Текст книги "Умереть на рассвете"

Глава пятая. Враг трудового народа…

– Значит – фамилия, имя, отчество? – казенно-равнодушным голосом спросил чекист. – Сколько лет, какого сословия?

Иван, сидевший на табурете, намертво вмурованном в пол допросной камеры, покорно вздохнул. Назвавшись, отвечал дальше – от роду тридцать три года, по происхождению – крестьянин, до семнадцатого года был на фронте, партийная принадлежность – сочувствующий большевикам, в годы Гражданской войны опять же на фронте, имеет ранения и именное оружие от комфронта. В данный момент – безработный. Мурыжили вторую неделю. Вроде бы все, что можно, выспросили в самом начале. Ан нет – по десять раз записывали ответы на одни и те же вопросы, словно и не было у Советской республики недостатка в бумаге. То, что он защищался от грабителя, оказавшегося чекистом, не верил никто. Или делали вид, что не верят.

Череповецкое губчека, с февраля ставшее губернским отделом ГПУ РСФСР, занимало дом бывшего виноторговца Горбаненко. Может, не самое подходящее место, но должно же губернское управление где-то находится! К тому же новое название ГПУ еще не прижилось и «гепеушников» по старой памяти называли чекистами. Огромный подвал – бывшее винохранилище, был переделан во внутреннюю тюрьму. Если принюхаться, еще чувствовались винные запахи, хотя все вино было выпито еще в семнадцатом – упившихся до поросячьего визга революционеров отливали холодной водой. Кое-кто, дорвавшись до дармовщины, протрезветь не сумел – пошел на тот свет пьяным! Был здесь штурм Зимнего дворца в миниатюре. Кормили сносно – на завтрак и на ужин – ломоть хлеба с воблой, в обед «шрапнель» или щи из капусты. В выходные к завтраку добавляли куриное яйцо! Для питья и умывания стояло ведро, а на оправку выводили по требованию арестанта. Словом, грех жаловаться. Одно плохо – смертельно хотелось курить. Махорку отобрали при аресте, а попросить папироску в одиночной камере было не у кого. Под нарами отыскалась «заначка» от предыдущих сидельцев – парочка окурков, ломаная спичка. Расщепив ее пополам, кое-как протянул два дня.

Сегодня, судя по яйцу, был выходной, но чекисты работали.

– Кого из руководящего состава губкома, губисполкома или губчека вам надлежало убить? Кто послал?

– Никого я убивать не собирался, никто не посылал, – упрямо повторял Иван в десятый или сотый раз и добавил: – К террористам, левым и правым эсерам не принадлежу и никогда не принадлежал.

– А мы, гражданин Николаев, не настаиваем, что вы принадлежите к социал-революционерам, – торжествующе заявил чекист – молодой парень в кожаной куртке. – У нас есть доказательства, что принадлежите к одной из монархистских организаций.

– К какой организации? К монархической? – удивился Иван. – Да вы что, опухли? Я супротив царя два с лишним года воевал!

Не удержавшись, Николаев сказал все, что он думает о царе, монархистах и дурнях, кто причисляет честных красноармейцев к кадетам и прочим контрикам.

Чекист слушал не перебивая, словно пытался запомнить все многоэтажные загибы. Потом с видом циркового фокусника, что вытаскивает из шляпы испуганного кролика, полез в карман.

– Это ваше? – развернул тряпицу с наградами.

– Мое, – не стал отрицать Иван.

– С какой целью носили с собой портреты царя Николашки? – задал чекист неожиданный вопрос.

– Какие портреты? – не понял Иван.

– А это что, хрен в пальто? – повысил голос дознатчик и ткнул обгрызенным ногтем в медаль «За беспорочную службу», на которой красовался портрет последнего императора. – А это – теща твоя? – ткнул «В 300-летие дома Романовых», где были профили первого и последнего Романовых. – Так с какой целью?

– С какой целью? – оторопел Иван. – Никакой цели не было. Просто носил – и все.

– Что значит – просто так? – повысил голос дознаватель. – Вы носили с собой символы свергнутой власти и портреты кровавого царя?

– Я эти награды кровью заработал. А уж носить ли, выкидывать – мое дело! Да и не на груди я их носил, а за пазухой.

