Текст книги "Парламент Её Величества"

Евгений Шалашов
Парламент Её Величества

© Шалашов Е. В., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

* * *

Пролог

Январь 1711 года

В чистом поле, продуваемом морозными ветрами, тащатся два десятка возков и саней, закрытых холстом. Можно бы принять их за купеческий обоз, коих много ходит по зимнему времени, но вперемежку с санями неспешно ехали суровые драгуны, с заиндевелыми усами, с карабинами у седел. Не иначе, кому-то из сильных мира сего крупно повезло – государь Петр Алексеевич не стал лишать живота, а отправил с семейством и скарбом соболей считать.

С другой стороны, ежели ссыльные, то обозу бы следовало ехать на восток – на Вологду или, упаси господи, на Урал, а он прется на запад, где, кроме Балтийского моря (ну, немцы с чухонцами, мызы да фермы еще попадаются), ничего путного нет.

В одном из возков дремала молодая женщина, закутанная в меха, с резкими, почти мужскими, чертами лица. Для удобства она привалилась к стенке, уперев ноги в скрюченную в три погибели карлицу в овчинном полушубке и огромном, не по размеру, крестьянском треухе. Внезапно возок тряхнуло, и рослая пробудилась от дремы.

– От несуразные! – выругалась она и широко зевнула. Толкнув ногой карлицу, спросила: – Дунька, ты че, спишь, что ли?

– Ой, не сплю, матушка, не сплю, – запричитала та, пытаясь разогнуться и поправить треух, сползший на нос. – Какой уж тут сон, если сплошные колдобины?

– Ты ври, Дунька, да не завирайся, – хмыкнула хозяйка. – Так прямо и скажи – спала, мол, прости меня, матушка. И колдобина всего одна встретилась. Какие колдобины, коль зима на дворе?

– Спала я, прости меня, матушка, – покладисто отозвалась карлица, пытаясь ухватить хозяйскую ручку. Ухватив, звонко зачмокала губами, словно петушка сосала.

– Ладно, – опять широко зевнула хозяйка. Оторвав руку от губ карлицы, вытерла слюни о мех. Перекрестив рот, велела: – Спой-ка мне че-нить такое, грустное…

– Щас-щас, матушка-государыня, – закивала Дунька. Поерзав, пытаясь устроиться поудобнее, встала на коленки, поправила треух, сползший на глаза, и тоненьким голосочком запела жалостливую: – Не давай меня, дядюшка царь-государь Петр Алексеевич, во чужую землю нехристьянскую да бусурманскую, выдавай меня, царь-государь мой, за сваво, да за генерала аль за князь-боярина…

– Хватит, дура! – резко остановила хозяйка свою уродицу. – И так тошно, а ты еще слезы выжимаешь! – Спохватившись, грозно спросила: – Ты где, дура набитая, песню-то эту услышала?

– Ой, матушка-царевна, не виноватая я! – заголосила Дунька, уткнувшись носом в коленки хозяйки. – Услышала песню в людской, у государыни-царицы Прасковьи Федоровны. А кто ее пел – не помню, врать не буду!

– Дунька, чтобы я таких песен больше не слышала! – прикрикнула хозяйка. – Услышу, сама тебя в Преображенский приказ оттащу.

– Ой, матушка, ой, Анна Ивановна, прости меня, дуру грешную, коли в чем провинилася! – причитала карлица. – Лучше ты сама меня чем хошь побей, токмо в приказ Преображенский не ташшы!

– Скажи спасибо, что мы уже из России уехали, – усмехнулась Анна Ивановна. – Иначе точно бы тебя в Преображенский приказ увели. Да еще и меня бы прихватили.

Анна Ивановна хотя и не блистала большим умом, но и дурой никогда не была. Песню эту она уже и сама слыхала, но слыхала и то, что за эту песню в Преображенском приказе шкуру кнутом обдерут. Ну, ей-то, царевне, а теперь уже герцогине, может, шкуру-то драть и не станут, но палкой дядюшка-государь попотчует. Петр Алексеевич ее уже однажды попотчевал, когда попыталась отказаться от жениха – хилого и жалкого замухрышки Фридриха Вильгельма, напоминавшего в свои полные семнадцать лет четырнадцатилетнего подростка. И она, ровесница жениха, выглядевшая как зрелая женщина лет двадцати пяти. Одно у него за душой и было – герцогский титул. А само герцогство Курляндское, коим он управлял вместе с опекуном, кто только не захватывал: вначале – шведы, а потом – саксонцы с русскими. Сам Фридрих Вильгельм из семнадцати лет жизни семь провел в изгнании, в Гданьске, где делил с дядюшкой-опекуном черствую корку, запивая ее колодезной водой. Может, юный герцог Курляндский и не стремился жениться на православной девице, да кто его спрашивать станет? Герцогство Курляндское – это не наследный удел, а сам титул – выборный, как в Польше. Кто кого пересилит, тот и круль. У дядюшки-опекуна одна надежда заполучить герцогство обратно – удачно женить племянника, присовокупив к праву на герцогский престол русские штыки и царские деньги.

