Текст книги "Метро 2033: Гонка по кругу"

Глава 4
Безымянки

– Мрачновато, – констатировал Феликс Фольгер, осмотревшись по сторонам, – вам нужно непременно скидку клиентам делать. Из-за депрессивного интерьера.

Действительно, ряд торшеров, идущий вдоль центральной оси зала, в совокупности с настенными факелами давал чрезвычайно скудный свет, отчего массивные пилоны, облицованные мрамором, давили своей угрюмой торжественностью. А подозрительные люди, беспрестанно снующие между гипсокартонными лотками и палатками из прорезиненной ткани, и вовсе могли повергнуть в уныние даже самого отчаянного оптимиста.

– Дядь, ты умными словцами не бросайся, мы гимназий не заканчивали, – бритоголовый паренек в коротких штанах и грязной телогрейке неопределенного цвета развалился на массивной мраморной скамье с высокой спинкой, заложив ногу за ногу, и с неприкрытой дерзостью глазел на Фольгера. – Ты или берешь девочку, или валишь лесом. Лишних ля-ля здесь разводить не надо.

«Конечно, ты никаких гимназий не заканчивал, – подумал Феликс, вежливо улыбнувшись, – ты, придурок безграмотный, уже после катастрофы родился».

– Просто сто патронов за один перепих, – Фольгер развел руками, – это слишком. Ты не находишь, дружище?

– Так возьми дешевле, – сказал паренек, – у нас бабуси есть, по пять маслят берут. А можешь вообще в перегон сгонять да передернуть. Это тебе задаром выйдет.

– Нет уж, спасибо, – засмеялся Феликс, – я от твоих бабусь всю таблицу Менделеева подхвачу.

– Чё за таблица такая, – спросил паренек, – типа триппака, что ли?

– Да, что-то вроде этого, – кивнул Фольгер. – Так объясни мне, почему ваша мисс Браун стоит целую сотню? За такую сумму можно двух красоток на две ночи снять.

– Дядь, эта киска делает все! Вообще все! Сечешь? – паренек подался вперед. – И потом, она чистенькая, ничего не подцепишь. Ее врач через день смотрит. И хаза у нее утепленная, шесть квадратов. Такой просторной больше ни у одной девочки нет, ни на Новокузнецкой, ни на Третьяковской. Короче, лучшая бикса на Треугольнике. Сечешь фишку, дядь?

– А ты-то откуда знаешь, забавлялся с ней? – Феликсу очень хотелось размазать наглого говнюка по стенке, но вместо этого он лишь заулыбался еще вежливее.

– Честно, дядь, я не пробовал, но один мой кент кашлял, что когда кончал, чуть ласты не склеил, так ему по кайфу было. Охрененная девочка. Так что, смотреть будешь?

– Я ее видел издалека, действительно хорошая, – соврал Фольгер, извлекая две бумажные пачки и увесистый мешочек из рюкзака. – Держи, здесь ровно сто. Можешь пересчитать.

– Обижаешь, дядь, – паренек ловко перехватил мешочек, попробовал его на вес. – Это Новокузнецкая, здесь базару верят. Потому что если проверят, то за трындеж башку оттяпают на раз-два.

– Тогда веди меня к царице вашего Треугольника.

– Это, дядь, – паренек встал со скамьи, – если уж у тебя маслят куры не клюют, могу гипсуху толкнуть.

– Не понял.

– Ну, тут из гипса солдаты всякие, офицеры, что ли. На сходняке паханы решили картинки эти распилить и толкнуть.

– Ты имеешь в виду скульптурные группы, посвященные Великой Отечественной войне? – спросил Фольгер.

– Да хрен знает, какой там войне, – отмахнулся паренек, – война эта когда была? А маслята сейчас можно выручить. Сечешь? Так что, не хочешь себе чё-нибудь из гипса? Ну, типа на память.