– Значит, за царя кровь проливал, награды от него получал? – с удовлетворением сказал чекист. – Так и запишем…

– Пиши, мне не жалко, – пожал плечами Иван и попросил: – Ты бы закурить мне дал да воды попить принес.

– Ничо, на тот свет без курева пойдешь. – Ивану Николаеву стало не по себе. Конечно, трусом он не был – отвыкаешь пугаться за шесть с лишним лет войны, но все же… Одно дело, когда словишь пулю или осколок в бою и другое коли тебя к стенке поставят. Эх, нагляделся он, как к стенке-то ставят. Ничего хорошего! – Ты, мил-друг, меня с контрой-то не равняй, – мягко сказал Николаев, подавив дрожь в кончиках пальцев. – Я, к твоему сведению, в Череповце Советскую власть устанавливал и на фронте против белых воевал!

– Ты хайло-то не разевай, фронтовик сраный! – презрительно бросил ему в лицо дознаватель. – Много вас, героев, развелось. Думаешь, если на фронте вшей кормил, так все можно? Да я таких, как ты, итит твою, сотню положу!

– Чего?! – набычился Иван. – Сотню, говоришь? Да мы таких, как ты, раком ставили!

Николаев соскочил со стула, сгреб чекиста за отвороты кожаной куртки, приподнял и приложил об стену. Дознаватель издал жалобный писк и стек на пол, как весенняя сосулька с крыши… Видимо, услышав шум, в камеру ворвались два здоровых лба, с веселым азартом набросившиеся на подследственного.

«Драться – это вам не кулаками махать! Драться нужно так, чтобы супостату было тесно, а тебе – просторно! Поняли, долбодуи?!» – добродушно приговаривал ротный фельдфебель Елкин, награжденный крестом за Порт-Артур, отшвыривая от себя очередного недотепу. Сколько соплей и расквашенных носов, набитых шишек и синяков было у новобранцев, пока постигали нелегкую премудрость «окопной драки»! Но зато когда врывались в австрийские окопы, то им было просторно, а австриякам тесно. Если бы у каждого солдата был такой фельдфебель, так и войну бы выиграли в году пятнадцатом!

… Оглядывая допросную, где на полу корчились поверженные «супостаты», Иван едва не упустил из виду «дознатчика», подававшего признаки жизни – чекист, малость очухавшись, тащил из кобуры револьвер! Будь это обычный наган, извлечь не составило бы труда. У этого же был маузер в громоздкой деревянной кобуре. Отобрав оружие, стукнул парня кулаком в живот.

Иван Афиногенович связал всех их же собственными поясами, без зазрения совести выгреб из карманов кисеты с табаком (у одного даже пачка «Герцоговины» нашлась) и с наслаждением закурил. Стараясь не слушать угрозы, чтобы не врезать разок-другой, позатыкал парням рты, сотворив кляпы из листов бумаги, «позаимствованных» из картонной папки, на которой было выведено химическим карандашом: «Дело гр-на Николаева И.А., виновного в преступлениях против Советской власти». Матюгнувшись, Иван полистал разнокалиберные листочки.

Как следовало из рапортов, «доведенных до сведения начальника Череповецкого отдела ГПУ, в ночь с 20 на 21 июня (по новому стилю), 1922 года «агенты Череповецкого отдела ГПУ Полозков, Киселев и Королев, заметив на углу Советского проспекта и улицы Ленина неизвестную подозрительную личность, остановили оную для проверки документов, но в ответ на справедливое требование оная личность выстрелила из револьвера системы Нагана, метя в сердце чекиста Королева, но промахнулась. Сделав покушение, преступник ударил в лицо агента Полозкова, потом бежал, но был задержан сотрудниками губчека вместе с милицейским патрулем». Рапорта, составленные на обороте дореволюционных ценников магазина «Зингер», были одинаковые – тютелька в тютельку!