Анне было немного досадно, что матушка – царица Прасковья, вдова единокровного брата Петра Алексеевича, – выдала замуж за Фридриха Вильгельма не старшую дочь, Екатерину Ивановну, а ее, середнюю.

«Конечно, – растравливая еще детские обиды на матушку, подумала Анна. – Как Катька, так Катюшка-свет, а как я – так Анька-дура!»

Но долго обижаться на маменьку Анна не могла. Привыкла, что матушка из всех своих дочек любит ее меньше других.

Вот и тогда, получила палкой от дядюшки да оплеуху от матушки, поплакала вечер да ночь, а наутро, подойдя к зеркалу, вздохнула. Подумала – а может, так оно и лучше? Ведь раньше-то царским девкам была лишь одна дорога – в монастырь. А если и не в монастырь, так все равно, мужа найти трудненько. Вон тетушка Наталья, родная сестра Петра Алексеевича, ни мужа найти не может, ни аманата. Одна у нее радость – комедии ставить. Смотрела как-то Анна комедию о святой Екатерине. Чудно как-то. Ну, бродят по сцене мужики да бабы, одетые в хламиды, говорят непонятное. Уж коли публику тешить, так лучше бы песни пели или плясали.

Анна задумалась. А ведь пожалуй – она первая будет, кто из царских дочерей замуж пойдет. Будет свой дом, муж, а там и дети пойдут. Царевна уже перестала смотреть на Фридриха Вильгельма как на чудо гороховое и пугало огородное, придумав, что оденет его по-людски, а не в обноски и откормит как следует. Вроде бы уже и любить начала. И Петра Алексеевича упросила, чтобы жениху деньжат подкинул, для свадебной одежды. Тот лишь похмыкал, сказав, что денег жениху он и без того отвалил немало – целых двести тысяч талеров за племянницу дал, хотя она, дура страшная, медной копейки не стоит[1]1
  На самом деле Петр Алексеевич дал в приданое только сорок тысяч. Еще сто шестьдесят тысяч герцогу Курляндскому дали в долг, чтобы выкупить из залога поместья и привести в порядок замок в Митаве.


[Закрыть]. Вот пусть Фридрих Вильгельм на эти деньги теперь и жирует.

А потом была свадьба. Венчались в новом храме во имя Сампсония Странноприимца, в котором еще не выветрился запах свежего дерева[2]2
  В день памяти Сампсония Странноприимца, 27 июня 1709 года, была одержана победа в Полтавской битве. В 1728 году началась перестройка деревянной церкви в каменный собор, но из-за недостатка средств строительство часто замораживалось и было доведено до конца лишь в 1740 году.


[Закрыть]. Венчальные короны над головами новобрачных держал сам царь и Александр Данилович Меншиков. После венчания все отправились в шлюпках в Меншиковский дворец. Всех удивили два свадебных пирога – огромных, будто башни! А когда дядюшка-государь Петр Алексеевич, вытащив кортик, собственноручно их разрезал, гости изумились еще больше – из пирогов выскочили по карлице, разодетых в шелк и жемчуга! А потом гуляли еще две недели. Но самое интересное было еще впереди. Государь Петр Алексеевич, в честь свадьбы племянницы, затеял еще и свадьбу своего карлика с карлицей. Уж не сорок ли пар карлов и карлиц было на свадьбе? И обычные, как все люди, и уродцы всякие – с толстыми животами, кривыми ногами. У одного башка была шире плеч – умора! Все у них было, как у больших, – короны венчальные, столы-стулья, только маленькие. Потешил дядюшка-государь!

