Текст книги "Закон сохранения любви"

16

Поезда на Москву ждать не пришлось. На станцию Лущин и Каретников приехали почти в обрез.

В первую минуту, увидев на платформе взъерошенного, растрепанного Прокопа Ивановича и рядом с ним Романа с чемоданом в руках, Марина радостно и тревожно вспомнила свое появление здесь, на южном курорте. Это было так недавно и так давно, когда они сошли с Прокопом Ивановичем на эту землю! Во всем мире, в ней самой что-то произошло, открылось, будто она ступила на загадочный остров, на непознанный берег, на край обрыва.

Прокоп Иванович быстро огладил лысину, прокатился рукой по бороде и потянулся к Марине, поцеловал в щеку.

– Надеюсь, дитя мое, мы с вами еще увидимся?

– Я не знаю. Мне бы хотелось… Я не знаю. – Она и впрямь не могла проложить того пути, по которому покатится ее судьба к новой встрече с этим смешным учёным дядькой. Не знала, есть ли такой путь вообще.

Поезд делал на этой станции двухминутную остановку. Прокоп Иванович, добравшись до нужного вагона, пыхтя впихнулся со своим чемоданом в тамбур. Еще немного – и поезд, прогудев с электровоза, тронулся. Прокопа Ивановича не видать, но Марина махала вслед отблескивающим на солнце окнам вагона.

– Рома, ты не уезжаешь в Москву из-за меня? – спросила она, не оборачиваясь к Роману, который стоял рядом, чуть позади.

– Я думал, что это и объяснять не надо.

Марина обернулась к Роману, и какая-то неодолимая сила потянула ее к нему – обнять, прижаться, – прилюдно, без страха, словно к самому близкому человеку.

«Не бойся! Ничего не бойся!» – говорила она себе. Но боялась. Чувствовала себя зыбко, нетвердо. Подгибала коленки, словно переходила пропасть по длинному узкому дощатому трапу… Один неверный шаг, неосторожное движение – свалишься, разобьешься. А назад уже не воротишься. Казалось бы, что такое физическая близость? Всего лишь несколько страстных минут. Но какая могучая власть у этих минут! Нет, на попятную уже поздно. Стало быть, вперед! Рядом с ним, с этим человеком из чужой богатой московской жизни, – рядом с ним, покуда есть шанс. Ведь она мечтала об этом. Пусть не впрямую, не очевидно, не в открытую. Затаенно, в глубине души, мечтала об этом. Каждая женщина грезит о влюбленности, пасет в сердце тайную надежду. Каждая женщина хочет быть любимой, желанной. И чтоб это было красиво, не обыденно…

Мысли Марины – как узоры калейдоскопа: многоцветные, неожиданные. Только иной раз в пестроте мыслей промелькнет темным цветом думка об измене Сергею. Думка, которую гнала от себя прочь. Не надо, незачем вспоминать об этом! Хоть и непонятно, как возвращаться в прежнюю жизнь, но загадывать на будущее не стоит. Не бойся! Будь счастливой сегодня! А завтра будет завтра.

– Тебе хорошо со мной?

– Да… Очень. Ты такой нежный, Рома… У меня голова идет кругом и всё внутри дрожит.

– Со мной тоже никогда такого не было… Хочешь холодного соку?

– Нет… Лучше обними меня крепко-крепко. И поцелуй еще… Мы с тобой всю простыню скомкали. Одеяло на пол сползло.

В телесной ласке, в доверительном шепоте в полутемной спальне с затянутыми жалюзи на окнах несколько часов пролетало для Марины и Романа незаметно. На землю опускались сумерки, в столовой остывал ужин, приготовленный «прислугой», местной женщиной, которая прибирала и готовила в каретниковской даче, но никто и ничто не могло ограничить их свободу, леность, счастливые и изнурительные, постельные часы.