Далее шли листы, характеризующие гр-на Николаева. На осьмушке тетрадного листочка комендант Вологодского кавалерийского полка Михаил Семенович Рябушкин, сообщал, что в ответ на запрос «о личных и деловых качествах гр-на Николаева Ивана Афиногеновича, крестьянина, русского, беспартийного, ранее не судимого, в бытность его начальником Череповецкого транспортного отделения ВЧК, может сообщить следующее – вышеозначенный Николаев при задержании неустановленной мешочницы буржуазного происхождения, вместо поступления с оной по законам революции, выругал мешочницу и подчиненных нецензурной бранью и отпустил домой, попустительствовав тем самым нарушению соцзаконности. Кроме того, оный Николаев самолично отдал мешок зерна мелкобуржуазному прохиндею Сухареву, о чем он, Рябушкин, уведомлял руководство». Иван усмехнулся. Кузька Сухарев, он точно прохиндей. А вот с мешочницей было по-другому. Младший агент Рябушкин, поймав на вокзале старуху-учительницу из Мариинской гимназии, ездившую в деревню менять на хлеб уцелевшие от экспроприации вещи, притащил бабку в отдел и принялся сочинять рапорт для передачи ее в ревтрибунал, а он, начальник трансчека, выставив мешочницу вместе с мешком, велел катиться к едреной фене! Мусику же приказал идти и проверять документы у подозрительных мужиков, похожих на переодетых офицеров.

В конце Лука делал вывод, что «работа гр. Николаева на транспорте носила ярко выраженный стихийный протест против действий партийных и государственных органов. Николаев во время службы наччерептрансчека неоднократно упоминал, что пошел служить в карающие органы революции в личных целях и допускал анархические выпады в адрес Советской власти…» Запутавшись в словоизвержениях бывшего подчиненного, Иван взял служебную записку начальника управления Курманова. По мнению Алексея, «в данном случае имеет место заблуждение гр-на Николаева, принявшего чекиста за бандита, а не контрреволюционная выходка. Следует передать дело на рассмотрение народного следователя, изъяв его из компетенции ГПУ». По записке, составленный на обороте куска обоев, прошелся красный карандаш, оставивший резолюцию: «Отказать», ниже – неразборчивая подпись начальника губчека. «Ай да Лешка! – с теплотой подумал Иван о фронтовом друге, с грустью добавив: – Но плетью обуха не перешибешь…»

Еще раз осмотревшись, Иван забрал у чекистов все, что могло пригодиться – деньги, документы, табак со спичками. Рассовал по карманам два нагана и все патроны. Маузер брать не стал – громоздкий, да и боеприпасов к нему не отыщешь. К нагану же у любого мужика патроны попросить можно. Жаль только, что своего «наградного» не отыскал. Верно, хранился в дежурной комнате. Уже выходя из камеры, вспомнил, что чуть не забыл Георгиевский крест и медали.

К удивлению и радости арестанта, длинный коридор оказался пустым, а дежурный, вместо того чтобы бдить, сидел за столом и читал газету, время от времени поглядывая на входную дверь. Что творилось за спиной, чекиста не интересовало!

«Я бы тебя сортиры мыть отправил навечно!» – посетовал старый солдат и подошел ближе.

– О чем пишут, браток? – поинтересовался Иван, заглядывая через плечо чекиста.

– Да, все о том же – о контриках, что в Питере окопались… – буркнул дежурный и, приподняв взгляд от газетной полосы, вскочил, чтобы получить рукояткой нагана в лоб.

Иван придержал обмякшее тело и усадил парня туда, где он и сидел. Поднял с пола слетевшую фуражку, аккуратно водрузил ее на голову сидевшего, чтобы козырек скрыл набухавший кровоподтек. Опять же, обшарил карманы незадачливого дежурного, выгребая оттуда патроны, деньги и кусок хлеба. Прикинув, что с двумя наганами да тремя дюжинами патронов жить можно, Иван повеселел. То, что в одночасье из демобилизованного командира он превратился в «беглого преступника», конечно, не радовало. Но что делать? Если всего бояться, то проще сразу взять ствол чекистского револьвера да сунуть его в рот, чтобы не думалось. А вот, хрен вам! Не для того он прошел войну, революцию и еще одну войну, чтобы стреляться, как пленный офицерик! Попы говорят – грех самому себя жизни-то лишать! Но долгогривые много что говорят, а за столько лет войны Иван уже не верил ни в грех, ни в ад с раем. Хуже ада, что был под Барановичами или под Перекопом, уже не придумать. А рай… А чё в нем, в раю-то, хорошего?