Все было бы совсем хорошо, только одно плохо. И это одно перевешивало все хорошее. То ли наголодался Фридрих Вильгельм в изгнании, то ли русская водка оказалась крепкая. Ел он в два горла, а пил – во все четыре! В первую брачную ночь невеста не дождалась жениха. Заснул бедный герцог за столом да под стол и упал. Ну, дело привычное, не один герцог Курляндский под столом был – много гостей там собралось. Анна даже и вздохнула с облегчением. Хотя и ждала перехода в женственность, а все равно – страшно! Но потом – и во вторую ночь не дождалась, и в третью, и в четвертую… Только спустя неделю явился младой супруг свой долг исполнять, но так поперек кровати и заснул, даже штаны снять не смог. После еще одной недели ожиданий и слез молодая жена плюнула, понадеявшись, что когда из России уедут, то поотвыкнет ее супруг от русских попоек да вспомнит о долге супружеском. Спустя месяц после свадьбы Анне было уже противно смотреть на своего супруга. Вечно пьяный, вонючий. Приходя к супруге, дышал перегаром и падал в постель. Храпел, мешая спать, а иной раз был не в состоянии подняться с постели, чтобы сходить по малой надобности. Анне пришлось уходить ночевать к прислуге, чтобы не спать на мокром и противном белье… Думала пожаловаться дядюшке-государю, но побоялась. Петр Алексеевич поржет во все горло, а потом – с него станется – заставит герцога супружеские обязанности выполнять в своем присутствии. Может, в присутствии дядюшки-то и ладно – все-таки царь, – но дядюшка в опочивальню еще и гостей приведет…

То, что в Митаве герцог станет лучше, Анна уже не верила. Уж коли начал пить, так будет пить и дальше. Понагляделась она на все эти пьянки-гулянки, пока во дворце при Петре Алексеевиче жила. И что ей делать в энтой Митаве, в Курляндии, с пьяным муженьком? Знала, что по брачному договору должен ей супруг на карманные расходы выдавать по десять тыщ талеров в год – бешеные денжышшы! – но знала и то (недавно, от лакеев), что негде герцогу такие деньги взять. Поместья разорены, чухонцы податей не плотят. Как и жить-то? Приданое, что дядюшка за нее дал, пропьет ведь, зараза такая…

В размышлениях и воспоминаниях Анна Ивановна не заметила, как вновь задремала. А что еще делать в дороге? Но проспала недолго. Проснулась оттого, что возок остановился. Пересилив лень, крикнула:

– Микитка, че там стряслось-от?

– Не знаю, государыня-царевна, – отозвался из-за войлочной стенки ямщик. – Передние встали, так и я встал.

– Дунька, – толкнула хозяйка карлицу ногой, – опять спишь, тюхля полоротая? Я те посплю! Ну-ка сбегай-ка, узнай, че там случилось. Да Микитке скажи – как выйду, так в рожу ему и дам. Герцогиня я, не царевна. Государь-дядюшка узнает, шкуру спустит за такое обращение.

Карлица зашевелилась, пытаясь подобрать полы полушубка, слегка замешкалась, чем привела в ярость царевну-герцогиню:

– Телиться-то долго будешь? Я те потелюсь!

Девка что-то там залепетала в оправдание, но тем еще больше разгневала хозяйку. Герцогиня стащила с карлицы треух и, приоткрыв дверцу, выкинула ее наружу, оставив у себя полушубок. Хотя в возок задувало ветром, но царевна не могла удержаться, чтобы не посмотреть на презабавное зрелище – как карлица выкарабкивается из сугроба, а потом, проваливаясь по самую грудь, бредет по глубокому снегу. Смешно!

Отсмеявшись и отерев выступившие слезы, герцогиня прикрыла дверцу и, зябко поежившись, плотнее укрылась мехами. Подумав, набросила сверху полушубок карлицы.

Ждать пришлось долго. В дверцу возка застучали, а когда царевна открыла, увидела драгуна, с офицерским шарфом под распахнутой епанчой и с карлицей поперек седла.

– Беда, ваше высочество! Супруг ваш, герцог Фридрих, помер! – доложил офицер.

– Умер-таки… – вздохнула царевна без особого удивления. Кивнула на карлицу: – Дурищу-то мою давай обратно.

Пока драгун запихивал в возок замерзшую Дуньку, царевна пробормотала себе под нос:

– Ну кто его, дурака немецкого, просил с самим дядюшкой-государем напоследок водку хлестать? Мало ему, что пил без продуху два месяца, так еще и с дядюшкой решил померяться… Петр Лексеевич таких Фридрихов десятерых перепьет. – Посмотрев на драгунского офицера, хмыкнула: – И тебе, Вельяминов, не след было герцога в дороге поить. Видел же, худой он совсем.

