Текст книги "Парламент Её Величества"

От долгого размышления Анна устала. Смежила глаза, приготовившись отдохнуть. И тут ее как резануло – а коли дел будет оч-чень много, как же она, Анна? И так приходится делить Эрнста Иоганна с его женой и конюшней. Теперь же придется еще и с делами делить? Хотя, успокоила она себя, государственные дела могут и подождать, коли ей, русской царице, надобность какая в Эрнестушке случится; герцогиня Курляндская задремала.

Кажется, только-только закрыла глаза, а уже пора обедать. Или ужинать? Зима, темень за окнами. Где там Эрнестушка-то?

Эрнст Иоганн фон Бюрен словно услышал ее мысли. Он предстал собранный и строгий, как полагается образцовому придворному. Но вместо того чтобы подать высокопоставленной даме руку и проводить ее в столовую залу, камергер торжественно изрек:

– Ваше вызочество! Его зиятельство граф Лёвенвольде прозит аудиенции.

– Лёвенвольде? – удивилась Анна. – Который?

– Рейнгольд Густав, – пояснил фон Бюрен. – Его отправил Карл Густав. Ваше вызочество, дело не терпит отлагательств.

– Зови, – вздохнула герцогиня.

Ежели Эрнестушка говорит ей «ваше высочество», то дело-то и впрямь безотлагательное. Тем паче братья Лёвенвольде, попавшие в фавор при Екатерине и получившие от нее графский титул (злые языки поговаривали, что старший, Карл Густав, «попал в случай», сиречь в постелю императрицы, еще при жизни государя Петра), были людьми нужными и важными. Конечно, по знатности и влиянию им с Долгоруковыми или с Голицыными было не тягаться, но люди были далеко не последние.

– Батюшки-светы! – всплеснула Анна руками, когда фон Бюрен ввел в зал невзрачного мужичка в посконном полушубке, растерзанной шапке и валенках. – Граф, голубчик, ты что это, на маскарад нарядился?

– О, майн гот! – приложив руку к сердцу, склонился в поклоне граф Рейнгольд Густав. – Я был вынужден надеть это крестьянское платье, чтобы не попасть в руки Долгоруковым.

– А что такое? – сделала удивленный вид герцогиня. – Али на Москве нонча на немцев охоту объявили?

– Ваше Величество! – торжественно изрек Лёвенвольде, бухаясь на оба колена. – Дозвольте мне первому принести вам присягу на верность!

– Да я вроде бы царицей еще не стала, – слегка опешила Анна. – Чего мне присягу-то приносить? Да и как, голубчик, ты мне присягу-то принесешь, коли тут ни священника нашего, ни пастора нет? Встань да расскажи толком.

– Нет, Ваше Величество, – настаивал Рейнгольд Густав, подползая к правительнице. – Я хочу быть первым, кто засвидетельствует вам уважение как новой императрице.

Причем граф, будучи таким же остзейским немцем, как и сам фон Бюрен, говорил по-русски не хуже Остермана.

Фон Бюрен ревниво глянул на ползущего графа и встал на одно колено рядом с Анной. Герцогиня Курляндская не глядя протянула правую руку своему фавориту и слегка зажмурилась от удовольствия. Вроде бы ничего не сказано, но она-то знала, что ее первым подданным стал Эрнст Иоганн. Левую длань она вытянула по направлению Лёвенвольде. Граф, доползя-таки до правительницы, ухватил ее за кончики пальцев и принялся целовать руку с упоением – словно любовник, впервые дорвавшийся до груди возлюбленной.

– Ну, будет тебе, будет, – проворковала Анна, посматривая на графа с немалым удовольствием, – ведь недавно, зараза такая, рожу кривил, когда она на Москву приезжала. Ведь кто она такая была? Так, сирота курляндская, побирушка, постоянно клянчившая деньги у императрицы Екатерины, а кто он? – брат самого Карла Густава, аманата государыни-царицы.

Пожалуй, только сейчас Анна Ивановна задумалась, а чего бы ей не стать царицей? Хлопоты, конечно, великие, но зато как приятно, когда у тебя в ногах ползают сильные мира сего! А ведь этот немец – он так себе, мелочь. Но если будут ползать (а они будут ползать!) Долгоруковы с Трубецкими, Куракины с Голицыными, Вяземские с Волконскими – вот это и есть власть!