Только телефонные звонки врывались в их мир из какого-то другого – проблемного, озабоченного и торопливого мира. Роман разговаривал по телефону в присутствии Марины, не уходил в соседствующий со спальней кабинет. Он говорил о финансовых расчетах со своим коммерческим заместителем Марком. По-русски, но с вкраплением немецких слов разговаривал с сыном Илюшей. Ровно, доброжелательно и заинтересованно – с женой Соней; в эти минуты Марина непроизвольно напрягалась, не шевелилась, боялась выдать себя. Отшучивался и хотел поскорее отвязаться от какой-то беззастенчивой Жанны:

– Брось болтать! Причина совсем другая. Прокоп Иванович уехал и оставил мне здесь уйму работы… Да, да, я тоже тебя обнимаю.

Порой звонки наскучивали, и Роман отключал сотовый телефон, дачный – переводил на автоответчик.

– Женщины – удивительные создания. Жанна, ни о чем не зная, уверена, что я остался здесь из-за женщины.

– Это мужчины всю жизнь могут не догадываться о соперниках. Женщины соперницу чувствуют за тысячи верст… Жанна – это твоя секретарша?

– Нет, мою секретаршу зовут Ириной. Жанна служит в ведомстве моего отца, его помощницей.

Тут наступала минута тишины. Марина в молчании должна была пережить ревность, которая уже вспыхнула к неведомым Жанне и Ирине, двум обольстительницам Романа из столичной богемной жизни.

– Не могу себе представить: ведь если бы не встретил тебя, был бы уже в Москве, занимался на работе всякой ерундой. Я ведь бизнесмен поневоле, – сказал Роман. – Человек, по-моему, должен сделать что-то грандиозное, но не в денежном выражении. Эйфелеву башню построить, сочинить симфонию, наплодить детей, обогнуть на паруснике земной шар; в конце концов, гоняться за каким-то призрачным законом сохранения любви… Я так рад, что мы с тобой встретились! Когда тебе нужно быть в твоем Никольске? Я хочу заказать два билета до Москвы на самолет.

Марина никогда не летала на самолете. Ей очень хотелось это испробовать, подняться на лайнере, посмотреть вниз на землю, увидеть вблизи облака. Но сейчас она не возрадовалась предложению Романа – насторожилась.

– Завтра мы поедем с тобой по канатной дороге на Красную Поляну, – продолжал он. – Там горнолыжный курорт и замечательные виды. – Еще я хочу экскурсию в самшитовую рощу…

Каприз, недовольство копились у Марины от его слов. О, как ловко он распоряжается ее временем! Она будто кукла для развлечений этому самоуверенному богачу, способному оплатить самолет, ресторан, путешествие. Неужели они все так живут, эта каста особых, новых русских? Всё и всех покупают? Деньги, деньги. Всюду деньги…

Ну какая же она ему кукла, если – боже! какой он смешной, голый, в халате запутался, и такой ласковый, – если он стоит сейчас перед ней на коленях и целует ее колени, и ей с ним так хорошо. Причем тут деньги! Не может быть, чтобы в этом был обман, игра… Сумасшедший… Почти нет сил, чтобы уйти от него. Уже ведь поздно. Уже пора.

Ночевать на даче Каретникова она не соглашалась. Дала себе зарок. Не хотела, чтобы он приручил ее, хотела умышленно соскучиться по нему, устроить разлуку – хотя бы на время ночного сна, на время лечебных процедур.

* * *

Время бежало, как песок в песочных часах. Такие часы стояли в кабинках водолечебницы возле ванн с минеральной водой. Песочные часы все же можно было перевернуть, и неутомимый песок просачивался в обратную сторону. Время бежало при этом в единственную сторону. К дому.

Сегодня с курорта уезжала Любаша.

– Адресочек мне свой запиши. Письмишко отправлю. Или по дороге придется – заскочу в ваш Никольск. Больно уж мне не терпится узнать, чего у вас с этим Романом вылупится. По статистике-то, Марин, пишут: только два процента курортных шашней имеют продолжение. Ты, может, как раз в этих процентах ходишь.