– Так я его и не поил! – обиделся драгун. – Его уже в возок грузили, аки бревно. А мы ему вчера лишь пару чарок всего и поднесли, чтобы головенку поправить. Он весь день проспал и всю ночь. А утром, как проснулся, опять заныл – битте, русиш шнапс! А где я ему шнапс найду, коли парни мои второй день на холоде? Самим мало. Думали, до мызы доедем – там постоялый двор есть, там и запасы пополним. Вон ведь как вышло-то… Не опохмелили герцога Курляндского, а он взял да и помер. Че делать-то?

– Че делать? Снять штаны и бегать! – огрызнулась женщина, не до конца осознавшая, что стала вдовой. – Вели разворачиваться да обратно ехать, в Петербурх.

– Как в Петербург? – обомлел драгунский офицер. – Мне же велено вас в Митаву доставить. Анна Ивановна, так мне ж государь голову оторвет…

– В Петербурх! – твердо сказала молодая вдова. – Что мне в энтой Митаве делать, коли герцог Курляндский помер?

– А с немцами что делать? Они вон, возле возка герцогского собрались, галдят.

– До Курляндии-то сколько еще ехать? Неделю, не мене? А до Петербурха – два дня. Вертаемся, а там уж как дядюшка-государь решит. Велит мне в Митаву ехать, супруга хоронить, так тому и быть. А не то – пущай немцы своего герцога сами и везут. Не прокиснет, чай, на морозе-то!

– Понял, – уныло кивнул офицер, собираясь разворачивать коня.

– Погоди-ка, Вельяминов, – остановила его Анна Ивановна. – Говоришь, на мызе постоялый двор есть? Давай-ка дотуда вначале доедем, пообедаем, а потом в Петербурх.

Когда драгун уехал, Анна Ивановна пихнула носком валенка карлицу:

– Ну, дурища, отогрелась?

– С-п-п-си-б-б-бо, маттушка, – постукивая зубами, отозвалась Дунька.

– Вот так-то вот, дура дурацкая, без шубейки-то бегать! – развеселилась царевна. – Ниче, скоро домой вернемся, в палаты теплые, к матушке. А в Курляндиях этих, там пусть курвы живут.

Глава первая
Оспа и любовь минует лишь немногих…

В ночь с 18 на 19 января 1730 г. Москва

Сколько миллионов жизней унесла оспа, никто доподлинно не ведает. Наверное, если сложить все смерти, случившиеся от Адама, то «черная» смерть будет стоять на втором месте, после насильственной. Ей все равно, кто перед ней – безымянный раб или Марк Аврелий, портовая шлюха или Людовик XV, шведский военнопленный или цесаревич Петр Петрович. А коли кому-то удавалось выздороветь, то он оставался на всю жизнь либо слепым, либо обезображенным.

В восемнадцатом веке, поименованном историками как эпоха Просвещения, оспа была самым обыденным делом. В Лондоне трое из пяти горожан несли на лице и теле страшные отметины. Редкая из версальских дам, не обезображенная болезнью, считалась красавицей, имея девяносто шансов из ста оказаться в постели короля. Те, кому повезло меньше, пытались закрыть оспины черными мушками.

В России, далекой от куртуазных изысков, страшную болезнь именовали попросту – Африкановной[3]3
  Считалось, что оспа приходит из Африки, хотя ее родиной является Китай.


[Закрыть] – и норовили поцеловаться с больным, рассуждая, что все равно болеть, а коли заболеешь, так выхода только два – либо поправишься, либо помрешь. Но чаще всего умирали.

В двух верстах от Москвы, в имперской резиденции, отстроенной когда-то Петром Великим для разлюбезного друга Франца Лефорта, не спали уже несколько ночей. Слуги валились с ног, отливая друг друга водой, а знатные господа отпаивались крепчайшим кофием.

На широкой кровати, из лучших пород красного дерева, устеленной пуховыми перинами, на мокрых от пота простынях, умирал четырнадцатилетний юноша, почти подросток. Будь он крестьянским парнем, всё ограничилось бы плачем матери да вздохом отца, прикидывавшего – нарушить ли запрет покойного государя Петра Лексеича, похоронив-таки пацаненка в домовине, или сколачивать гроб из досок? В купеческой или дворянской семье к стенаниям родственников добавлялось опасение – не перекинется ли страшная болезнь на прочих чад и домочадцев?