Рейнгольд Густав перемежал поцелуи с заверениями полного почтения со стороны всего многочисленного семейства. Просил, чтобы государыня не забыла их в минуты славы. Мол, ничего им не нужно, а только быть рядом с престолом, верой и правдой служить!

Может, Анна Ивановна разрешила бы Рейнгольду еще немножко постоять на коленях, слюнявя ей руку, ровно теленок мочало, но больно уж кислый вид был у Эрнестушки. Улыбнулась ему краешком рта – мол, что ты, глупенький?! Тебя, милого друга, я ни на кого не променяю. Был ты со мной в нищете, будешь и в сытости. Да и Рейнгольду пора разъяснить, что к чему.

– Господин граф, разъяснил бы мне, что за казус с тобой? Отчего это ты в рубище-то мужицком?

Лёвенвольде, встав-таки с колен, прижал руку к сердцу – ну ровно французский кавалер – и начал речь:

– Ваше Величество! Моему брату стало известно, что Верховный тайный совет решил загладить несправедливость, нанесенную вашему дому. Дому – потомков государя нашего Иоанна Пятого, – уточнил он. – Вы должны были стать наследницей престола после смерти государя нашего, Петра Первого, но злокозненные силы вырвали из ваших рук престол.

Анне Ивановне хотелось сказать – ты, мол, граф, ври, да не завирайся, – но Лёвенвольде говорил так гладко, что она сама поверила, что все так оно и есть. А Рейнгольд Густав меж тем заливался соловьем:

– Вы, Ваше Величество, наследница старшей линии, линии государя Иоанна Алексеевича, старшего брата Петра. Именно вам и надлежало быть русской царицей. Но бесчестный князь Меншиков силой захватил власть и заставил всех присягнуть узурпаторше.

Эрнст Иоганн закашлялся. Верно, хотел сказать какое-нибудь крепкое словечко насчет «узурпаторши», от которой братья Лёвенвольде получили графский диплом и сотни десятин земли с крестьянами, не считая денег, но смолчал. Ждал, что Рейнгольд скажет дальше. А тот сказал.

– Ваше Величество! – продолжил свою речь граф. – Верховный тайный совет, решив устранить несправедливость, тем не менее хочет вас обмануть. Мой брат и я, узнав о несправедливости, решили оповестить вас о том. Но на дорогах уже высланы караулы, чтобы избежать преждевременной огласки. Люди Долгоруковых стоят по всем трактам. Мне пришлось скакать день и ночь в простом платье.

Лёвенвольде затих, приподнял подбородок и сделал значимую физиономию.

– Что-то я тебя не поняла, граф, – озадаченно сказала Анна. – Ежели они хотят меня на трон звать, так в чем тут обман да несправедливость?

Выдержав паузу, словно провинциальный актер, играющий Гамлета, граф сказал:

– А все дело в том, Ваше Величество, что они позовут вас на трон на тех условиях, которые им угодны!

– Это как? – не поняла Анна. – Какие условия могут быть для государя? Ну, – поправилась она, – для государыни. Чай, царь всея Руси – помазанник Божий. Он только пред Богом ответ держит.

– Верховный тайный совет согласен отдать вам престол, если вы подпишете Кондиции – то есть соглашения! Вы подпишете условия, на которых вам придется править. Ежели вы эти условия нарушите, то Верховный тайный совет вправе прогнать вас с престола.

– Это что получается, – раздумчиво протянула Анна, – они царицу на престол садят с условиями, ровно приказчика какого?

– Господин граф, – вмешался в разговор фон Бюрен. – А нельзя ли ознакомить, э-э, государыню с этими Кондициями?

«Умница! – умилилась Анна, услышав от фаворита осторожное – “государыня” вместо императорского титулования. – Не называет меня величеством. Этак вот назови по оплошке, а потом на дыбу! А герцогиня – это тоже государыня, не придерешься!»

Лёвенвольде, задрав подбородок еще выше, взмахнул рукой («Ну ровно скоморох на конской ярмарке!» – подумала Анна), вытащил откуда-то бумагу и протянул герцогине, но та, помотав головой, сказала:

– Вы уж, дорогой граф, сами прочтите.