– Тьфу на тебя! Никакие у нас не шашни! При шашнях так не относятся. Знала бы ты, Люб, какой он со мной заботливый бывает. Какие у него руки нежные…

– Чё им нежными-то не быть. Он чего, где-то изработался? Лес валил? Кирпичи клал? В шахте киркой долбил? Наверно, тяжельше своего хрена в жизни не подымал. Да и деньжищи… Богатые нынче за своим здоровьем знаешь как следят! Модно. Видала, по телевизору показывают. Всё жулье в теннис играет. Ракетками машутся.

Они сидели в пляжном солярии в шезлонгах, загорали под полуденным солнцем.

Апрель настолько забаловал курортников лучистым теплом, что многие из них шоколадно загорели. Любаша даже переусердствовала – спалила нос. Теперь нос у нее пятнисто-ярко и весело краснел на ее круглом лице. Марина тоже прихватила первого загара, – загара особенного, южного, светло-бронзового, такого в северной российской полосе не прихватишь. «Золотистая Мариша, сладкая, как вино…» – шептал ей вчера Роман, целуя ее в плечо, в живот…

– Эх, Любаша! Всё у тебя как-то приземленно, – растягивая слова, сказала Марина. И дальше – быстро, скороговоркой: – А вдруг любовь? Настоящая любовь?!

– Настоящая любовь? – встрепенулась Любаша, холмы грудей под купальником колыхнулись, облупившийся розовый нос въедливо заострился: – Про настоящую любовь я тебе вот чё скажу. Настоящая любовь – это когда тебя замуж хотят взять. Вот ежли твой богач скажет тебе: на-ка ты мою руку и сердце – тогда любовь… Всё остальное, попросту говоря, называется другим словом. На «б» начинается, на «о» кончается. Там еще буква «лэ» есть, а за ней – «я». Вроде как в телевизоре в «Поле чудес». Там еще этот, с широкой мордой, у барабана орет: «Есть такая буква в этом слове!» – Любаша рассмеялась.

– Совсем не смешно, – отмахнулась от нее Марина.

– Нет уж! Родной-то муженек – что родной дом. Пусть худ, небогат, зато свой. Не какой-нибудь потаскун или прощелыга… Да я не про твоего Романа. Не морщись! Вижу, как ты об нем томишься. Как школьница. – Любаша резво указала пальцем, враз переместила разговор: – Глянь, чё мужик вытворяет! В такой ледяной воде все свое мужиковское хозяйство отморозит! Очумел совсем.

Внизу, с одного из волнорезов, в море нырнул высокий молодой парень атлетического покроя, с проступающими повсюду на теле буграми мышц, подстриженный по-спортивному и по-модному: «под ноль». Он проделывал такое моржевание каждый день. Многие, кто наблюдал за ним, ознобно поеживались: холодная морская вода обжигает соленым деручим огнем много крепче пресной. Но парень мужественно шел раздетый и босой к торцу волнореза, поднимал руки, отталкивался ногами и, извернувшись в воздухе мускулистым телом, головой вниз входил в воду. Затем он проплывал расстояние между буями и возвращался к берегу, не спеша, без суетности и без той околелости, которую хотели в нем увидеть злопыхательные зеваки. Выйдя из воды, он основательно растирался полотенцем. Накачанные мышцы его рук и ног, раскрасневшиеся от контраста холода и тепла, играли на солнце здоровьем. Лицо оставалось невозмутимым, как у индийского йога. Его здесь так и прозвали – Йогом.

– Я всегда завидовала таким людям, – сказала Марина, наблюдая за купальным обрядом Йога. – В таких людях – целеустремленность, воля. В здоровом теле – здоровый дух. Меня вот вечно заносит. А они всегда по прямой идут.

– Чё завидовать-то? Вон, поди да спрыгни в воду. Вся зависть пройдет, – насмешливо сказала Любаша. Она достала из кошелька несколько монет, швырнула их с солярия в море. – Поехала я, подруга. Тю-тю!