Внезапно Феликс ощутил жжение в груди, а во рту почувствовал горечь со стальным привкусом. Фольгер с отчаянием представил, что сейчас с ним может случиться: сбитое дыхание, тяжелый кашель, кровохарканье. Приступы, начавшиеся несколько месяцев назад, все чаще давали о себе знать. Но в этот раз Феликс сдержался, не раскашлялся. Прикусив губу, он запрокинул голову, уставившись на металлический щит в обрамлении знамен с надписью: «Слава героям – защитникам Севастополя».

«Нужно досчитать до десяти, и все пройдет», – подумал Фольгер.

Паренек бросил взгляд на укрепленный над скамьей щит и хмыкнул:

– Да у тебя, дядь, губа не дура. Это… как его… достояние Новокузнецкой. Не продается.

«Раз, два, три…»

– Нет, ну вообще, хрен знает. Я такие дела не решаю. Тут с паханами перетереть надо.

«Четыре, пять, шесть…»

– Думаю, за полштуки маслят отдадут. А может, и меньше…

«Семь, восемь, девять…»

– Может, даже упами возьмут, а не настоящими. Но только один к четырем.

«Десять!» – Феликс сделал глубокий вдох.

– Так что, дядь?

– Веди меня к девочке, – сказал Фольгер, чувствуя себя намного лучше, – это все равно не ваше достояние. Достояние купить нельзя и нельзя продать, его можно лишь заслужить, кровью заработать. Своей кровью.

Феликс, обходя гипсокартонные прилавки и небрежно расталкивая зазевавшихся прохожих, следовал за юным сводником. В южном торце станции стояли крохотные тонкостенные палатки-полубочки, возле которых толпились легко одетые девицы. Было ощутимо холодно, и подземные бабочки пританцовывали, ежились и о чем-то весело переговаривались друг с другом. Из некоторых палаток слышалось натужное сопение, на которое никто не обращал внимания. Что и говорить, похоть клиентов и желание извлечь из этого выгоду заставляли работать в любое время при любой температуре воздуха.

Однако Фольгер размышлял о другом: не ошибся ли он, заказав некую мисс Браун. Может, это вовсе и не Ева? Найдется ли во всем метро хоть одна взбалмошная деваха, способная убедить главного выродка Новокузнецкой Басмача дать ей роскошную утепленную палатку в единоличное пользование и при этом выставить невероятный тариф: сто патронов за час? Нет, на такое способна только одна женщина. То-то Вольф будет рад, когда узнает, чем занимается его любимая сестрица. Феликс увидел зимнюю палатку среднего размера, и в самом деле занимающую площадь около шести квадратных метров.

– Давай, дядь, попыхти хорошенько, – усмехнулся паренек, – только смотри, дуба не врежь от счастья. Девочка уже там.

Фольгер подождал, пока юный сводник исчезнет, и осторожно заглянул в палатку. На толстом одеяле, укутавшись в махровый плед, скрестив ноги по-турецки, сидела она – Ева. Молодая женщина, прищурившись, созерцала еле тлеющий огонек керосиновой лампы, стоящей перед ней. Из-за слабого света внутри палатки царили серые тона, но память и воображение Феликса все окрасили в нужные цвета. Золотистые, пышные волосы Евы, непозволительно роскошные для жителей подземелья, ниспадали на изящные округлые плечи, к которым хотелось с жадностью припасть губами. Брови, не тонкие и не толстые, были чуть темнее волос, а глаза – карие, со смешинкой. А под пледом была крепкая упругая грудь нерожавшей женщины и такие маленькие аккуратные сосочки… а еще почти незаметный, сводящий с ума животик. Но главным оружием Евы было вовсе не красивое тело. Женщина умела улыбаться так, как никто во всем метрополитене. Очень часто эта улыбка превращала мужчин в глупых и послушных щенков, чуть ли не писающихся от восторга, когда их погладят.

«Сучка… – с горечью подумал Феликс, – что же ты делаешь, сучка! Неужели нельзя по-другому? Сто патронов… да, пятьсот, тысячу, все бы отдал, лишь бы ты не занималась ерундой!»