– «Понеже по воле всемогущего Бога и по общему желанию российского народа…» – начал Лёвенвольде, но был остановлен фон Бюреном. Эрнст Иоганн, уловив толику скуки в глазах повелительницы, предложил:

– Герр Рейнгольд Густав, будьте добры – изложите лишь самую суть!

– Яволь! – четко отрапортовал граф (он был умным человеком и понимал, кто теперь главный!) и принялся излагать суть документа: – По приятии короны российской, в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника, ни при себе, ни по себе никого не определять. Еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учрежденный Верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без оного Верховного тайного совета согласия: во-первых, ни с кем войны не всчинять; во-вторых, миру не заключать; в-третьих – верных наших подданных никакими новыми податями не отягощать; в-четвертых – в знатные чины, как в статские, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета; в-пятых – у шляхетства живота, и имения, и чести без суда не отымать; в-шестых – вотчины и деревни не жаловать; в-седьмых – в придворные чины, как русских, так и иноземцев, без совету Верховного тайного совета не производить; в-восьмых – государственные доходы в расход не употреблять – и всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать. А буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны российской.

Анна, хотя это и было для нее вельми утомительно, внимательно слушала. Когда Лёвенвольде заплетающимся языком перечислил фамилии подписавших документ, герцогиня тяжело вздохнула, а фон Бюрен по-русски сообщил, где он хотел видеть всех «верховников», вместе с их мамушками, дедушками и… лошадями.

– Стало быть, хотят они, чтобы я царствовала, но не правила, – сделала вывод Анна, пока еще герцогиня Курляндская. Подумав немного, спросила: – Господин граф, а бумаженцию-то вам эту кто дал? Уж не барон ли Остерман?

– Это черновой набросок документа, – сообщил граф, слегка задетый пренебрежительным словом «бумаженция». Это что же получается, что он тайно – в подлом обличье – вез какую-то «бумаженцию»?! – Набросок, – выделил он, – раздобыл мой брат в доме государственного канцлера, графа Головкина. А уж от кого он получен, мне неизвестно. Кажется, – наморщил лоб Лёвенвольде, – от кого-то из канцеляристов.

Анна и фон Бюрен улыбнулись друг другу. Из восьми «верховников» уже двое сообщают им о своей же собственной затее. Стало быть, в самой-то «восьмибоярщине» не все так гладко.

– Я обогнал депутацию, – сообщил граф. – Думаю, завтра утром к вам прибудут официальные представители Верховного тайного совета и будут приглашать вас на престол.

– Спасибо тебе, господин граф, – кивнула герцогиня. – Коли все так, как ты сказал, не забуду…

Довольный Лёвенвольде осклабился, опять присосался пиявкой к руке герцогини и, пятясь задом, вышел из залы.

Когда Анна и Эрнст Иоганн остались вдвоем, фон Бюрен посмотрел на свою госпожу и загадочно изрек:

– Praemonitus praemunitus!

– Это по-каковски? – поинтересовалась Анна. Хотя и не знала никаких языков, кроме родного, но звучание было знакомым. Слышала такую фразу. Не помнила лишь, от кого. Не то – от Бестужева, не то – от самого государя-батюшки.

– Предупрежден – следовательно, вооружен, – перевел бывший студент Кёнигсбергского университета.

– Едут, стало быть, меня на трон звать и условия ставят, – задумчиво проговорила герцогиня Курляндская. – Как и быть-то, а? Что присоветуешь, господин камергер?

– Соглашаться! – не задумываясь, сообщил Эрнст Иоганн. – Подписывать все, что дадут.

– Вот и я так думаю, – кивнула Анна. – Как ни крути, а на Москве жить все равно богаче будет, чем тут. Подпишу. Ну а уж там как Бог даст.

Глава третья
Явление царицы

Февраль 1730 г. Курляндия – Москва

– Царицу везут!

– Везу-у-ут!