Без приключений выйдя со двора на бывший Воскресенский, а теперь уже Советский проспект, Николаев в задумчивости постоял, думая, куда бы податься. Ехать в деревню? Там-то и будут искать в первую очередь. Искать Лешку Курманова? Так тот раньше полуночи домой не явится. А коли и явится, так неизвестно, что скажет товарищ начальник управления губисполкома. И еще надо было срочно найти шинель и фуражку! В одной гимнастерке, без пояса, Иван чувствовал себя дезертиром.

Торговая площадь, втиснувшаяся между каменной стеной бывшего подворья Леушинского монастыря и кладбищем, во время Гражданской войны превратившаяся в пустырь, опять ожила. Хотя день был непраздничный, но народу толпилось много. Торговали всем подряд – проросшей картошкой и гвоздями, кубанским салом и подсвечниками, солеными дынями из Астрахани и расписными матрешками.

Самым длинным был рыбный ряд. Разбитные молодки и степенные бородачи разложили на лотках осетров и севрюгу, белорыбицу и стерлядь.

Почему-то при упоминании Шексны все вспоминали о стерляди. Даже ротный командир Слащев (тот самый, что потом армией у Врангеля командовал), заслышав, что он родом из Череповецкого уезда, где течет река Шексна, хмыкнул: «Шекснинска стерлядь золотая!» Верно, если ее в постном масле обжарить, до хрустящей корочки, так и будет золотой.

Около прилавков с рыбой толклись коты. Вели себя чинно-благородно, словно семинаристы на каникулах – не мяукали и не пытались ничего спереть, а только выжидательно заглядывали в глаза людям. Продавцы время от времени порыкивали, но подбрасывали мохнатым попрошайкам то хвост, то голову. Торопливо проглотив угощение, хвостатики подходили за новой порцией. Чуть в сторонке сидела и тщательно умывалась рыжая кошечка – стеснялась подойти ближе. Не выдержав, Иван, купил небольшую стерлядь и бросил рыжей. Та, даже не поблагодарив, ухватила рыбину и потащила в кусты. Вдогонку помчались двое драных котов, но Николаев, заступив им дорогу, цыкнул так, что невежды поджали хвосты.

– Вон еще один сердобольный нашелся! – весело выкрикнула одна из девок-торговок, а наткнувшись на укоризненный взгляд Ивана, объяснила: – Муська-то, которая рыжая, сидит тут, скромничает. Вон, все ее и жалеют – по целой рыбине дают. За сегодня уже третью схарчила.

– Так ведь котята у Муськи, – заступилась за кошечку другая торговка, пожилая. – Лбы здоровенные вымахали, а мамка им до сих пор еду таскает.

– Ниче, пускай побалует деток, – усмехнулся Иван в усы. Ну, все, как у людей!

На базаре можно купить что угодно – хоть пулемет «Максим», хоть голую бабу, а хоть медведя в шерсти. Народ тоже стоял разный. Миловидная женщина продавала офицерский мундир без погон, а чопорная старуха в черном балахоне, похожая на монахиню глиняные свистульки. Старорежимного вида дед, при шляпе и очках, разложил на замусоленном платке сахарные петушки на палочках, а красномордый мужик в поддевке пытался продать две стопки книг в добротных кожаных переплетах и ящик журналов. Иван, из любопытства взявший один из журналов, хмыкнул, обнаружил, что держит в руках «Ниву» за 1914 год. Полистал, глянул на яркие картинки, повествующие, как русские поддают жару австриякам, положил обратно и, не обращая внимания на уговоры продавца, пошел дальше. Иван раза два отмахивался от девок, предлагавших зайти в ближайший сарайчик, и от парня в телогрейке, из-под которого торчала драная тельняшка. Морячку, признавшему в Николаеве фронтовика, хотелось выпить и поговорить «за жизнь». Николаев вышел к утоптанной площадке, обнесенному забором из жердей – конному ряду. В загородке дремала каурая лошадка, вполне почтенного возраста. Хозяин – цыганистого вида мужик, о чем-то горячо спорил с двумя крестьянами. До уха донесся возглас: «Вай, чавела! Огонь лошадь, шестилетка! Устала только! Двести пудов – даром отдаю!»

Крестьяне вдумчиво осматривали скотинку. Верили они в то, что лошади шесть лет (на морде написано – двенадцать!), нет ли, трудно сказать. Может, для них двести пудов – ерунда? Каурка худо-бедно два-три года протянет, а на безрыбье и ерш рыба.

