Текст книги "Закон сохранения любви"
Автор книги: Евгений Шишкин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
14
Пришедшую из милиции бумаженцию Лёва Черных ультимативно изорвал в мелкие клочья. «Штрафов захотели? А хренчиков – не надобно?» Вместе с милицейским постановлением в почтовом ящике лежала бесплатная предвыборная газетенка и странный конверт, адресованный матери Екатерине Алексеевне. Странность значилась в имени отправителя. На письме в уголке синел штампик – «Областная еврейская община». Озадачливым холодком пахнуло от этой надписи: на кой бы ляд коренной русской женщине послания из еврейской общины? Дома на этот час Екатерины Алексеевны не было: она хоть и пенсионерка, но устроилась на подработку, санитаркой в поликлинику. Распечатать конверт, приподнять завесу умолчания Лёва не отваживался. Вдруг невзначай обидит мать. Мать – святое. Вскрывать не надо.
Он подозрительно покрутил конверт, положил на самый вид: прислонил к зеркалу на комоде. После поразглядывал предвыборную газетную агитку с фотографией уже всем надоевшего в Никольске кандидата в депутаты каких-то собраний, наткнулся на авторское псевдонимное клише Борис Бритвин, рассмеялся, тут же и порешил через приятеля-журналиста, окольным ходом, добраться до послания на материно имя. «Борька о евреях знает всё. Ему и по службе, и по крови положено». Тряхнув веселой рыжей курчавой головой, Лёва нацелился было в редакцию «Никольской правды», решил примарафетиться, надеть светлую рубаху.
Судьба Лёвы Черных вязалась так же петлисто, как его шероховатый, взвинченный и вместе с тем легкий, отходчивый нрав. Смолоду азартный, допытливый, он прочитал огромное количество книг. Учителя и мать даже побаивались: нет ли тут перебора? – он читал взахлеб, иногда по ночам, поражал школьную библиотекаршу посещениями. Остроязыкий, начитанный, заводной, Лёва после школы поступил на физический факультет Уральского университета. Поступил с твердым намерением создать вечный двигатель. Но мир таких изобретателей познал уже предостаточно, и Лёва скоро разочаровался в науках. Уже на втором курсе он не явился в летнюю сессию на экзамены и вольно-невольно сготовился на армейскую службу. Бесстрашие и природная тяга к крайностям еще до изгона из студенчества привели его в спортивный клуб восточных единоборств, которые сторожко входили в тогдашнюю молодежную моду. Так что в войсках ему выпала прямая дорога в десант. С десантной частью он и оказался в знойном азиатском Кандагаре с интернациональной миссией. Ангел-хранитель догляд вел примерный, и Лёва вернулся из афганской кампании без царапины. После службы он несколько лет шмонался по северу Сибири в поисках денег и удачи: калымил со строительными бригадами, охотился на лис и соболей, выходил на большие реки с рыболовецкими артелями, даже пробовал себя на золотоискательской ниве. Но неуживчивый с начальством, непоседливый, везде прогорал. На любовной ниве тоже не преуспел. Несколько раз сходился с женщинами, но ненадолго, бессемейно.
Обычно, покуролесив пару лет в разъездах, он возвращался в родные палестины, под материн кров. Но и в Никольске подолгу не засиживался: год-полтора – и вновь зудливое чувство искателя перемен волокло его на российские просторы.
…Светлую рубаху Лёва надеть не успел – добираться в редакцию газеты не пришлось. Борис Вайсман и сам тут как тут: подкатил к дому Черных на своем скромном, трехдверном, поизношенном «опеле». Но все же – «опеле»!
– Поехали! Я за тобой! Сейчас акция начинается. Выступишь перед пенсионерами – тебе забашляют. Также без работы болтаешься, – словно с цепи сорвавшись, затараторил Борис, суетливо сверкая дужками очков.
– Охлынь, Борька! На-ка вон квасу попей! – ответно грубо прокричал ему Лёва. – Чего загоношился-то?
– Ты предвыборную газету видел?
– Ну… Даже твою залепуху прочитал.
– Там кандидат. Сейчас встреча с ветеранскими организациями. Ты выступишь от «афганцев». В Афгане воевал? Воевал! Вот и толканешь речь. Кандидатуру поддерживаем. То, сё. Бойцы горячих точек за кандидата…
– Но он же мерин и поц!
– Они все такие. Главное – этот не жлоб. Прилично забашляет.