* * *

Отъезд Любаши острее напомнил, что курортный песок в часах безвозвратно утекает. Из двадцати четырех дней путевки песчинок набиралось только на три дня. На три последних, прощальных, с чемоданным настроем дня.

В комнате без Любаши – пусто. Тоска забирает. Но и другой постоялицы не хочется. Хоть бы никого больше не подселили. Уж лучше одной, чем новые знакомства, разговоры. Марина с грустью смотрела на заправленную наново кровать, где посиживала, полеживала, похохатывала Любаша. Теперь Любаша под стук колес катит домой. Домой. Домой… Марина вспомнила вчерашний звонок в Никольск. Она чувствовала себя какой-то чужой, подмененной в этом разговоре. Не знала, что сказать, о чем спросить человека, с которым прожила больше десяти лет под одной крышей, от кого родила дочь. В конце разговора она произнесла обыкновенные: «обнимаю, целую», – но не могла представить, как обнимет и поцелует мужа – после Романа.

Марина почувствовала, что ей тягостно теперешнее сиюминутное одиночество. Как же она будет жить там, дома, если уже сейчас, поблизости от Романа, она так скучает по нему! До условленного свидания оставался еще час. Не сидеть же здесь и смотреть на пустую кровать. Не придумав места, где истратит этот час, позабыв свою прежнюю гордость и запоздания на встречи, она пошла к Роману. Она хочет его видеть. Сейчас! Очень хочет!

Дачный дом Каретниковых, каменный, капитальный, с просторной верандой, окруженный фруктовым садом и отделенный от улицы высоким забором, увитым плющом и диким виноградом, пробуждал в Марине противоречивые чувства. Там, за стенами этого дома, скрывался блаженный мир. Там она была счастлива с Романом. Там была желанная свобода и – никаких посторонних, как ей казалось, докучливых и осуждающих глаз. Но вместе с тем дачный дом Каретниковых внушал ей страх. Дом будто бы сам имел глаза и уши, имел строптивый нрав и безмолвно говорил ей, что она здесь временная, случайная. Чтобы стать здесь неслучайной, надо что-то посметь, возжелать, через что-то переступить. Надо отречься от какого-то прошлого, топнуть ногой и заявить этим стенам: «Теперь и я здесь хозяйка!»

Калитку открыла «прислуга», скупая на слова и улыбку женщина, немолодая, смуглолицая, повязанная темным платком. Марина встречала ее несколько раз и всегда внутренне ежилась: «прислуга» тоже олицетворяла привередливый характер каретниковского дома. Но «прислуга» вела себя нейтрально и вежливо. Сейчас она негромко поздоровалась и проводила Марину до крыльца.

– Ау! Ты где? Рома! – выкрикнула Марина в передней.

Открылась дверь ванной комнаты, оттуда высунулся Роман с намыленными ярко-белой пеной щеками.

– Я очень рад, что ты пришла! Я скоро! Посиди в гостиной! Там – конфеты и фрукты!

Марина вошла в гостиную и непроизвольно огляделась. Камин с изразцами и беломраморной плитой, на которой стояли массивные, с бронзовыми кентаврами часы, велюровый диван с пухлыми подушками, пианино с золотой гравировкой немецкой фирмы; посредине, на круглом ковре, два широких низких кресла и стеклянный столик, на нем – конфетница с горкой грильяжа и плетеная ваза с бананами, грушами, виноградом.

Как в сказке… Марина может сейчас воспользоваться этой неброской, но безусловной роскошью. Может поваляться на диване, потыкать клавиши дорогого инструмента, погладить гриву бронзового кентавра, отведать большую желтую грушу и съесть столько, сколько захочет, конфет со светским названием «грильяж». Но сердце стучало настороженно. Не хотелось ни фруктов, ни конфет. Здесь было одиноко, пусто, как-то незащищенно. Хотелось к Роману, под его покровительство.