Засмотревшись на мужиков, Иван едва не прозевал двух служивых с винтовками и синими звездами на фуражках. Хотел уже дать деру, но милицейские только скользнули взглядом. Видимо, человек в гимнастерке, без пояса, подозрительным не показался, а команды искать беглеца еще не поступало! Один из служивых стал беседовать с хозяином, а второй, вытащив из сумки пачку бумаг, стал вдумчиво их листать, время от времени поглядывая на лошадь. Не иначе проверял – не числится ли каурка в краденых.

Иван решил не искушать судьбу и пошел дальше, продираясь сквозь толпу. Торговали старыми и крадеными вещами, предлагая взять за смешные деньги – «лимон», икону в серебряной ризе старого письма, а за два «лимона» – электрическую лампочку и дверную ручку. Можно было приобрести канделябры, украшавшие когда-то уездное дворянское собрание (небось ими-то и били шулеров?), сундук, обтянутый изнутри японским шелком (не иначе притащили из японского плена), казацкую шашку без ножен или певчего дрозда в клетке. Канделябры, сундуки и шашки, не говоря уже о канарейках, Ивану были не нужны. Зато приобрел «командирский» пояс (торгаш просил три «лимона», сошлись на одном) и шинель. За шинель, почти новую, хоть и пробитую напротив сердца, продавец запросил четыре «лимона», но уступил за десять патронов к нагану, а еще за два – сам пробежался по рядам и принес покупателю подходящую фуражку! (Иван хотел обменять на револьвер, но продавец уперся – оружия завались, с патронами беда!)

Разжившись шинелью и фуражкой, Николаев почувствовал себя человеком. Выбравшись из рыночной толкотни, попил пива в трактире для извозчиков, заев ржаными блинами со стерляжьим бочком. Пиво – не в пример хуже деревенского и сильно разбавлено водой, а вот бочок – ничего! Никого из знакомых не встретил (может, оно и к лучшему…), посидел на лавочке Александровского проспекта (по-новому – проспект Луначарского?), полистал газетку, прихваченную у дежурного.

Посидев еще немного, решил куда-нибудь зайти. Береженого, говорят, сам Бог бережет, а небереженого – конвой стережет! Вспомнил, что на Загородной улице живет двоюродный брат Николай.

Аграфена, жена брата, встретила нежданного гостя неласково, но выгонять не стала. Глянув исподлобья, как родич, не перекрестив лоб, уселся на скамью, загремела посудой.

– Как жись-здоровье? – поинтересовался Иван, принюхиваясь к аромату, что шел из-за печной заслонки. Пахло щами!

– Жись – токмо держись! – хмыкнула баба, трогая самовар. – Ишь, теплый еще… Чай будешь? Токмо пустой, на листе смородиновом!

– А где хозяин? – вместо ответа поинтересовался Иван, хотя и чаю хотелось (хрен с ним, пусть и на смородиновом листе!), а пуще всего хотелось есть. Надо было к пиву кроме стерляди что-то посущественней брать. Голод обманул, но ненадолго.

– На лесобирже бревна таскает, – отозвалась Аграфена и вновь поинтересовалась: – Чаю-то наливать?

– Попил бы, – кивнул Иван, зашелестев скомканными «совзнаками», стеснительно попросил: – Щей мисочку не нальешь? Я и заплатить могу.

– Ну уж, чего ты так-то… – обиделась Аграфена, поворачиваясь к печке и выставляя на обозрение широкий зад, обтянутый юбкой.

– Да я так, – хмыкнул Иван, засмотревшись на телеса своячницы. – Чай, не богачи – объедать не хочу.

– Не объешь, – отозвалась баба, еще державшая в голосе обиду. Вытащив из печки теплые щи, налила миску. Поставив ее на стол, положила рядом деревянную ложку и небольшой черный сухарь: – За крапиву да за щавель платить не надо, а картошки до нового урожая хватит. Только щи-то пустые. Хлеба не дам, не обессудь – самим не хватает. Детишки скоро прибегут – жрать запросят. Ну, хоть сухарик – вприглядку.

– Ниче, я со своим, – отмахнулся Иван, вытаскивая краюху, которую умыкнул у чекистов.