На мгновение ему вдруг представилась картина счастливой семьи. Он, Ева и маленький ребенок, сынишка, идут, счастливые, держась за руки, по набережной. Светит солнце, небо безоблачно, вода искрится золотыми лучами, а в лицо бьет легкий, приятный ветерок. Они счастливы, они смеются, они не знают черных тягот постъядера. Да, все это было бы замечательно, но так никогда не будет…

Несколько раз моргнув и сделав глубокий вдох, Фольгер, скинул с себя секундную слабость, ухмыльнулся и полез внутрь палатки.

– Нет, Ева, – сказал он, – сто патронов – это дорого. Ты столько не стоишь. Майне гёттин, откуда такой прейскурант?

Девушка вздрогнула, повернула голову и, широко раскрыв глаза, прошептала:

– Филя?

– Ты не рада меня видеть? – Феликс изобразил удивление. – Я думал, ты соскучилась. Восемь месяцев как-никак.

– Убирайся!

– Тихо, тихо, – Фольгер поймал руки Евы, – не дергайся ты так, перевернешь лампу. А палатка-то казенная.

– Пусти, скотина! – девушка попыталась вырваться. – Ненавижу тебя! Я закричу, слышишь, закричу!

– Ну-ну, – Феликс поцеловал Еву в шею и повалился вместе с ней на одеяло, – я заплатил сто патронов. Ты отказываешься выполнять свою часть договора?

– Только не с тобой!

– Извини, я решил поразвлечься и не знал, что ты мне попадешься. Это чистая случайность.

– Врешь ты все! – Ева дернулась, но бывший любовник еще сильнее прижал ее к себе. – Ты бы целую сотню зажал на такое дело.

– Ради тебя пришлось раскошелиться. Майне мэдхен, исключительно ради тебя, – в голосе Феликса появились нежные нотки, он прошептал это с придыханием.

– Значит, все-таки ты здесь не случайно!

Фольгер ничего не ответил, но поцеловал девушку, куснув ее за нижнюю губу.

– Ненавижу тебя, – сказала Ева, вдруг перестав сопротивляться, и обхватила бывшего любовника за шею.

– Я тоже тебя ненавижу… – тихо произнес Феликс.

* * *

Укутанные в плед, они лежали, прижавшись друг к другу. Голова Евы покоилась на груди Фольгера.

– Знаешь, – сказала девушка, – я только сейчас кое-что поняла об этом мире. Вернее, поняла давно, но как-то вот сейчас все особенно прояснилось. Наш мир – выдуманный, ненастоящий, это чья-то фантазия.

Феликс улыбнулся. Вот о чем сейчас можно разговаривать? Да, Ева нисколько не изменилась, всегда любила нести околесицу. Особенно после любовных утех. Такая вот интересная особенность. Гормональное, что ли?

– Нет, правда, – девушка чуть приподнялась, – мы живем в каких-то вонючих норах, а наверху какие-то чудовища ползают. Так не бывает. Нас просто придумали. Вот какой-нибудь писатель взял, написал книгу, выдумал целую вселенную, и мы появились. А на самом деле нас нет.

Фольгер засмеялся и ущипнул Еву за ягодицу.

– Ай! – взвизгнула девушка. – Больно, дурак!

– Тебя нет, значит, и боли нет, – сказал Феликс, продолжая смеяться.

– Или не так, – Ева ткнула пальцем в грудь мужчину, – я настоящая, а вы все выдуманные. Вы мне снитесь. Или я в бреду просто. Живу в кошмарном сне и не подозреваю даже.

– Может, наоборот, – Фольгер улыбнулся, погладил девушку по щеке, – это я в бреду. Но только видится мне не кошмар, а весьма и весьма приятный мираж, прямо очень приятный…

– Нет, – возразила Ева, – вы все ненастоящие, вы безымянки. Одна я реальная.

– Это почему же?