Тут дело иное. Умирающий мальчик (к слову, его покойная матушка, пережившая болезнь, была отмечена оспинами) являлся правителем огромной страны. Более того, с несчастного внука великого деда пресекалась прямая линия Романовых. И потому, в преддверии неминуемой смерти государя, неподалеку от спальни императора, за длинным столом сидело семь пожилых мужчин. Младшему далеко за пятьдесят, а старшему за семьдесят. Четверо носили фамилию Долгоруковых, двое – Голицыных. Седьмой, Головкин, канцлер империи, хотя не был ни Рюриковичем, ни Гедиминовичем, вел свою родословную от древнего боярского рода, не чета всяким-разным безродным выскочкам, вроде Ягужинского с Макаровым или Шафирова с Девиером, не говоря уже о Меншикове (тьфу-тьфу, не к ночи быть помянут!).

Судя по мундирам, обильно изукрашенным золотой каймой, синим и красным «кавалериям», это была верхушка русской аристократии – сенаторы и генерал-фельдмаршалы. Шестеро из присутствующих носили княжеский титул, один – графский. Кроме того, все они были членами Верховного тайного совета[4]4
  Верховный тайный совет – высшее совещательное государственное учреждение, созданное императрицей Екатериной I. Реально был правящим органом в 1726–1730 гг.


[Закрыть]. Не хватало еще одного «верховника», имевшего титул барона – редкое и намекавшее на иноземное происхождение его обладателя.

Сидевшие изрядно устали и не ели со вчерашнего дня. От камина, сложенного когда-то в угоду либер камрада Франца, толку мало, да и поленья там почти прогорели. Позвать истопника, чтобы тот подкинул свежих дровишек, опасались – везде и всюду уши! – а вставать самим было неприлично.

В залу, едва не выломив дверь, ввалился молодой мужчина, в расстегнутом генеральском мундире с голубой орденской лентой, съехавшей куда-то на живот. Словно бы, исчерпав все силы, генерал упал на колени и зарыдал. Подняв толстощекое породистое лицо, выдавил из себя:

– Государь император преставился. Помер Петруша-то наш…

Сидевшие за столом переглянулись и, не соизволив встать, осенили себя крестным знамением. Самый старший, граф Головкин, с приличествующей тоской в голосе сказал: «Господь дал – Господь взял! Все под Богом ходим» – и забормотал под нос «Отче наш», а остальные присоединились к молитве.

– Эх, грехи наши тяжкие, – вздохнул один из «верховников» – князь Алексей Григорьевич Долгоруков, сенатор и гофмейстер, воспитатель императора Петра. Посмотрев на распростертого генерала, приходившегося ему родным сыном, нарочито грубо сказал: – Ты, Ванька, сопли-то прибери. Знали ведь, что помирает государь, че уж теперь реветь? Ты нам лучше скажи – подписал государь духовную али нет?

– Да уж какая духовная, – поднялся с колен Иван Долгоруков. Вытащив из кармана огромный носовой платок, гулко высморкался и вытер слезы. – Я ж с ним все дни находился. Государь-от то в жар, то в холод кидался, бредил. А щас вот, перед тем как отойти, сказал: «Коней запрягайте, к сестрице в гости поеду!»

Вельможи заерзали, качая париками, заахали – старшая сестрица императора Наталья уже полтора года как пребывала в усыпальнице Вознесенского собора, неподалеку от нелюбимой сестры Петра Великого – царевны Софьи.

– Катька-то где? – поинтересовался Алексей Григорьевич.

– Катерина Алексеевна, – поправил его двоюродный брат, князь Василий Лукич.

– Для кого – Катерина Алексеевна, а для меня – дочь родная, Катька, – отмахнулся Алексей Григорьевич.

Василий Лукич, полжизни посвятивший дипломатии, снисходительно улыбнулся:

– Ты, Алексей Григорьевич, дщерь Екатерину Алексеевну один раз Катькой по-свойски назовешь, другой раз назовешь, в третий, а там, глядя на тебя, и остальные будут ее Катькой звать. А Катерина Алексеевна, как ты помнишь, – Ее Высочество государыня-невеста. Надобно, чтобы к ней со всем уважением относились.

– Ах ты, совсем из головы вылетело! – насмешливо стукнул себя по лбу Алексей Григорьевич. – Иван Алексеевич, сукин ты сын, где дщерь моя, Ее Высочество государыня-невеста?

– Катька, то есть Катерина Лексеевна, у тела покойного императора причитать изволит, – шмыгнул носом Долгоруков-младший.

– Бедная девочка, – искренне вздохнул генерал-фельдмаршал Дмитрий Михайлович Голицын, а сидевший напротив него другой фельдмаршал, из Долгоруковых, Василий Владимирович, печально вымолвил:

– А ведь сегодня свадьбу должны были играть… Не к добру корона-то слетела[5]5
  Во время помолвки императора Петра и княжны Долгоруковой с крыши кареты невесты сорвалась корона и упала в грязь.