Слухи по Руси расходятся быстро! И никому неведомо – откуда они берутся? И откуда всегда все и всё знают? Вроде бы старались держать в тайне, ан нет. Пока по Курляндии двигались – куда ни шло. Никто не сбегался и не глазел. Только один раз какой-то нетрезвый барон, экономии ради самолично правивший лошадью, не пожелал уступить дорогу и был жестоко наказан – гвардейцы, ведомые генералом Леонтьевым, мигом вытряхнули несчастного из кибитки, раздели до исподнего да бросили в неглубокий снег. Пущай немчура охолонет – впредь неповадно будет!

Но когда поезд будущей русской императрицы отъехал от границы Курляндии и до самого Пскова, а потом – до Новгорода, вся дорога была облеплена народом. Хотя и смотреть-то не на что – пара карет, поставленных на санные полозья, с десяток возков, где ютились слуги, и кое-какое добро Анны Ивановны (слезы, а не добро, нажитое герцогиней за двадцать лет!) да два десятка верховых.

В России никто не осмеливался загородить дорогу. И мужики, и благородные особы, завидев царский поезд, сворачивали – конными ли были или пешими, одинаково срывали шапки и валились в снег, показывая государыне рыжие и седые, черные и лысые головы. В селах приходилось ехать сквозь людской коридор, откуда то и дело орали:

– Царицу везут!

– Везут матушку-государыню!

А царицу действительно «везли». Около дверцы ее кареты постоянно терся кто-то из верховых, особо приближенных к Долгоруковым. Василий Лукич – глава депутации, посланной приглашать герцогиню в царицы, был сосредоточен и строг. На остановках всегда подавал ручку, выводил из кареты и был предупредительно вежлив. Порой даже приторно вежлив. Вот только глазенки у старого дипломата бегали то туда, то сюда. То на государыню, то на гвардейцев. За все время дороги он не сводил глаз со своей подопечной, бдительно пресекая любой намек на разговоры герцогини с гвардейцами или со своими помощниками – Михаилом Михалычем Голицыным-младшим и генералом Леонтьевым. Спрашивается – чего тут секретность-то разводить? Ну везут будущую государыню и везут себе. Стало быть, было чего скрывать?

Анна Ивановна ехала в одной карете с комнатной девкой Машкой, держа на коленях младенца Карла Эрнста – младшего сына Эрнста Иоганна. Рядом сидела кормилица – дородная чухонка со смешным именем Велта. Чухонку забрали перед отъездом, не дав ей и до дому сбегать. Вишь, ребенок там у нее! Первые дни она только ревела, взмахивая короткими и белесыми, как у коровы, ресницами. Анна Ивановна уже начала побаиваться – не пропало бы молоко, но обошлось. Поревела, да успокоилась. А что с нее взять? Корова чухонская, как есть корова!

Из-за кормилицы не хватило места для любимой карлицы, но на стоянках кто-нибудь из солдат непременно притаскивал Дуньку. Если бы не дурочка, с ее затейливыми ужимками, так и совсем бы худо.

Зачем она взяла с собой Карла Эрнста, герцогиня Курляндская и сама не могла ответить. Взяла и взяла. Может, думалось, что дитятко спасет ее от чего-то жуткого? Закрыться младенцем? Только спасет ли ребятенок-то?

А вот милого друга, Эрнста Иоганна фон Бюрена, оставила в Митаве. Помочь в Москве он бы ничем не смог, а вот ему бы пришлось худо. Не любят в России пришлых, особенно немцев, хотя и скрывают это. Эрнестушку принялись бы обижать не только русские, а свой же брат, немец. Их, со времен Петра Великого, толпилось у трона предостаточно. Престол царский – он все равно что мамкина сиська для младенца. Знай досуха дои. А подпускать к сиське чужого – хошь русского, хошь немца – никшни, самим места мало! Вот станет она настоящей государыней, тогда уж будет где Эрнестушке развернуться. Тут не об одной породистой кобыленке можно подумать, а о настоящем конном заводе! А мало одного – два заведем… три, а хоть бы и десять! И пусть кто хоть словцо скажет поперек! Хошь Долгоруковы, хошь Голицыны. Навоз они пойдут убирать!