– Ишь, молодец! А мой-то Колька приведет кого из дружков, за стол сажает, а мне – корми да пои. Или гости с самогонкой придут. Самогонки-то, дивья не купить, а жратвы-то где напасешься? Все бы так – из тюрьмы да со своим хлебом! – похвалила Аграфена, прибирая сухарик.

– Откуда знаешь? – насторожился Иван.

– А чего не знать-то? – ухмыльнулась баба. – На базаре говорили – солдат, мол, пьяного чекиста грохнул. Знамо дело – чекисты, коли денег на выпивку не хватает, ходят по городу, народ трясут. Попробуй не дай! А тут на дембилизованного нарвались. А когда мой-то с работы пришел и сказал: «Ванька, братан двоюродный, чекиста грохнул. Тот у Ваньки документы проверял, а Ванька с войны пришел контуженый, нервный очень. Вот и тогось – семь патронов из нагана всадил!»

– Чекиста, положим, я не грохал, – степенно пояснил Иван, доедая щи. – В морду дал, вот и все.

– Вот и я грю – грохнул бы чекиста, самого бы давно грохнули. Так тебя как, насовсем отпустили или на побывку?

– Беглый я.

– Как, беглый? Да ты что?! – запричитала Аграфена, бросаясь задергивать занавески. – Да чего ж ты, нас-то под монастырь подводишь?! Давай, доедай и уматывай! – Да хватит, трендеть-то! – прикрикнул Иван. – Слышала, чего я сказал? Я задами шел, от церкви. Никто не видел. Поняла?

– А вдруг? – не унималась баба, трясясь, словно овечий хвост. – Щас вон, время-то какое – сын на отца идет, брат на брата. Придут из Чека да заарестуют. А у меня деток двое!

– Говорю тебе, дура, никто меня не видел! А коли и видел, кто меня тут знает? Я и в городе-то сколько лет не бывал. Ну, скажешь в крайнем случае, не знала, мол, что беглый. Тебе говорил кто, что надо обо мне властям сообщать? Нет? Ну, сиди себе спокойно и не треньди!

Баба немного успокоилась. А может поняла, что деваться ей некуда – все равно, раз уж пришел, так пришел. Хлебая щи, Иван поинтересовался:

– Детки-то хорошо учатся? Нонче, говорят, на горох ставить нельзя! Аграфена, при упоминании о детях напряглась, но потом, когда вопрос до нее дошел, хмыкнула:

– Ну, моих-то и в прежнее время на горох бы не ставили! Петька, второй класс на «хорошо» все сдал, а Пашка уже шестой – на одно «отлично». Ему и книжку в награду дали.

Аграфена подскочила к сундуку, вытащила тонюсенькую брошюрку, напечатанную на серой бумаге. – Я-то, неграмотная, – смущенно призналась баба. – А Пашка, грит – тут речи товарища Троцкого пропечатаны! – Ну, молодцы-то! В кого это они умные-то такие? Колька-то, как сейчас помню, учиться-то не больно хотел. Верно, в тебя детки пошли. Ты-то всегда умной девкой была! – подмигнул Иван бабе. – Ну, скажешь тоже!. Я ж ни читать, ни писать не разумею! – совсем растаяла Аграфена. – Может, еще щечек подлить?

– Подлей, – крякнул Иван. – Больно уж они у тебя вкусные. Ну, мастерица прямо!

Аграфена расцвела, как майская роза. Метнувшись к устью, налила еще миску, а потом, всплеснув руками, кинулась за печку и вытащила оттуда бутыль с самогоном: – Ой, растяпа, совсем забыла! Может рюмочку налить? – Вытирая склянку передником, пояснила: – Вишь, прятать приходится. Мой-то, как найдет, сразу всю вылакает. А вылакает – новую пойдет искать, да приключений на свою жопу и найдет. Он пьяный – дурак дураком. Дела не сделает, намелет, а ему – то нос разобьют, то карманы вывернут. Один раз с работы выгоняли. Хорошо, кум словечко замолвил – на лесобиржу взяли. Вот, прячу теперь – нажрется, опять выгонят, как жить-то будем? С работой-то нынче худо. Хорошо еще, что корова есть – молоко да сметана свои. Худо только, самим пасти приходится. Вон – Петька с Пашкой и пасут. Боюсь – не стали бы пить, как батька. А с Колькой-то не знаю, что и делать. Может, к знахарке сходить?