[Закрыть].

– Ваньк, а кто там еще у государева тела? – поинтересовался отец, лукаво посмотрев на вздыхающих родичей.

Иван сосредоточенно нахмурил густые брови, силясь припомнить, кто уже подошел попрощаться. Понятное дело, что спрашивают его не о дворцовых холопах или гвардейских офицерах, а о сильных людях.

– Видел я там князя Трубецкого, Ивана Юрьевича, – начал перечислять Иван. – Ягужинский стоял. Вроде из попов только владыка Феофан прибыл.

– Может, стоит и их к нам позвать? – спросил Василий Лукич. – Все-таки князь Иван – генерал-фельдмаршал, а владыка Феофан – первенствующий член Синода. Все попы у него чуть ли не с рук едят[6]6
  Напомню, что в те времена слово «поп» не имело оскорбительного оттенка, который оно приобрело благодаря А. С. Пушкину.


[Закрыть].

Предложение Василия Лукича не нашло одобрения.

– Владыка Феофан, он закон престолонаследия нарушил, – с чувством произнес князь Алексей Григорьевич. – После смерти Петра Алексеевича, императора нашего, супругу его беззаконную, Катьку, на престол благословил, в обход внука законного, царевича Петра.

– Фельдмаршал Трубецкой! – фыркнул генерал-фельдмаршал Долгоруков. – Воевода запечный… Князь Иван осьмнадцать лет в плену у шведа просидел, а генерал-фельдмаршала с «кавалерией» отхватил.

Еще два фельдмаршала, сидевшие за столом, – братья Голицыны – ничего не сказали. Старший, Дмитрий Михайлович, из-за природной сдержанности, а младший, Михаил Михайлович-старший[7]7
  Именно так! У Дмитрия Михайловича Голицына было два младших брата – Михаил Михайлович-старший и Михаил Михайлович-младший. По свидетельству современников, Михаил Михайлович-старший был одним из лучших полководцев эпохи.


[Закрыть], – из уважения к брату. Однако же защищать Трубецкого не стали. В отличие от князя Ивана, получившего высшее воинское звание невесть за какие заслуги, братья Голицыны с Василием Владимировичем Долгоруким свои жезлы заработали честно.

– А Ягужинский? Павел Иванович хоть и не генерал-прокурор нынче, но все равно – сенатор и генерал-аншеф, – спросил Василий Лукич, посмотрев на канцлера. Верно, не хотелось бывалому дипломату брать ответственность только на Верховный совет.

– Павла Ивановича мы потом позовем, когда сами все порешаем, – высказал свое мнение канцлер Головкин, которому Ягужинский доводился зятем. – Он малый честный, но очень уж на язык не сдержан. Да и пьян он, скорее всего.

– Пьян, – кивнул Иван Долгоруков. – Когда в залу входил, меня по матушке обозвал. Мол – что же ты, сукин кот, Ванька, за императором худо глядел?

Долгоруковы дружно скривились. То, что Иван, приставленный отцом к Петру, смотрел за государем худо, было чистейшей правдой. Вместо государственных дел таскал его по гулящим бабам, вином поил. А уж на охоте, в которой юный император души не чаял, Ванька был ему первейший помощник. Зато – пока молодой Долгоруков развлекал царя, старшие правили…

– А ты чего? – нахмурился отец. – От какого-то худородного Ягужинского, органиста литовского, хулу стерпел? Да Ягужинский-то этот…

– Кхе-кхе, – предостерегающе кашлянул дипломат Василий Лукич, косясь на канцлера. Как-никак, князь Алексей начал охаивать его родного зятя.

– Так не буду же я при покойнике драться, – принялся оправдываться Иван, а фельдмаршал Долгоруков густо заржал:

– Пашка Ягужинский – это тебе не Никитка Трубецкой. Ягужинский сам кого хошь из окна выкинет.

– Да я… – начал заводиться Иван, но был остановлен старшими.

– Не надобно щас старое ворошить, – опасливо косясь на канцлера Головкина, сказал дипломат Василий Лукич.