Ниче, мил-друг Эрнестушка будет на Москве, рядом со мной. А пока пусть привыкает к новой фамилии – Бирон! Верно, стоит потом кого-нить во Францию заслать, чтобы с настоящими Биронами столковаться? Ежели дорожиться не станут, то можно им какую-никакую денежку заплатить, чтобы признали Карла фон Бюрена – истинным Бироном, младшей ветвью своего рода.

Зашевелился младенец Карл Эрнст, заерзал, засучил ножками так сильно, что герцогиня содрогнулась от удара, а потом басисто заревел. Не то есть опять хочет, не то в пеленки наложил.

– Ну-кося, возьми! – приказала царица Машке, передавая ребенка. – Глянь, че там у него? Может, пеленки мокрые?

Пока Машка меняла пеленки, Анна выглянула в оконце, но торчало только плечо верхового. Идолы окаянные эти гвардейцы!

– Царицу везут! – опять кто-то проорал.

Герцогиня Курляндская (титула ее никто не лишал) слегка скривилась. Царицам положено ездить открыто, ручкой людям махать, пряники печатные кидать. А тут ровно арестантку какую. Везут, видите ли… Вот была бы ее воля, везли бы щас самого князюшку Василия Лукича с семьей и всем Долгоруким отродьем куда подале. Надо подумать, куда их всех…

Думка о том, куда отправить Долгоруковых, завлекла будущую государыню, и она начала перебирать города, о которых помнила и что-то слышала. Имения Долгоруковых под Казанью и Москвой отмела сразу – слишком близко, да чересчур шикарно! А куда еще? В Вологду ежели, так слишком близко. На Соловки? Или в Березов, куда Алексашку Меншикова сослали? Где он, энтот Березов-то? Вроде бы где-то в Сибири. Можно и туда. Александр Данилыч, кажись, в прошлом годе помер. Слышала, что и Мария Лександровна, дочка евонная, незадачливая невеста Петра, тоже преставилась от горя и огорчений. Значит, сироток, оставшихся в живых, можно обратно вернуть. Скока их там осталось? Сынок – Сан Саныч, коего наградили тремя высшими орденами Российской империи[15]15
  Сын Александра Даниловича Меншикова, Александр Александрович, был единственным мужчиной, награжденным орденом Св. Екатерины, – высшим женским орденом, а также орденами Св. Андрея Первозванного и Св. Александра Невского. После падения отца лишен всех наград.


[Закрыть], и дочка младшая, тож Александра. Главного врага нет, а детки, как ни крути, Салтыковым родней будут. Супруга Меншикова, Дарья Михайловна, тоже покойница, – из рода Арсеньевых. Кажись, ей четвероюродной сестрой приходится. Стало быть, Александр и Александра Меншиковы ей племяшками доводятся. Можно и обратно возвратить. Титул Меншикову-младшему вернуть, а ордена да чины пущай по новой добывает. А дом-то, который Алексашка, как говорят, своими руками срубил, пустым останется. Вот будет Василий Лукич этот дом и обживать.

За стенкой кареты опять заорали: «Царицу везут!» – и Анна Ивановна решила, что Березов – тоже недалеко. Видела она как-то в кабинете у дядюшки-государя огромный лист бумаги, изрисованный синими прожилками да черными с серыми пятнами, ровно кошка нагадила, – карта называется. И города, хоть и не по-русски написаны, но прочитать можно. Верно, не стащил никто карту-то дядюшкину? Глянуть бы на нее да ткнуть пальчиком куда подале, где край Руси Великой. Там, говорят, лишь белые медведи рыбу ловят да море-океан ледяной. Вот пущай туда и едет. А по дороге с семейством Долгоруковых разные неприятности будут случаться. Скажем, отъедут они от Москвы со всеми дворовыми людишками, скарбом немалым, а через сотню верст – гонец к ним. Мол, людишек оставляй, не велено. Потом, снова через сотню верст, – еще гонец – мол, имущество излишнее оставь. И так вот еще разочков пять, пока не останутся князья-бояре в одних штанах да пешими. Точь-в-точь, что маленький император Петр, по наущению Долгоруковых, с Меншиковым проделал. Правильно Петруша сделал…

– Царицу везут!

– Как есть – везут!