Она на цыпочках прокралась к ванной, откуда доносился шум льющейся воды. Осторожно приоткрыла дверь, заглянула. Роман стоял перед большим зеркалом по пояс раздетый, в шортах и шлепанцах. Задрав подбородок, он вел по шее снизу вверх серебристым станком. После прохода лезвия на шее среди пены оставалась чистая борозда. Вдруг на чистой коже появилось алое пятнышко, которое стало растекаться.

– Порезался, бедненький! – не вытерпела Марина.

– Подглядываешь? – оторвался от бритья Роман, отворил дверь шире. – Заходи. Мне без тебя скучно.

– Ты не обижаешься? Ведь я пришла сюда невовремя и без спросу?

– Ты умница. Ты услышала мое желание. Я очень хотел, чтобы ты пришла. – Он обнял Марину, прижался к ее лицу теплой лоснящейся, только что обритой щекой.

– Какой ты гладкий! – воскликнула Марина, чмокнула его в щеку, чуть испачкалась в пене для бритья, оставшейся на его подбородке. Мимолетом, без всякого укора подумала: какая жуткая старая электрическая бритва у Сергея, никогда он толком не пробреется!

Из крана в раковину лилась горячая вода. От нее серовато клубился пар. Никелированные вентили и зеркало снизу мелко покрыла испарина.

– Здесь жарко, – сказала Марина.

– Можешь раздеться.

– Да?

– Да.

Их объединяла тайна близости и той интимной взаимности, которая позволяет заигрывать друг с другом, подтекстом простых слов распалять себя.

– Ой, Рома, у тебя волос седой!

– Где? Не может быть!

– Вот здесь, над виском. Давай я тебе его вырву.

– А-а!

– Эх, соскользнуло. Потерпи. Еще разочек!

– Ба-а!!

– Ты что, Рома? – испытующе взглянула на него Марина. – Ты ругаешься матом?

– Да нет же! С чего ты взяла? Тебе показалось. Я никогда не ругаюсь матом… От сквернословия меня отучил отец. Он ругается всегда и везде. Ребенок, старуха, девушка или какой-нибудь важный чиновник – он ни перед кем себя не сдерживает. Мне с детства хотелось воспротивиться этому. Он и привил мне таким образом аллергию.

– Прости. Мне действительно показалось… Давай я все-таки вырву этот седой волос. Да не дергайся ты! Хоть ты богатый и важный, я тебя не боюсь… Ура! Получилось! Теперь будешь красивый, молодой, без седин. Будешь еще больше нравиться своим Иринам и Жаннам.

– Да?

– Да.

– А тебе?

– Мне уже поздно. Уже понравился. В первую же минуту.

Он целовал ее опять, безудержно, безумно, до боли, до потемнения в глазах, до сладострастной одури. В какой-то момент Марина взглянула в зеркало и увидела там себя – незнакомую себе, раскрасневшуюся, возбужденную, с обнаженными плечами, на которые сползли бретельки лифчика. Видеть себя в таком положении, полураздетую, забурлённую любострастием, видеть, как Роман целует ее грудь, было и стеснительно, и желанно. «Да… да… да…» Хотелось потерять голову, ведь скоро – край, скоро ничего этого не будет. «Ну, целуй же! Целуй меня еще, Рома!..»

День пока не истратил себя, но клонившееся к горизонту солнце загасили пепельно-сиреневые тучи. Вечерние полутона светлым сумраком наполнили гостиную дачного дома. С этим сумраком сюда влилась тишина. Было совсем-совсем тихо. Будто весь заоконный мир исчез или отдалился на недостижимое расстояние.

Марина сидела на диване. Роман лежал рядом, устроив свою голову у нее на коленях. Глаза у него были закрыты.

– Останься сегодня у меня, – сказал он.

– Нет. Я немного побаиваюсь этого дома. Твоей домохозяйки. Твоих телефонных звонков… Я останусь здесь в нашу последнюю ночь.

– Обещаешь?

– Обещаю… Мы сперва сходим на море. Потом придем сюда. Ты будешь играть на пианино и петь мне песни.

– Я петь не умею. Сыграть могу и сейчас.