Генерал-фельдмаршал Долгоруков прикусил язык, в который раз коря себя за болтливость. История-то препаскудная. Ванька, сукин сын, жил с любовницей едва ли не на глазах у ее мужа – генерал-интенданта Никиты Юрьевича Трубецкого. И, мало этого, так повадился наезжать и бить князя, а однажды чуть не выкинул рогоносца в окно. А тот лишь терпел и плакал тайком. А куда денешься? Фаворит государя, как-никак! Начнешь ругаться, мигом в ссылке окажешься. Ванька, правда, как с Наташкой Шереметевой познакомился, остепенился, свадьбу собрался играть, но Никита Юрьевич, как и прочие Трубецкие, такого не забудут! Да и канцлеру, графу Головкину, о Ванькиной выходке лучше лишний раз не напоминать. Как-никак, неверная супруга Никиты Трубецкого, Анастасия Гавриловна, доводилась Гавриилу Ивановичу младшей дочерью. Покамест канцлер числился союзником Долгоруких и Голицыных и, стало быть, сумеет повлиять на своих зятьев, а как он себя дальше поведет?

Гаврила Иванович, старый и мудрый, сделал вид, что ничего не слышал, и перевел разговор на другое:

– Иван Алексеевич, а ты барона Остермана не видел?

– На носилках несли. Говорят, болен совсем, – доложил Долгоруков-младший.

– Вот ведь немец хитрожопый! – стукнул кулаком по столу фельдмаршал Долгоруков, заработав укоризненные взгляды от родственников. – Всегда так. Как чего важное решать, так он в кусты. Сума переметная – и вашим и нашим.

– Звал я его, – сумрачно сказал Алексей Григорьевич. – А он говорит – я, мол, иноземец, а такие дела русские должны решать.

– Ишь ты, иноземец хренов! – опять не сдержался фельдмаршал Долгоруков. – Как прожект сочинить, чтобы тетку с племянником окрутить, – так он здоров[8]8
  После смерти императрицы Екатерины I, когда возник спор между представителями старой и новой аристократии, кого возвести на престол, вице-канцлер предлагал компромиссный вариант: женить внука Петра Великого, двенадцатилетнего Петра, за которым стояла старая знать – Долгорукие, Голицыны, Салтыковы и пр., – на дочери Петра I, восемнадцатилетней Елизавете, которую поддерживали «худородные» – Меншиков, Ягужинский и др. Такой вариант прошел бы в «просвещенной» Европе, но не на Руси.


[Закрыть], а как дело важное решить, так болен.

– Ну, нет так нет. Без вице-канцлера все решим, – сказал Алексей Григорьевич, опасаясь, что фельдмаршал сейчас начнет орать, привлекая ненужное внимание. Посмотрев на сына, качнул париком на дверь: – Иван Алексеевич, давай-ка, ступай себе с Богом. Ты ж у нас обер-камергер, тебе о похоронах заботиться надо. Мы тут посоветуемся чуток да и придем. Поможем, подскажем.

Генерал Долгоруков, чтя традиции даже в такой нелегкий миг, по-старинному поклонился старшим в пояс и подошел к двери.

– Иван, постой-ка, – остановил его старый фельдмаршал Долгоруков. – Ты за гробом-то уже послал?

– Щас людишек отряжу, – сообщил Иван.

– Ты, Иван Алексееич, вели, чтобы сразу два гроба делали. Один поменьше, другой побольше. Да благовоний каких-нить пущай положит. Побольше да попахучее. Ну, гробовщику-то чего объяснять, сам все знает…

Иван только недоуменно пожал плечами, не понимая – зачем нужно два гроба, но переспрашивать не стал. Два так два. Дядьке виднее, он старый, сколько похорон повидал на своем веку – не счесть. А пожилые вельможи лишь горестно закивали. Они-то знали, что после смерти от оспы тело течет на следующий же день. А уж запах будет! Смерти-то все равно – царь ты али подлый мужик. Будь то простой человек, закопали бы, как положено, на третий день, а императору надобно недельку-другую выстояться, пока высокородные да шляхта с телом простятся, да и подлый народ подтянется. Ну да зима нынче, постоит гроб где-нить в холодке…

– Иван, дровишек подкинь, уважь стариков, – не то попросил, не то приказал Алексей Григорьевич, а сын не посмел ослушаться. Пачкая генеральский мундир щепками, набрал дров и вывалил их в топку. Не поленившись, присел и, вооружившись кочергой, принялся шуровать в угасающих углях до тех пор, пока пламя не взметнулось вверх.

– Ну спасибо, Иван Алексеевич, уважил! – поблагодарил фельдмаршал Долгоруков, а потом, пожав плечами, сказал: – И какой дурак энти камины придумал? Ни тепла от них нет, ни пирогов не испечь. Пока задницу греешь, перед мерзнет. Перед погрел – зад замерз!