«На плаху, паразита!» – мстительно решила Анна Ивановна. Представив, как отлетает башка Василия Лукича в дорогом парижском парике (она бы еще и сапожком поддала!), решила: «А остальных – в монастырь, в келии каменные!»

Успокоилась, приняв-таки решение касательно Долгоруковых. Ну а как уж ей это удастся, с такими-то ограничениями власти, она пока не знала. Ну да, Бог даст, получится.

Из Митавы до Москвы ехали пять дней. Ни поесть толком, ни в баньке попариться. Даже спать приходилось урывками. А дай Долгорукову волю – ехали бы ночами. Спешил Василий Лукич, очень спешил. Верно, хотелось, чтобы на коронации были оглашены Кондиции. Если случится оное, деваться государыне будет некуда. Назад уже не возвернуть.

И какая сволочь придумала кормить ее всю дорогу балтийскими сардинами? На каждом постоялом дворе – жареные, вареные, тушеные… Сардины, сардины, сардины! Не иначе, решили расстараться для государыни, привыкшей в немецких землях к сардине?! Будто бы на Руси уже ни грибов соленых, ни огурцов со хрустом уже и нет? Верно, все Долгоруков, Василь Лукич, спроворил… Нарочно, чтобы государыню свою помучить… Ну, отольются кошке мышкины слезки…

Когда до Москвы оставалось рукой подать – вон, Красное село виднеется, Анна Ивановна возмутилась – потребовала сделать большую стоянку. Нужно было привести себя в порядок – в бане помыться, волосья причесать. Да и в церковь сходить, свечки поставить, помолиться.

Василий Лукич, помявшись, согласился. А как не согласиться? Простая баба, коли в Москву идет, и та в праздничную одежду наряжается, а как же будущей царице? Нельзя таким полохолом въезжать. Правда, потребовал, чтобы царица уложилась в сутки. В крайнем случае в два дня.

Как же, уложишься тут в два дня. Два дня Анна Ивановна только отпаривалась да отмывалась, а потом потребовала куафера, чтобы прическу сделал. Куафера, понятное дело, пришлось везти из Москвы. А приехал тот не один, а вместе с родными сестрицами будущей императрицы, да еще и двоюродная пожаловала – Лизка-цесаревна. Морщился Василий Лукич, зубами лязгал, а как запретить будущей царице с родимыми кровиночками поговорить? Но во время всех встреч царицы с родней стоял неподалеку, словно истукан, и на все просьбы оставить наедине – надо же сестрам о своем, о бабском, посудачить – только мотал башкой…

Ивановны – Екатерина и Прасковья – за сестру были рады. Целовали в щечки да в губки, кланялись. А вот Елизавета Петровна, змея такая, хоть и расцеловала двоюродницу в обе щеки, но кланяться не стала. Кивнула лишь, будто ровне. Зато напомнила, что все они к романовскому дому принадлежат и нужно друг за друга держаться! Анна Ивановна покивала и посетовала, что мало их осталось, Романовых-то…

Когда Елизавета Петровна удалилась, ее двоюродная сестра завистливо вздохнула – да, хороша, чертовка. Понятное дело, что у Лизки от мужиков отбоя нет. Перекрестилась, наложив за правило в ближайшее же время на исповеди покаяться, что помянула нечисть. Задумалась – а что теперь с Лизкой-то делать? Романова она, видите ли! Да и у дядюшки-государя таких Романовых по всей земле столько наделано, что плюнь – в Романова попадешь. А еще, говорят, в голландских и в немецких землях у Петра Алексеевича детки остались. Эка, Романова худородная. Может, замуж ее отдать куда подальше? Куда-нибудь во Францию или Германию? Не за короля, понятное дело, а за какого-нибудь герцога али барона. За простого дворянина не отдашь. Хоть и незаконная, а родная дочка властителей всея Руси. Будет Лизка вместе с муженьком на охоту ездить, танцы-жманцы на балах крутить, чужих мужиков охмурять. Чем не жизнь? Ан нет… Шиш ей, а не танцы-жманцы. Тогда тут, за кого-нибудь из своих? Посмотреть да подыскать вдовца ей какого-нить, построже. Ан нет. Не найдется такого для Лизки мужа, чтобы ее в кулаке держал. Будет царевна во дворец приезжать, по охотам рыскать, а не запретишь! А коли глаз положит на мил-друга Эрнестушку? Не устоит ведь перед Лизкой-то. Перед ней, чертовкой этакой, ни один кобель не устоит. А Эрнестушка даром что мил-друг, но тоже кобель. В позапрошлом годе, когда она вместе с Эрнестушкой была на царской охоте, фон Бюрен на царевну Лизку во-от такущими глазами глядел! А что делать? Мужеску натуру не переделать – будь он хоть русский боярин, хоть прусский барон. Верно, лучше всего царевну Елизавету Петровну в монастырь отправить, от греха подальше. Не в столичный, Новодевичий, а за Волгу, к Белому озеру. Пусть себе в Горицах кружева плетет али на Выксе мыло варит – все польза от девки. Да и милого друга Эрнестушку не будет видеть.