Девушка отстранилась от мужчины, вылезла из-под пледа и села по-турецки:

– Вот ты, Филя, сам подумай. Вы же имена свои позабывали. Нет у вас имен, безымянки вы. Есть только клички: вольфы-цвёльфы, фольгеры-шмольгеры, мельники-ельники, бумажники-набалдашники. И только я настоящая. Я всегда была Евой Волковой. С самого рождения.

– И только иногда – мисс Браун, – Феликс невольно залюбовался обнаженной красавицей, но ирония в его голосе никуда не исчезла. – Для этого гадюшника ты слишком совершенна, как с точки зрения тела, так и с точки зрения ума. Поэтому, наоборот, это ты – иллюзия, продукт коллективной галлюцинации голодных до любви мужиков, которые за эту вот мечту расплачиваются реальными патронами. Хотя я не уверен, что таких идиотов много. Все-таки сотня – это слишком…

– Не безымянке об этом судить, – с напускной строгостью сказала Ева, прикрыв груди руками. – Ты оглянись, Филя, посмотри вокруг. Видел, как новокузнецкие скульптуры кромсают? И ведь им совершенно все равно, кто на них изображен. В Ганзе купят, на Красной Линии купят – и ладно. Половина из них и понятия не имеет, что такое Вторая мировая война. Не помнят ни своих имен, ни своих предков. И братец мой такой же! – Ева потупилась. – Лучше быть шлюхой, чем безымянкой.

«Сучка ты! Чего только не придумаешь, лишь бы оправдаться», – подумал Фольгер и посмотрел на механические часы. Времени до окончания сеанса оставалось не так уж и много. Все, баста! Пора вновь окунаться в серую и жестокую реальность.

– Я бы хотел, майне гёттин, вечно любоваться тобой, такой восхитительной, – Фольгер начал одеваться, – и вести философские беседы, но, увы, нам нужно убираться отсюда.

– Я никуда не пойду, – сказала Ева, – куда мне идти?

– В Рейх, куда ж еще…

– Урод! – вспыхнула девушка. – Ради этого ты сюда приперся?! Могла бы и догадаться. Как был шестеркой, так и остался.

– Пусть так, – согласился Феликс, – но ты идешь со мной. Если что, я дам за тебя отступные Басмачу. Он алчный ублюдок, поэтому, думаю, мы с ним договоримся.

Фольгер блефовал: вряд ли он мог достичь какого-либо соглашения с одним из главарей Новокузнецкой. Разве что устроить стрельбу с фатальным для себя исходом… или держать пари. Басмач был исключительно азартен.

– Договоришься, как же, – усмехнулась Ева. – Его ребята тебя на ремни порежут. И хоть ты конченая сволочь, я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Уходи, Филя, и больше никогда не появляйся мне на глаза. Слышишь, никогда.

– Я никуда не уйду, – сказал Фольгер, натягивая штаны, – и ты это знаешь. Умирать – значит, умирать. Уж пару-тройку ублюдков я точно унесу с собой в могилу. Ты пойми, Рейх – самое безопасное место для тебя. Кем бы ни был твой брат, в обиду он тебя не даст. А здесь ты в привилегированном положении потому, что Басмач – самодур, и у него настроение хорошее. Завтра он тебя проиграет в карты каким-нибудь ханурикам, и кинут тебя на толпу. И пикнуть не посмеешь, а пикнешь, еще и зубов лишишься. А без зубов десять маслят – это красная цена. И через год превратишься ты в потрепанную, никому не нужную тряпку и будешь отдаваться за три пистолетных патрона. Тебе это надо?

– Я в Рейх не вернусь, – твердо произнесла Ева. – Там живут или отморозки, или идиоты, или и то и другое сразу. От силы пара нормальных на три станции найдется.