– Нет. Сейчас не надо. Сейчас и так хорошо.

В полумраке гостиной, в тишине, помимо сказанных слов, витали невысказанные мысли о неминуемой скорой разлуке, а главное – о новой неминуемой встрече, которая произойдет где-то впереди, за этой разлукой. Но вслух такое не обсуждалось, будто бы на то существовал обоюдный запрет.

17

Эти шаги в коридоре, почти бесшумные на ковровой дорожке, Марина уловила каким-то особым интуитивным слухом. Когда Роман подошел к двери ее номера, она уже не спала, она уже откликнулась пробуждением на его появление. Короткий глуховатый стук в дверь подтвердил чуткость наития. Марина вскочила с кровати и в ночной рубашке кинулась к двери. Потом вернулась назад, за халатом. Опять – к двери. В суматохе зацепила ногой стул, уронила его с грохотом и только тогда окончательно проснулась. Осмысленно различила тусклый свет раннего утра. Включила огонь в прихожей. Тут же услышала голос Романа: «Марина, это я…»

– Отец в реанимации. Мне позвонили ночью. Положение очень серьезное. Скверное положение! Я только что говорил по телефону с врачом. Я срочно улетаю в Москву. Мне нужно успеть на утренний рейс. Через пару дней я тебя встречу в Домодедове. Позвони… Я должен идти. Здесь моя визитка. Вот деньги… Не смей отказываться! Это тебе на билет и на туфли. Я же обещал… – Он сунул ей в карман халата какие-то бумажки, как-то неловко, сквозь напряжение в лице улыбнулся, пожал плечами: – Извини. Мне надо успеть на этот рейс. – Роман притянул к себе Марину, обнял ее, поцеловал ее в безответные, растерянно расслабленные губы. Порывисто повернулся и всё такой же встрепанный, как будто кипящий внутри, вышел в дверь номера, оглянулся: – Мне надо успеть. Мы встретимся с тобой в Москве.

– Да, встретимся, – машинально ответила Марина.

Дверь за ним затворилась. Марина осталась одна. В голове почти никаких связных мыслей – мельтешенье обрывков фраз, слов: «реанимация, Домодедово, туфли…»

Когда через минуту Роман вернулся, она всё еще стояла там же, напротив двери, разглядывала бескрасочные зеленоватые бумажки, которые он сунул ей в карман. Но увидев Романа, она вспыхнула, преобразилась, в глазах блеснули слезы. Он бросился ей навстречу. Она кинулась ему на шею. Наступил момент, когда Марина почти поверила: он вернулся за ней! Зачем же еще-то?! Конечно, за ней! Он вернулся, чтобы украсть ее. Увезти навсегда. Навеки соединить их судьбы! Это чувство в Марине было настолько лихим, сладким, обворожительным, что она успела за несколько секунд пережить будущий излом своей жизни: успела представить, как разведется с Сергеем, как заберет из Никольска Ленку, как простится с сестрой Валей… Пусть планета летит с орбиты! Пусть всё перевернется вверх тормашками! Позови он сейчас ее с собой – она ответит неумолимое «Да!» Трижды «Да!»

Она осыпала Романа поцелуями, тыкалась губами в его губы, щеки, в брови, в виски.

– Как-то очень быстро мы расстались. Извини… Мне будет очень не хватать тебя, – шептал он. – Я буду ждать. Мы увидимся через пару дней. Я встречу в аэропорту… Я люблю тебя.

Опять шаги в коридоре, еле слышимые на ворсистом покрытии, удаляющиеся. В горле что-то першит, слезы застят глаза, в груди – то ли стон, то ли крик счастья.

* * *

Зачем она здесь? какие силы притянули ее на эти развалины? – этого Марина и сама не могла понять.

Она шла к морю, на пляж, по солнечной аллее, где всё насыщенно зеленело и влекло красками цветения. Но под ноги из-под кущ вывернула уже знакомая виляющая тропинка. Марина попалась на приманку – ноги понесли другим путем.