Москва встречала государыню малиновым звоном. Первыми вдарили звонари на Иване Великом, потом – колокольни Новодевичьего и Андроникова монастырей, а там уж звон пошел по всей столице. Потом начали палить пушки. Анна, на сей раз пересаженная в открытые сани, чинно улыбалась радующимся москвичам и помахивала ручкой. Пока проехали по Тверской, сворачивая к Успенскому собору, еще некоронованная царица успела простить Василию Лукичу часть вины (голову можно не рубить, но в ссылку поедет!).

Уже через день Анна Ивановна опять стала подумывать о плахе для Долгорукова. А может, на кол его, как дядюшка делал? Привезя будущую царицу в Кремль, он проводил ее с горничными и младенцем в покои и выставил караулы. А потом Долгоруковы, меняя друг друга, ходили по коридорам и смотрели, чтобы никто из посторонних не проник в помещение. Преображенцы, подчинявшиеся только фельдмаршалу Долгорукову, Василию Владимировичу, не пропустили в покои даже владыку Феофана, духовного отца трех предыдущих государей.

Анну Ивановну, вместе с прислугой, поместили в старинном тереме внутри каменной стены. Кто здесь обитал раньше, она не спрашивала. Может, Марфа Апраксина[16]16
  Вторая жена царя Федора Алексеевича, старшего единокровного брата Петра и родного брата Ивана.


[Закрыть], а может, и Наталья Кирилловна Нарышкина. Сам терем был и того старше. Верно, пережил все пожары Смуты. Кто знает, не тут ли убили вдову Бориса Годунова и его сына Федора, так и не успевшего стать государем? Начнешь узнавать, узнаешь правду, будет еще страшнее…

К приезду новой царицы терем кое-как отмыли, почистили, побелили и несколько дней подряд протапливали печи, изгоняя из углов сырость. В терем были свезены перины и подушки, стопы белья и кухонной посуды. В поварне суетились аж две кухарки, в кладовых и ледниках не иссякали ни мясо, ни рыба.

В отличие от Митавы, экономить гроши иль полушки на дровах или на воде никому не пришло бы и в голову. Дров было столько, что хватило бы протопить все замки Курляндии, вместе с Семигалией и Лифляндией. Воду же можно черпать из колодца.

Вроде бы все тут было хорошо, но старина и убогость сквозили и в колотых изразцах, украшавших печи, и в грязных стеклах, вставленных в крошечные свинцовые рамы, и в половицах, застеленных свежими половиками, но шатких, как тропка на болоте, – по таким и ходить-то боязно. Шибал в нос застоявшийся запах плесени и нежилого дома, от которого не враз и избавишься. И уборка была сделана так себе. То здесь, то там на глаза попадались чужие вещи – то деревянная лошадка с отломанными ногами, в которую, верно, играл еще царь Федор, то недоеденные мышами сафьяновые сапожки.