– Нет, майне мэдхен, нет, – сказал Фольгер, зашнуровывая берцы, – здесь тебе тоже оставаться нельзя…

– Я устала, – глаза девушки почти мгновенно увлажнились, по щеке потекла слеза, – от всей этой показухи, от лжи. Я будто на одном месте топчусь. Сколько лет мы прячемся в норах? И в кого превратились. Нет людей больше. Кругом какие-то трусливые, озлобленные крысы, а не люди…

Феликс не любил смотреть на плачущую Еву. В такие моменты ему очень хотелось прижать ее к себе, успокоить, прошептать, что все будет хорошо, все будет, как она захочет. Но Фольгер всегда сдерживался, ибо знал, что если он так поступит, то проиграет. Да и вообще, она была той еще актрисой. Как бы не попасться на обманку.

– Знаешь, Филя, – сказала Ева, вытирая слезы, – я тебе расскажу, когда в последний раз видела настоящих людей, а не безымянок. Мне было пять лет. Незадолго до атаки на Москву началась паника, многие рванули в метро. В этой суматохе так получилось, что я потерялась. С тех пор своих родителей я не видела. Какой-то мужчина подобрал меня и побежал в подземку. Я не помню, что это была за станция, и лицо своего спасителя я давно забыла. Помню только, что от него разило одеколоном и потом. И вообще, первые дни, недели, месяцы новой жизни для меня сплошной провал. Но вот один эпизод мне врезался в память.

Случилось это, наверное, через несколько суток после катастрофы. Людей в метро тогда было много. Очень много. Большинство надеялось на лучшее, и никто не думал, что мы здесь останемся навсегда. Меня подкармливала незнакомая тетя, к которой я начала потихоньку привыкать. Тогда еще скотство не стало нормой. Но не в этом дело. Однажды мы сидели с ней у колонны, а рядом с нами сидел мужчина. Такой в очках, с щетиной, солидный. Вернее, он раньше был солидным, а сейчас растерянно озирался по сторонам и в сумку с ноутбуком вцепился, будто это лекарство какое-то, без которого он бы тут же помер. Теперь я понимаю, что он цеплялся за минувшее, которое нельзя вернуть. Люди – они ведь вообще жуткие консерваторы. Сколько погибло тех, кто просто не захотел спускаться вниз, во тьму, в метро. Потому что менять что-то в своей судьбе всегда страшно. Решили, все обойдется, и жизнь пойдет по-старому. Не обошлось. Впрочем, правильно сделали, что не спустились.

И вот этот мужчина с остатками респектабельности на лице вдруг повернулся к тете, которая меня подкармливала, и сказал: «У меня в ноутбуке фотографии. Семьи моей. Хотите посмотреть? Ведь батарея сядет, и все. Так чего ее жалеть? Я больше их все равно никогда не увижу. И вы не увидите. Они же… они…»

Он не договорил, просто вытащил ноутбук из сумки и включил его. Ведь мне сколько лет тогда было? Я с тех пор ноутбук больше никогда не видела, но помню. Все помню! Девочку лет восьми. Она улыбалась. Такая милая маленькая мордашка. И этого мужчину рядом с дочкой и его женой помню. Красивая у него жена была. Платья очень любила, потому как только в них я ее на фотках тех и видела. А такой одежды, какая на них была, уже и не встретить. А в каких местах они были? В разных странах. Сейчас туда уже и не добраться… кажется, видела башню такую, не помню, как называется. Во Франции, кажется… В общем, много всяких красивых зданий.

И ты знаешь, Филя, ведь не только я и тетя рассматривали эти фотографии. К нам люди подходили. И лица их, лица…

И все плакали. И женщины, и мужчины. Как будто это их семья. И я плакала, словно видела свою маму, а не чужую тетю. Так вот, Филя. Час или два, я не знаю сколько, мы смотрели фотографии, и каждый видел свое. А потом экран погас. И мир настоящих людей вместе с ним. Они все погибли, но они – настоящие. А мы выжили, но мы фальшивки. Безымянки. Мы и не люди вовсе, а так – крысы слепые.