– Не-е, Борька. Полный дебилизм получится. Мне потом перед мужиками западло будет. Этот твой кандидат в армии не служил, а грязью армию поливает. Тут я еще со своим рылом вылезу…
– Да это же политика! В ней принципов не бывает. Сегодня грязью поливает, завтра аллилуйю будет гнать. Лучше нести ахинею, чем бревно!
– Не-е, Борька! Я так не могу. Это тебе по фигу. Ты все равно отсюда в Израиль свинтишь. А мне… Мне тут жить.
– Как знаешь. Некогда.
– Стой!
– Чего?
– Ладно, поезжай! Потом спрошу…
Не повернулся язык спросить у Бориса о еврейской общине. Чего-то поостерегся Лёва.
Конверт на имя матери покоя не давал. Лёва пытался забыть о нем, утопить неотвязную мыслишку в делах – затеял просмолку лодки: до рыбачьих вылазок рукой подать, лед на Улузе уже пошел. Имелась у него старенькая деревянная плоскодонка, которая худо-бедно бороздила воды под слабосильным мотором «Ветерок».
Лёва приготовил плотницкий инструмент, прочистил паяльную лампу, разыскал в сарае черные куски вара. Посидел на опрокинутой вверх дном лодке, у раскрытых ворот сарая, посмолил спервоначалу табаку. «Даже самая маленькая работа должна начинаться с большого перекура»… Но после курева вернулся в дом, в горницу.
Стеснительно взглянув на себя в зеркало, к которому пристроил послание от евреев, Лёва взял конверт, помусолил в руках, пошел к чайнику – отпаривать склейку над кипятком, попробовать вскрыть конверт без порывов. Воровски заглянуть в письмо да придать ему прежнюю цельность.
– Не может быть! – вслух вырвалось у Лёвы. – Не может такого быть!
Он опять вернулся на зады дома, к сараю, к лодке. Сел на нее, закурил.
Лёва не захватил письмо с собой, но и с одного прочтения запомнил его почти досконально. Еврейская община сообщала Екатерине Алексеевне о том, что собирается выпустить сборник воспоминаний о своих наиболее известных соплеменниках, в разные годы по принуждению повязавших жизнь со здешним краем. «Будем признательны, если Вы пришлете нам свои воспоминания о репрессированном в 1939 году уроженце г. Ленинграда, талантливом исследователе-химике Бельском Иосифе Семеновиче, с которым Вы вместе работали на никольской фабрике «Химфарм» в начале шестидесятых…»
Город Никольск – город северный, от столиц достаточно удаленный. Местность поблизости от таких городов во все российские времена была облюбована острогами, зонами, невольничьими поселениями, лесоповалами для заключенных. Во времена сталинских чисток поблизости от Никольска зоны кишмя кишели народом. В войну и после войны народу значительно поубыло. Но некоторые нары для политических не пустовали аж до конца пятидесятых. Хрущевский антисталинский почин был как манна небесная, но оказался для некоторых невинно пострадавших половинчатым. Многим из прежних политзеков запрещалось поселяться в столицах, в родных крупных городах. Тут и оказывался под боком заштатный, но не малый, с привлекательным местоположением у красивой реки, промышленный, районный Никольск. Из деревень простой люд тоже шел сюда непрерывным потоком – на заработки, на учебу, на обустроенную городом жизнь.
«Схожее звучанье. Совпадение. Простое совпадение! Она бы мне раньше сказала. Он же на зоне не сидел!» – думал, кому-то и чему-то сопротивлялся Лёва, все еще не готовый взяться за промазку лодочного днища. Темное пятно в семейной биографии опять повеяло таинственно-каверзной правдой.
В каждой судьбе, в каждой семье есть такая страница, которая писана на особый манер. Напоказ такую страницу лучше не выставлять: людская молва ласковой не бывает.
…Молодой деревенской девушкой Екатерина Черных приехала в Никольск – деревня чахла, надо было починать городской устрой, – сняла угол, нанялась лаборанткой на химфабрику, мыть пробирки и колбы, намешивать нехитрые растворы.
Материну историю Лёва, в общем-то, знал. Где, кем, когда работала. Пусть обрывочно, но сведения имелись. Вот с отцом выходила неувязка. «Ни одной фотографии. Никаких следов… Ну и пусть, что прижила! Но ведь первая любовь. Такую не забывают… Не может такого быть! Зачем бы она меня обманывала?» – Лёва кипятился, тыкаясь в неизвестное.