Разговор о каминах прочие вельможи не поддержали. Какая разница, кто придумал? До каминов ли сейчас? Тепло стало, так и ладно.

Иван Долгоруков, отряхнув мундир и приведя в порядок орденскую ленту, озабоченно шлепал себя по карманам, начал расстегивать пуговки на мундире.

– Че ищешь-то? – поинтересовался отец.

– Да крест польский куда-то подевался! Ах ты, мать твою за ногу! – выругался молодой Долгоруков и ринулся к камину.

Разгребая горевшие поленья кочергой, вытащил из огня орден, ухватился за него и, завопив благим матом, уронил раскаленное золото с эмалью на пол.

– Эх, Ванька, как ты был дураком, так дураком и остался, – в сердцах выговорил отец. – Ну кто ж за горячее-то хватается? Вона – щипцы же стоят! К стеклу пальцы-то приложи, легше станет.

Пока бестолковый генерал прикладывал пальцы к ледяному стеклу, канцлер Головкин, погладив собственный орден Белого орла, скривил старческие губы в брезгливой улыбке. Гаврила Иванович получил сей крест вслед за Петром Алексеевичем, опередив даже вездесущего Алексашку Меншикова. А Ваньке Долгорукову курфюрст Саксонский и король Польский Август прислал запросто так, чтобы сделать приятное фавориту русского царя…

Когда молодой Иван Долгоруков вышел, взгляды вельмож – сочувственно-злорадные – скрестились на Алексее Григорьевиче. Вчера тот был отцом царской невесты и батюшкой ближайшего фаворита государя, непутевого Ваньки, ставшего в девятнадцать лет генералом, в двадцать один – майором Преображенского полка, а сегодня не пойми кто… Но все-таки сочувствия было больше. Пока был Алексей Григорьич в милости, были в милости и остальные.

– Господа, давайте-ка ближе к делу, – заговорил молчавший допрежь Михаил Владимирович Долгоруков, губернатор Сибири.

Михаил Владимирович – родной брат фельдмаршала и двоюродник всех прочих Долгоруковых – приехал на свадьбу любимой племянницы и был спешно возведен родичами в состав Верховного тайного совета. В свое время он помог бежать за границу царевичу Алексею, пережил арест, следствие, чудом остался жив и теперь пытался сторониться всяческих интриг и заговоров. Сибирскому губернатору, хоть он и тяготился своей службой-ссылкой, вдруг захотелось оказаться в Тобольске, подальше от Первопрестольной. В отличие от прочих, он знал, что окромя Тобольска (неплохой городок, жить можно!) есть еще и Минусинский острог, Якутск и Камчатка. А то и такие места отыщутся, коих и на карте не узреть.

Сибирского губернатора поддержал генерал-фельдмаршал Долгоруков, являвшийся, в числе прочего, командиром Преображенского полка:

– Верно Владимирович сказал. Не знаю, как у вас, а у меня хлопот полон рот. Нужно караулы в Москве выставлять. А не то как бы беспорядков не случилось. Черни-то только повод дай. Перепьются, сволочи безродные, да половину города спалят.

– Спалят так спалят, – отмахнулся Алексей Григорьевич. – На то губернатор московский есть, чтоб не спалили. А коли спалят, так не в первый раз. Отстроят. А тут дело – важнее не бывает. Решать надобно, кто править нами станет.

– Надо, – грустно кивнул фельдмаршал, вспомнив, что он не только военный, но и политик, от слов которого зависит судьба империи.

– Ну так вот, господа члены Верховного тайного совета, – сказал Алексей Григорьевич, обводя глазами родичей и соратников. Победно улыбнувшись, князь полез во внутренний карман кафтана, вытащил оттуда лист бумаги и положил его на стол. – Вот, господа, прочтите сей документ!

– Что это? – подслеповато прищурился канцлер.

– Духовная грамота государя нашего, Петра Второго, в которой он власть и корону свому преемнику завещал!

– Духовная? – удивился канцлер. – Ты ж сына только что спрашивал – подписал государь духовную али нет, а Иван отвечал, что не до того было. Откуда бумага взялась?

– Да это другая грамотка, – заюлил Алексей Григорьевич. – Я Ивану другую духовную давал. Думал, что государь мне земельки еще нарежет. А эту Петр Алексеевич еще третьего дни подписал, пока в памяти был.

– Хм… – покачал головой Головкин, но далее уличать не стал, а лишь кивнул. – Ну коли достал, так и прочти.