Мыши тут были настоящим бедствием. Они сновали в перинах, забирались в постели, а на кухне растаскивали крупу. Кошки, должные бороться с серыми вредителями, в тереме почему-то не приживались. Машка, вместе с другими девками, уже не один раз бегали по Кремлю, собирая в охапку всех попадавшихся на глаза котов и кошечек, и притаскивали «добычу» в терем. Но стоило усатым и хвостатым оказаться в сенях, как они начинали орать благим матом, а потом – биться о двери. Девки пугались и шушукались между собой, говоря, что терем этот не иначе как проклят. Кому-то поблазнилась полуразмытая фигура монахини, выходящая из стены. Спрашивали у гвардейцев, карауливших входы и выходы, но те лишь пожимали плечами. Мол, терем как терем, а то, что мышей много, так рядом зернохранилище царское когда-то было, не все еще съели. Вот и бродят. А ежели страшно по ночам, так мы туточки, от мышей с привидениями защитим! Рады будем стараться!

Анна только посмеивалась. Мышей она не боялась, а кошек не любила. Сказала прислуге, что, если будут мешать спать воплями, выпорет всех без разбору. Опасалась только, как бы чего не вышло. Пойдут ведь, мокрохвостки, к гвардейцам, «защиту искать»! А те и рады – уж так защитят, что через девять месяцев новый защитник появится. От греха начала запирать на ночь комнатных девок – привезенную с собой Машку и Груньку, подаренную кем-то из вельмож. В кормилице и карлице царица не сомневалась. А зря. На вторые сутки из опочивальни исчезла Велта и вернулась только под утро, с распухшими губами и в вывернутой наизнанку юбке. Пока Анна орала и била ее по щекам, чухонка лишь счастливо моргала коровьими ресницами. На другую ночь все повторилось. Царица опять орала и била, а Велта лишь жмурилась от счастья, как кошка, обожравшаяся ворованной сметаной.

Машка и Грунька, державшие чухонку за руки, чтобы не вырвалась, только завистливо крякали. Пороть кормилицу царица не решилась. Пропадет молоко у дуры, а где новую искать? У Долгоруких спрашивать? Так те подсунут кого-нить… Решила – хрен с ней, пущай ходит. Выкормит парня, отправлю ее куда-нибудь в деревню, замуж за скотника. А что в Митаве у бабы остался муж да ребенок, так это нешто. Муж себе новую найдет, о робетенке кто-нить да позаботится. Свет, чай, не без добрых людей. А кормилицу перекрестить в православие, да и вся недолга.

Потом, лежа в постели, Анна со сладким ужасом поняла, отчего она так разгневалась на чухонку. Милый друг Эрнестушка далеко, а тут… Парни молодые, красивые… Гвардейцы, одним словом! Не жена она Эрнестушке, а живой человек, чай.

Потом учудила любимая карлица. Дунька, в сорок с лишним лет бывшая ростиком от горшка два вершка… Утром пьяную в хлам уродицу принесли и бережно положили у двери в царскую спальню. Юбка и прочее были в полном порядке. Анна даже обиделась, что никто из гвардейцев на карлицу не позарился. Не баба, что ли? Все при ней и все на месте! Впрочем, досада на мужиков не помешала примерно наказать карлицу – Анна оттаскала ее за волосы и выкинула во двор, чтобы хмельной дух выветрился! Потом, слегка отойдя душой, позволила замерзшей дуре вернуться в терем. Дунька, страдающая от похмелья, целый день просидела под кроватью и скулила, как побитая собака. Царице так понравилась выдумка, что порешила: как только обзаведется собственным дворцом, обустроит неподалеку от спальни собачью будку, определив проштрафившуюся карлицу на цепь.

На четвертую ночь императрицу разбудил шум. В сенях кто-то орал и матерился. Поперву решив, что девки опять чего-то увидели, разозлилась, надумав назавтра устроить большую порку, вскочила с постели. Но голоса были мужские. Велев перепуганной Машке унести подальше младенца Карла, государыня приникла к замочной скважине. В полуосвещенных коридорах можно увидеть немного – зато была слышна брань и удары. Не выдержав, императрица повернула ключ и приоткрыла дверь. Перед ее взором предстала картина – рослый преображенец с офицерским шарфом пытался дотянуться шпагой до Василия Лукича Долгорукова. Князь Долгоруков, одной рукой вытирая разбитый нос, другой вертел перед собой шпагой, выписывая «восьмерки». Случись дуэли, неизвестно, кто бы победил – молодой, но малоопытный или старый, но искушенный. Однако смертоубийству помешали гвардейцы. Солдаты, растащив благородных господ, удерживали их уважительно, но крепко.