Всё было как-то недосуг расспросить мать, выпытать, кто был его отец, чем знаменит… Иной раз Лёва пробовал разговорить Екатерину Алексеевну. Она и не уклонялась от вопросов, только ответы давала коротки и просты. «Молодая была, глупая. Приехала из деревни. Уши развесила. Поверила парню молодому, военному. Он жениться обещал, а потом взял да укатил с концами».
Вот и весь сказ. Поди, выпытывай. Что-то в этой истории глубоко утаивалось. Лёва это чувствовал, время от времени улавливая какие-то намеки, поводы для расспросов, но настырно в душу матери лезть не смел.
Теперь он как лунатик бродил вокруг лодки. Хватался за топор, за рубанок, за долото, разжигал паяльную лампу и гасил ее. Всё складывалось покуда не в толк. Не клеилось дело, не сдвигалось с места. Не было покоя и мозгам.
Работу, так и не начатую, прервал машинный сигнал. Под окнами дома, у палисада, стоял другой железный гость – старенький бежевый «жигуленок-копейка». Из машины вывалилась компания: милицейский старлей Костя Шубин, Сергей Кондратов и Кладовщик в своей задрипанной верной шляпе.
– Поехали! – загудели вперебивку они. – На станции вагоны разгружать. Деньги – сразу на руки. Давай поскорей! Похуже оденься. Там спецодежду не выдают.
Мужики приехали оживленные, многословные, хохочущие, будто собрались не на работу горбатить, а на праздник – отлично выпить да славно закусить.
Лёву Черных ни упрашивать, ни долго ждать не пришлось. Скоро его поматывало рядом с Кладовщиком на заднем сиденье шубинского «жигуленка», который вилял меж выбоин и луж по разбитым дорогам старого города. Обстановку Лёва сменил, мышцы обременил работой, но голова осталась на месте. Мысли все вертелись об одном и том же. Как будто сам Лёва на охоте поставил капкан. И сам в него нежданно-негаданно угодил.
Таская мешки с цементом и алебастром из вагона в крытую фуру машины, Лёва косился на Кладовщика. Это он, Кладовщик, как-то раз, когда Лёва завелся уж совсем ядучим, нестерпимым антисемитством, посоветовал ему: «Ты на свою-то рожу в зеркале погляди. А? В тебе, может, ихняя кровь и бурлит?» Лёва бросился тогда на Кладовщика с кулаками. Хорошо, мужики подоспели, разняли бузотеров. Или Сергей Кондратов, который сейчас тоже спину гнет под мешками, – это ведь он однажды высказался: «Самые свирепые юдофобы не среди русских. Хохлы, поляки, прибалты… Русские люди простаки. В нас последовательности нету… Среди самих евреев тоже антисемиты водятся. Особенно среди «полтинников». Я вот в институте учился – у нас парень был, выдавал себя за кубанского казака, а на самом деле – злющий полукровка…»
«Не может такого быть! Не может такого быть!» – как заклинание твердил Лёва и торопился, торопился поскорее сделать с мужиками работу, таскал мешки яро, без передыху, обливаясь потом, – торопился поскорее увидеть мать; нынче-то уж он не отступится, нароет правду.
* * *
– Лёвушка, это ты пришел? Кушать будешь? – окликнула из-за перегородки, из кухни, Екатерина Алексеевна.
– Буду, – отозвался Лёва. Сел на лавку у порога, стал разуваться. – Мама, ты письмо видела?
– Видела. Они уж второй раз присылают.
– Я прочитал письмо, – вдруг выдал себя Лёва. – Будешь писать им?
– Нет. Зачем старое ворошить.
Лёва устало склонил голову: наломался с непривычки на грузчицкой работе. Пожалел о том, что не купил чекушку водки: с устатку бы пришлось в самую пору. И разговор бы с матерью, может, легче пошел.
– Этот мужик… Этот Бельский… Он и есть Белов Иван Семенович? Мой отец?
Екатерина Алексеевна на кухне постукивала посудой, шуршала фартуком; под ножом хрумкала капуста… А тут враз – тихо-тихо. Словно и печь, и стены, и потолок вошли в какое-то натяжение, остановили на минуту ход всего и всему.
Тихие шаги попутали тишь дома. Екатерина Алексеевна тихо подошла к Лёве, тихо опустилась рядышком с ним на низкую лавку. Положила руки в подол.
– Я знала, что ты сам всё узнаешь. И не объяснить, почему так надумала.
– Чего сама не рассказала?
