я стальной клинок, который выковали моя мама, Петрович и Твари, души которых я пожрал и пожираю сейчас. Монстр, в котором уже ничего не осталось от мальчишки, найденного на обочине дороги.

Впрочем, все люди на свете не те, кем они были в детстве, и не те, кем хотят себя представить. Лицемерие, ложь и маски, маски, маски… Моя мысль или мысль Беса? Не знаю. Ничего не знаю…

– Садись! – Мама указала мне на место напротив себя, и я автоматически поправил:

– Не садись, а присаживайся! Уж следователь-то должен знать!

– Молчать! – Мама пристукнула ладонью по столешнице, и я вправду увидел в ней Железную Леди, как ее называли сослуживцы, женщину, которую не может сломать ничто на свете. Сидит внутри больного тела прежняя Железяка, сидит! Стержень никуда не делся!

– Что с тобой происходит, скажи! – Мама сдвинула брови, и ничего в ней не было слабого, больного. – Сын! Давай поговорим откровенно, без твоих шуточек и умолчаний! Что с тобой?! Ты будто дерьмо, которое плывет по канаве – куда прибьет, туда прибьет! Я тебя не узнаю! Я молчала все это время – думала, пройдет все, одумается, но дело заходит все дальше! Что с тобой?! Ты переживаешь из-за гибели Петровича, я тебя понимаю, но прошло время, а ты так и не поднялся! Не встал на ноги! Из тебя будто вынули стержень! Что случилось?

Мама, мама… ну что я тебе скажу? Что каждый день смотрю в зеркало, чтобы увидеть – не стал ли я светиться сильнее? Что мне нравится выпивать Бесов, и я от этого едва не кончаю? Что жить не могу без убийства Тварей? Что я маньяк, которого разыскивают оперативники всех районов города? ЧТО я тебе могу сказать?

– Опять молчишь… опять! Сынок, почему ты бросил бокс? Ты же так за него держался! Из-за Петровича?

– Ну… ты же сама сказала, что бокс нужно бросить, – вяло сказал я, пряча глаза за ладонью. Вроде как устали они от солнца…

– Я сказала, да! И ты что, сразу бросился исполнять?! Да щас прям! Это же ты! Я тебя как облупленного знаю! Знала. А теперь – не знаю…

Мама тяжело вздохнула, облокотилась на стол, подперев кулаками подбородок, и стала смотреть мне в лицо – будто просвечивала рентгеном.

Я тоже молчал. Сказать нечего, да и не о чем. Права она, это уж само собой ясно. Встать и уйти – невежливо и нехорошо. Мама этого не заслужила, точно.

– А что у тебя с девочками? Ты… встречаешься с кем-нибудь? Сынок… с тобой все нормально? Может, ты… перестал любить девочек?

Я чуть не заржал! Вот мне еще этого только не хватало! Мать меня подозревает в том, что я гомик! Не убийца, не маньяк, не странный тип, который видит светящихся людей, – гомик! А что – бритва Оккама в действии! Наиболее вероятное. Не Бесы!

– Ну, так-то я пойму… главное, чтобы тебе было хорошо, сынок! Ты поделись со мной… не таи в себе!

Вот тут я заржал – истерично, до слез, едва не падая со стула. Все, что накопилось у меня за эти годы, все, что случилось в последний, страшный год, – все вылилось в яростном, с нотками истерики смехе. Я хохотал, смотрел на серьезную, даже траурно серьезную маму и снова ржал. И так продолжалось минут пять – кошмарно долго и кошмарно безумно.

– Все? Полегчало? – Мама кивнула, будто подтверждая свои наблюдения, и я подтвердил:

– Немного. Мам, я не гомик. Мне просто ничего не хочется. Мне все скучно. Да, после смерти Петровича бокс мне стал не интересен, и я не могу с собой ничего поделать. Неинтересно, и все тут! Надо бы, конечно, ходить в спортшколу – организм требует. Хочется движения, чтобы кровь бурлила! Но как вспомню, что сейчас вместо Петровича какой-то… хмм… человек со стороны, и с души воротит. Не могу! Не хочу.

– Пойди в какие-нибудь единоборства! Если бокс не интересен! Сейчас полно секций единоборств пооткрывалось – их вначале запретили, 219-я статья, слышал? Вот. А сейчас опять открываются. Интересно! Всякие там японские штучки! Или китайские – я не особо разбираюсь. И по голове не бьют! И спорт! И экзотика! Я с ребятами созвонюсь, узнаю – где лучше! И давай тренируйся!

– Мам… ерунда это все! – досадливо сморщился я. – Балет один! Они же не бьют, а раз не бьют – толку от них? Балеруны… Я вот что хотел бы… ты мне говорила про то, чтобы поступить в университет… я согласен! Надоело в школе. Скучно. Они все такие банальные, такие…

– Такие дети? – усмехнулась мама и довольно кивнула: – Давно бы так! Вот и интерес к жизни! А то сидишь в четырех стенах и носу на улицу не кажешь! Хоть бы девчонку завел! Ты точно не… того?