Панического страха нечаянно столкнуться у садовничей будки со стариком Ахмедом она не испытывала. Даже изжила былой страх – только брезгливость и мстительность как невыводимые пятна с души – и перед стариковыми постояльцами: Русланом и Фазилом. «Радуйтесь, скоты, попользовались!»

Но чеченцы сейчас – совсем по боку. Ее потянул, позвал к себе разрушенный алчностью нуворишей, разоренный мародерами санаторий.

С опаской, словно вздумала вторгаться в чужой покой, Марина вошла в здание. Пустые комнаты без оконных рам, без дверей, без полов, искореженные ржавые трубы, груды битого кирпича, куски линолеума, осколки стекла, расколотая пополам, грязно-желтая умывальная раковина, брошенная медицинская книга, раскрытая на странице с рисунком позвоночника. Она ходила по пустому мертвому санаторию, огибая груды мусора и хлама, вглядывалась в разруху. Эти комнаты, эти стены могли бы продолжать служить людям – и больным, и здоровым. Люди могли бы здесь отдыхать, радоваться жизни. Но жулики не захотели этого. Теперь санаторий держался на нитке… Еще немного – и уже не восстановить. Надо будет строить заново. Это Марина могла утверждать наверняка: сама по профессии строитель.

Но может, не только новые передельщики виноваты в разрухе и запустении, может быть, дом сам надсадился от людей, изнемог? Эти стены, эти лестницы, эти потолки уже не хотели людей – их присутствия, их голосов, их поступков – и выгнали их отсюда. Продались в лапы нечистых богатеев. Взяли себе передышку. Ведь после яркого света всегда хочется в тень. После шума и многолюдия – тишины и одиночества.

Она вышла из здания, обернулась. Ничего, всё еще наладится. Всё как-нибудь утрясется, выправится. Надо только перетерпеть это время, этот перелом.

На пляже Марина разделась не в солярии, а внизу, у берега. В купальнике, босиком, она вышла на буну, в то место, с которого обычно прыгал в море Йог. «Ну! Нельзя долго раздумывать! Прыгай! Прыгай же! Если будешь тонуть, вытащат. Тут не очень глубоко…» Марина негромко вскрикнула, хлебнула побольше воздуха и провалилась – «солдатиком» вошла в темно-синюю пучину. Плавать она умела: студенткой техникума даже выиграла первенство на своем курсе на соревнованиях в никольском бассейне. Но здесь был не бассейн.

Позднее, уже на берегу, спустя несколько минут, она перенесла ужас от своей взбалмошной отваги. В воде у нее даже помутилось сознание. Море сцапало ее, ошпарило соленым холодом, затянуло на груди невидимый пояс озноба – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Она инстинктивно забарахталась в воде, заболтала ногами, стала выбрасывать вперед руки, поволокла свое парализованное от холода туловище к берегу. Только у самого берега, уже задевая руками гальку, она перемогла судорогу, встала, выпрямилась, стиснула зубы и пошла – не побежала – к своему лежаку за полотенцем.

– Зачем вы рискуете? Вода еще очень холодная!

– Вы смелая женщина. Не подумать с виду. Хорошенькая, хрупкая.

– В такой проруби воспаление легких недолго заработать. Здешний-то Йог не первый год моржует…

– Глотните коньяку. Из фляжки. Быстро согреетесь.

Она слышала эти слова от сочувствующих людей из санатория. Но этих людей почти не различала; пронизываемая лихорадкой, куталась в полотенце, прикрывая трясущиеся губы, отвечала:

– Со мной всё нормально. Сегодня вечером я уезжаю. Я должна была искупаться.

Вчера отсюда уехал Роман Каретников. По планам, она должна была полететь вслед за ним, в Москву, завтра. Но все переменилось враз, неожиданно, без видимых причин и побуждений. Она едет домой сегодня. Непременно – сегодня. И никаким не самолетом – обыкновенным поездом. И не через Москву – через Екатеринбург, через Урал – в родной Никольск.