Екатерина Алексеевна глубже утопила в подол руки:
– Это сейчас языки-то пораспускали. Раньше такого не было… Иосиф Семенович пятнадцать лет отсидел. Хоть и отпущенный. А все равно враг народа. Он любое слово с оглядкой говорил… Я тоже боялась. Я тебе навредить боялась. Вдруг старое кем-то вспомянется, худое за родителей зачтется…
– Он бросил тебя?
– Нет. Он в Ленинград поехал, на родину. Книги нужные сюда привезти. С родней повидаться. Семья хоть и отказалась от него, но он не винил. Время, говорил, такое было. Их тоже могли посадить. Сказал, что приедет и свататься будет… – Екатерина Алексеевна улыбнулась той далекой, невестинской поре. – Потом из Ленинграда известие пришло, что он очень болен. У него внутреннее кровотечение в дороге открылось. Надорвал здоровье по тюрьмам. Он меня к себе звал, писал. А куда я брошусь поеду, молодая непутевая деревенская девка! Там он и помер. Я поревела, поревела – утерлась. А когда про свою беременность узнала, подумывала, грешным делом, отравиться. Стыд-то какой – с немолодым да еще с судимым спуталась. Без свадьбы спать легла. Он еще чужой породы, веры не нашей. В деревню носу не покажи… А тут военные поблизости стояли. Им как раз время уезжать подходило. Я и высмотрела себе одного, признакомилась. Он в увольнительные ходил. Просила, чтоб он меня с вечерки провожал. Чтоб подружки видели… Звали его Иваном. А фамилию я уж не помню. Белов Иван Семенович с Иосифом Семеновичем близко. Говорила одно имя, думала про другое… Иван-солдат и не знает, что наследника нагулял.
– Значит, точно? Бельский? Этот еврей? – Лёва зажмурился, весь сжался.
– Мне всегда казалось: вот мой Лёвушка таким умницей растет, потому что в нем еврейская кровь есть. Читать любил, слух у тебя музыкальный. Веселость тоже от евреев перешла. Они народ шебутной. – Она погладила сына по курчавой рыжей голове, улыбнулась.
– Мама! Да о чем ты говоришь! – Лёва вскочил. Глаза вытаращены. Рыжий нос заострился. Руками не знает, что схватить, ногами не знает, на какую половицу кинуться. – Как мне теперь! Я же евреев…
– А ты язык-то прикуси, – хладнокровно присоветовала Екатерина Алексеевна. – Не маленький уже языком-то направо-налево шлепать… Сколько раз я тебе говорила: Лёвушка, не болтай худого про евреев. Разве может тополь поучать, как надо расти ясеню? Всяк на свой лад живет. У нас в деревне еще, бывало, говаривали: курице – куричье, а корове – коровье…
– Но я ж православный! Крещеный! – будто кому-то в отпор почти вскричал Лёва. – Русский православный!
– И это правда, Лёвушка! Как родился, вскорости тебя и крестили тайком в сельской церкви. Я в комсомолки хотела. Узнали б, что сына крестила, не приняли б.
Лёва потоптался, потоптался – опять сел на лавку рядом с матерью.
– Лучше б мне ничего этого не знать, – проговорил тихо, убито. Заугрюмился. Но скоро вспыхнул интересом: – Почему ты мне такое имя дала? По святцам?
– Нет, – улыбнулась Екатерина Алексеевна. – У Иосифа Семеновича любимый писатель был. Лев Толстой. Он все его книги читал. Я так и назвала. Память какая-то. Молодая была, глупая. – Она помолчала, видать, вернувшись мыслями в «глупую» молодость. Вздохнула. – Ты своим отцом гордиться можешь. Он человек был уважаемый… Но в общину я писать ничего не буду. Не хочу старое перетряхивать. Было, прожито – Господь рассудит.
Лёва Черных почти всю нынешнюю ночь не спал, ворочался, наминал бока, елозил щекой по горячей подушке. То зажмуривался, то резко открывал глаза, как испуганный.
Ближе к утру, когда потемки вытеснил рассветный туман, Лёва встал попить воды и покурить. У комода, на котором стояло зеркало, он задержался. Сквозь сумерки поглядел на себя в зеркало. Рыжие кудри взлохмаченно торчали во все стороны, нос в веснушках – будто оспой пощипан, взгляд глаз недовольный, искренний до цинизма.
«Ну и рожа… Вот кто батенька-то мой оказался! Уж лучше б татарин, чучмек какой-нибудь или вотяк. А то еврей! А если узнают, что я полужидок? Это после моих-то речей!»
Еще несколько дней Лёва Черных с подозрением, придирчиво и стыдливо, поглядывал на свое отражение в зеркале. А матери чурался, избегал с ней разговоров. Вечерами возвращался домой поздно, ужинать старался в одиночку.