– Тьфу! Мам, прекрати! И так до истерики довела! Давай звони своим дружбанам, учиться в университете буду!

* * *

Я не знаю, каким она там дружбанам звонила и какие усилия для этого приложила, но только через пару недель мне позвонили из школы, вызвав на беседу с директором (это был уже другой директор, не та пергидрольная блондинка, что раньше, несколько лет назад).

Документы были уже готовы, назначен день экзамена – чисто формально, для галочки, потому что все в школе знали о том, кто я такой и что могу. Беседа, а через неделю экзамен – скучный, вялый – кому охота в такую жару «допрашивать» некое молодое дарование на предмет определения его знаний? Отпуск, теплынь – на дачу нужно, на море, да куда угодно, лишь бы не видеть эти постылые стены!

Да на лицах учителей было написано: «Откуда же ты такой придурок взялся?! Исчезни, проклятый!» И я исчез, как перелетный гусь, унося в клюве заслуженную золотую медаль. Уже и не помню – которую по счету, если учесть медали за чемпионаты.

С золотой медалью – хоть куда. Собеседование в университете, заявление, и вот я, семнадцатилетний вьюнош, уже студиозус. До начала занятий еще месяц, живи, развлекайся – если хочешь, конечно. Но мне снова не хотелось. Запал «битвы» уже прошел, новая жизнь еще не скоро – чем заниматься? Что делать? Кроме того, что ходить на Чистку…

Тут вспомнил о мамином предложении, про эти самые единоборства. А что, стоит сходить посмотреть! Почему бы и нет? В киношках это выглядит очень интересно, очень! Логикой-то понимаю, что все эти балетные па – чушь несусветная, но душа просит развлечений! Душа просит зрелищ, чего-то невиданного, чужого, не такого, как обычно!

Секций единоборств я не знаю, но к маме обращаться не хочу – я что, маленький, что ли? Чтобы она меня за руку везде водила! Тем более что маме в последнее время что-то не очень хорошо – серая ходит, еле двигается. Улыбается как-то вымученно, неестественно. Видать, опять приступ болезни. Или болезней.

Мама смеялась, говорила – жива только потому, что болезней слишком много, толкаются, мешают друг другу. Иначе давно бы померла.

А вспомнил я про единоборства вот почему: тот самый, светящийся человек, который подсадил в меня Беса, – как он мог так быстро двигаться? Как он смог захватить мою руку, когда я его ударил? А я ведь ударил. Я успел! Но он легко отвел руку в сторону, схватил меня и зажал! А если кто-то еще раз сумеет повторить такой трюк? Может, бокс все-таки не панацея от всех «болезней»? Может, есть что-то и покруче? Не все – балет?

Первая секция, в которую я пошел посмотреть на «ниндзей» и «самураев», находилась в том самом Доме пионеров, в котором когда-то я ходил в театральный кружок. Я и не знал, что здесь существует такое чудо, как школа единоборств под предводительством некого Николая Собакина, мастера, обладателя пяти данов, и бла… бла… бла…

Раньше за такое если не сажали, то разгоняли поганой метлой, а теперь – за окном перестройка, витийствует Горбачев, свежий ветер раздувает «смрад застойной помойки» – и все такое прочее. Болтовня, вранье и самодовольный генсек, который умудряется сказать много, но абсолютно ничего – по делу. Мама ругалась, глядя новости, а я воспринимал все происходящее философски: «Да мне пофиг!»

За обучение брали какую-то символическую плату, ну… почти символическую, денег на которую у меня не было, но я надеялся с тренером договориться. В крайнем случае – где-то подработать. Хоть грузчиком, хоть охранником – почему бы и нет?

Появились кооперативы, их хозяева начали богатеть не по дням, а по часам. Многочисленные «оптовки», оптовые базы – продуктовые, винные, – им нужны были люди, и в конце концов, правда, пора бы мне и работать, не все же на маминой шее сидеть!

Честно сказать, за последний год мы сильно обнищали. Если раньше я приносил хоть какие-то деньги, сам себя обувал-одевал, то на мамину пенсию не пожируешь, тем более что цены резко поперли вверх. Теперь мамина пенсия не казалась такой уж большой.

Кстати сказать – я подумывал вообще уйти на заочный, вместо того чтобы учиться как все, на дневном. Деньги нужно зарабатывать, жить как-то надо.

А вообще, лучший вариант – вот так же взять и сдать все экстерном. Только одна проблема – ну, сдал я, получил диплом. А дальше что? В милицию только с восемнадцати лет, да еще и после службы в армии. Вот я отучился, в милицию меня не взяли, и мне исполняется восемнадцать. И дальше – что? Хлоп меня по плечу: «А давайте-ка соблаговолите отслужить, хитрая твоя рожа! Сапоги надел и пошел вперед, солдат!»

Нет, вообще-то армии я не боялся. Все равно угожу в спортроту, буду тренироваться, выступать на ринге – это еще Петрович предрекал. Мол, не пропадешь! Будешь как дома! На то он и бокс, что с ним нигде не пропадешь!

Но как мама? А если что с ней случится? Кто поможет?