Иван только пожал плечами. Двоюродного брата он не видел давно, но считал, что если Колька пьет, так это его дело. В рот ведь, никто не льет.

– Ну, давай еще одну, а остальное обратно убери, чтобы Колька не углядел, – усмехнулся Иван. – Пьяный придет – везде углядит, – отмахнулась своячница. – Ты мне еще воды горячей налей, да бритву мужнину дай. Умоюсь– побреюсь, да и уйду. А о том, что я у тебя был, никому ни слова.

Иван, убрав со щек и подбородка щетину, появившуюся за время отсидки, хотел сбрить и усы, но передумал. Нехай растут, как росли! Усы эти, как отпустил по первому году службы в лейб-гвардии (вся рота была усатая, единственная в пехотном полку!), так и берег до сих пор. Торопливо осмотревшись в тусклое зеркало – вроде ничего, принялся одеваться. Оправляя шинель, спросил:

– Ну, как, похож я на беглого?

– Скажешь тоже! Красавец! – улыбнулась Аграфена. – А шинель-то тебя зачем? На дворе жара.

– Шинель для солдата – первое дело! – хмыкнул Иван. – Знаешь байку? Едет как-то барин, лето, жара, а навстречу ему солдат идет, в шинели. «Солдат, а солдат, не жарко тебе в шинеле-то?» – спрашивает барин. А солдат ему: «Не, шинеля-то у меня без подкладки!» Едет барин в мороз, в самую стужу. Глядь – а навстречу ему тот же солдат в шинели. «Солдатик, а тебе не холодно?» – «Нет, – говорит солдат. – Шинеля-то у меня суконная!» Аграфена, смахнув слезинку и закрывая дверь за Иваном, прошептала в спину: – Может, тебя еще и не поймают.

Газета «Известия ВЦИК» от 24 июля 1921 г.

Раскрытые заговоры

Петроградская губчека в начале июня раскрыла и ликвидировала крупный контрреволюционный заговор. По делу арестованы сотни членов объединенных боевых и террористических организаций, обнаружены штабные квартиры, найден динамит, оружие, тайная типография, отобрана уличающая переписка. Организация именовала себя «Областным комитетом союза освобождения России», состоящая из ряда организаций: Боевого комитета, Народного комитета восстания, Петроградской народной боевой организации, Объединенной организации и др.

90 % участников организации из более чем 200 человек составляли «потомственные дворяне, князья, графы, бароны, почетные граждане, духовенство и бывшие жандармы. Установлено, что гр-н Таганцев и его соратники планировали сжигать заводы, истреблять жидов, взрывать памятники коммунаров.

Коллегия Петрогубчека постановила 24 августа расстрелять 61 участника организации, как то: Проф. Таганцев В.Н., Таганцева Н.Ф., …б. дворянин Н.С. Гумилев, профессора Н.И. Лазаревский, С.А. Ухтомский, М.М. Тихвинский…

Из информационной сводки по губмилиции от 24.04.1922 года. Секретно

В дежурную часть милиции Череповецкой губернии явился гражданин Шибаев, торговец из Пачевской волости, и попросил, чтобы ему выдали справку об изъятии у него фальшивых денег для предъявления фининспекции. С его слов записано – 6 апреля с.г. в его лавку нагрянул председатель сельского совета тов. Тузов, в сопровождении сотрудника губернского угро товарища Павлова, который обследует губернию с целью выявления фальшивых денег. Агент уголовного розыска, под видом секретности, пояснил, что в губернии орудует целая банда фальшивомонетчиков. В результате проверки все деньги в кассе – 184 рубля бумажками и 47 рублей 20 копеек, оказались фальшивыми! Товарищ Павлов сказал, что Советская власть не карает за случайные промахи, а изъятые деньги он сдаст в Череповецкий губфинотдел. Со слов Шибаева, Павлов ему никаких документов не показывал, тем более что его личность подтвердил председатель сельсовета.

Со слов Павлова, преступник был высокого роста, одет в черный кожаный плащ, хромовые сапоги и шапку-ушанку из дорогого меха. Из особых примет – глаза чуть навыкате. При разговоре потирал шрам на щеке.