15
Прокоп Иванович уезжал с черноморского побережья в Москву, восвояси.
«Что мне путаться тут, старику, под ногами у двух влюбленных!» – восклицал он в присутствии Романа, будто капризный ребенок, который хочет, чтобы на него обратили внимание.
Роман его не удерживал, даже посодействовал отъезду: купил ему железнодорожный билет в дорогом мягком спальном вагоне. (Самолетом Прокоп Иванович лететь отказался: на него иногда нападал страх высоты, так же, как иногда в метро захватывал страх подземелья.)
Упаковать чемодан в дорогу оказалось не так-то просто. Повсюду, где бы Прокоп Иванович ни останавливался на постой: в гостинице, у родственников, у друзей – он быстро обрастал журналами, путеводителями, книгами. Вот и сейчас он озирался по углам комнаты, которую занимал в каретниковской даче, – на кровати, на стульях, на столе, на подоконнике лежали разные издания, некоторые из них стоило не забыть. Стоило не забыть и рукопись «Закон сохранения любви».
– Ах, вот она! – углядел он на стуле среди журналов потрепанную папку.
Он открыл ее на случайной странице, прочитал короткую главу:
«Материя чувства не обязательно проявляется непосредственно, впрямую. Если свет – это направленный поток фотонов, – действие непосредственное, прямое, – то произрастание листьев на дереве под влиянием света – действие опосредованное.
Возможно, что чувство вовсе не имеет никаких неомолекул. Пусть чувство будет абсолютно бесплотным. Но это не отменяет материю!
Материей религиозной веры можно и должно считать Священное Писание, иконы, реликвии, предметы культа. Наконец, храмы! Это пример того, как духовное обретает материю. Вера созидает материю… Материей любви можно признать творения художников на земле. Это материя, проявленная опосредованно. И всё же в первую очередь материя любви – человеческий поступок, действие! Джульетта всаживает себе кинжал в грудь…»
– Всё гадаете над этой папкой? – сказал Роман, войдя в комнату. – И как там закон, раскопали?
– Вы, батенька, спросили меня с тем надменным скепсисом, в котором уже подразумевается ответ. Мол, предмет ваших изысканий и выеденного яйца не стоит, – ответил Прокоп Иванович. – Как же вам признать и подчиниться учению Христа, ежели вы в него не верите? Вы вот сперва поверьте в пришествие Христово, а после и сами признаете за ним праведность. Коли признать в человеке наличие любви, то поверите и в закон ее сохранения!
– Но ведь все это похоже на литературные домыслы. Натура, жизнь, факт выше всяких красивых гипотез.
– Разумеется! – воспламенился легко воспламенимый для словесной перепалки Прокоп Иванович. – Натура выше любого творчества! Выше любых выдумок! Как там у Пушкина: «Поэма никогда не стоит улыбки сладострастных уст»! Но натура по своей сути груба и мимолетна. Поэтому человек всегда тянулся к выдумке. Наскальная живопись. Древнейшая письменность. Зодчество. Народная сказка и песня. Без поэзии дух жалок! Нищ! – Прокоп Иванович не давал себе передохнуть. – Люди не только для души, но и для тела всегда искали новые образы. Одежда, благовония, прически. А ритуалы еды! Красивая посуда, сервировка… Образное мышление человека стимулирует прогресс. Но то же самое образное мышление ведет его и к трагедии. Зачем бы Ромео, здоровому, полноценному юноше, травить себя ядом?
– Оставим Шекспира на другое время, – сказал Роман. – На станции будет ждать Марина. Она хотела проститься с вами.
– Да, да, разумеется. Я сию минуту! – засуетился Прокоп Иванович, принялся уминать рукопись в свой распухлый чемодан, запыхтел над молнией.
На странице из рукописи, которую читал Прокоп Иванович, была и другая главка.
«Вера и любовь – чувства близкие, хотя и неоднородные. Любовь дана природой, естеством. Любовь чувство более насыщенное, чем вера. Она держится не только на образных, вымышленных картинах о предмете обожания, но и на чувственности, на плоти, на животном инстинкте.
Вера – производная зрелого ума, осмысленного поклонения. Храм на земле возведен расчетливыми людскими стараниями.
В вере все равны…
В любви можно быть несчастливым. Даже очень несчастным. Истинно верующий таковым быть не может. Всегда есть свет. Свет в конце. Невидимый вечный свет. И любовь к своему Господу».
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?