Можно предположить, что вышеупомянутый «Павлов» причастен к иным преступлениям, совершенным подобным же способом: 3 марта 1922 года он совершил «изъятие» якобы фальшивых денег на сумму 230 рублей в деревне Дор Ягановского сельского совета у владелицы мельницы Гулиной, а на станции Ефимовская 556 рублей у торговца Хамидулина. Не исключено, что подобных случаев еще больше, потому что не все нэпманы обращались в милицию. «Павлов» действует одинаково – вначале обращается к представителю местной власти – председателю сельсовета и объясняет тому цель визита. По объяснениям, данными председателями, ни один из них не потребовал предъявить документы, так как агент выглядел очень убедительно.

Дополнительно сообщаем, что в оур поступила ориентировка из Тверской губернии, в которой описывается схожий случай мошенничества и приметы злоумышленника совпадают. Но в том случае фамилия «Павлова» была Петров.

В настоящее время художником угро составлен портрет преступника и разослан во все волостные и уездные отделения милиции. Сотрудникам милиции приказано довести данные до сведения председателей сельсоветов, а в случае обнаружения принять меры к задержанию. Печатать портрет «Павлова» в газете пока преждевременно, так как это может спугнуть преступника.

Из материалов аттестационной комиссии Череповецкой губмилиции

1922 год. Секретно.

Анкеты сотрудников, предназначенных на вычистку.

Анкета Барсова В. В., помощника начальника школы младших милиционеров

Я, Барсов Василий Васильевич, уроженец Пачевской волости, деревни, а ныне станции Шеломово, беспартийный. В собственности имею дом, одну корову и одну лошадь совместно с престарелой матерью и братьями 29 лет и 16 лет.

Окончил сельскую школу, крестьянствовал. В 1919 году призван в ряды РККА. Участвовал в защите Петрограда от войск Юденича.

23.04.1921 году из-за плохих бытовых условий и голода дезертировал из 10 строевого полка, в мае того же года добровольно явился в комиссию по борьбе с дезертирством и получил направление в милицию.

11.05.1921—29.10.1921 гг. – младший милиционер губрезерва, 30.10.1921 – 12.02.1922 гг. – курсант губернской школы милиции. За отличное окончание школы была объявлена благодарность от имени начальника губмилиции, а сам оставлен инструктором школы. 23 октября 1922 года утвержден в должности помощника начальника школы.

Барсов.

Приписка начальника школы: честен, не пьяница.

Резолюция аттестационной комиссии: тов. Барсова оставить на службе, но снять его с должности помощника начальника школы как бывшего дезертира, не оправдавшего надежд коммунистической партии. Есть предложение назначить Барсова начальником административного отдела арестного дома[3]3
  Впоследствии В.В. Барсов был назначен на должность начальника милиции вновь созданного Пришекснинского района Ленинградской области. В 1939 году переведен на службу в Главное упраление НКВД по Ленинградской области. В конце 1930-х годов В.В. Барсов переведен в Главное управление НКВД по Ленинградской области. В 1940–1950 гг. занимал должность заместителя начальника ГУВД Ленинградской области. Полковник милиции. Награжден правительственными наградами, в том числе орденом Ленина и орденом Боевого Красного Знамени.


[Закрыть].

Анкета Гарманова А.Е., делопроизводителя административного отдела

Я, Гарманов Анатолий Евграфович, 1898 года рождения, уроженец города Благовещенска Амурской губернии.

Социальное происхождение до революции – мещанин. Закончил в 1915 году реальное училище. В 1916 году поступил на военную службу в качестве вольноопределяющегося. Определен в школу прапорщиков. Воевал на Северном фронте, произведен в подпоручики, награжден орденом Св. Анны 4-й степени. В 1916–1918 гг. ротный командир 434 Череповецкого пехотного полка, демобилизован. По возвращению на родину был мобилизован в армию адмирала Колчака, являлся командиром конной разведки. После разгрома Колчака в течение трех месяцев находился под арестом в подвале Иркутского особого отдела. Выпущен и мобилизован в Красную Армию в должности командира роты 67 стрелкового полка. В 1921 году демобилизован по состоянию здоровья. Определен в делопроизводители административного отдела Череповецкой губмилиции.