А потом, пару недель спустя, меня нашел мой старший братец. Это сейчас он такой, более-менее остепенился, – а тогда был бритоголовым отморозком. Сколько я видела мерзости – ты и представить не можешь. Он никого не щадил. За консервную банку мог порешить. Со мной, правда, всегда делился. Бывали, конечно, и голодные деньки, но он заботился обо мне, без еды я никогда не оставалась. Думаю, если бы не Вольф, меня бы уже не было. Вот за это я его и ненавижу. Лучше бы я была той девочкой на фотографии из ноутбука. Улыбалась бы и не ведала бы печали, а потом просто погасла вместе с экраном.

Ева закончила свой рассказ, посмотрела исподлобья на Феликса.

– Трогательно, – сказал Фольгер, застегивая куртку, – но нам нужно идти. Одевайся, а то простынешь.

– Скотина бесчувственная! – выпалила Ева. – Никуда я с тобой не пойду!

Феликс потянулся было к девушке, но почувствовал болезненное жжение в груди. Он прикусил губу, закрыл глаза. Дышать стало чрезвычайно тяжело.

«Проклятый приступ, – мелькнула мысль в голове мужчины, – без паники… досчитать до десяти, до десяти… раз, два, три…»

– Ты меня понял! Я никуда не пойду! – Ева толкнула Фольгера в грудь.

Этого оказалось достаточно, чтобы сбить дыхание. Феликс выдохнул с судорожным хрипом. Затем еще раз. И еще. И наконец, зашелся в неудержимом кашле. Задыхаясь, он повалился на одеяло. Воздуха не хватало, и Фольгер, сотрясаясь всем телом, тянул согнутые пальцы вверх, будто тонул во тьме, уходил на дно, где нет ничего и никого: ни Евы, ни Рейха, ни подземки, ни страшного нового мира. Звенящая чернота залила окружающее пространство, и Фольгер, отхаркиваясь чем-то вязким, провалился в гнетущее беспамятство.

Когда Феликс очнулся, он увидел перед собой огонек керосиновой лампы. Внутри ничего не болело, но ощущалась жуткая слабость. Фольгер с трудом сел, осмотрелся. Евы нигде не было. Выругавшись, он попытался подняться, но вместо этого завалился на одеяло; правая рука угодила во что-то липкое. Феликс поднес пальцы к носу, понюхал. Кровь вперемешку с блевотой.

«Вот она – жизнь вблизи поверхности. Скоро и мой экран погаснет, стану настоящим, как та девочка», – подумал Фольгер, отстегивая флягу.

Воды оказалось совсем мало. Тогда Феликс потянулся к рюкзаку, извлек из него стеклянную семисотмиллиметровую бутылку, наполненную сладкой водой. Откупорив ее, мужчина принялся жадными глотками поглощать жидкость и остановился, когда осушил бутылку до половины.

Стало значительно легче. Фольгер, упаковав рюкзак, глубоко вздохнул, поднялся на ноги и вышел из палатки, по сравнению с которой станция не казалась теперь такой уж давяще сумрачной. Он оглянулся. Ничего не изменилось. В соседней палатке-полубочке постанывала парочка. Несколько девушек оценивающе покосились на Фольгера и тут же забыли о нем, продолжив притопывать и о чем-то увлеченно разговаривать. Удовлетворенные клиенты их не интересовали.

Феликс принялся соображать, куда бы могла направиться Ева. Проще всего – побежать к Басмачу, нажаловаться на своего бывшего. Но такой вариант сразу можно отмести: в этом случае палатку давно бы навестили местные вышибалы. Значит, собрала манатки и сбежала. Но куда?

На Театральную, принадлежащую Красной Линии, Ева не пойдет ни при каких обстоятельствах. Сестра гауляйтера тут же превратилась бы в вечную пленницу и весомый козырь в игре коммунистов против Рейха. Она могла пойти только на Ганзу или на Китай-город, где находился еще один бандитский притон. Но и на Ганзу можно было идти в трех направлениях: Октябрьская, Павелецкая и Марксистская. В перегоне между северным залом Третьяковской и Марксистской творится всякая чертовщина, не зря он называется Мертвым. Туда Ева тоже не сунется, да и Марксистская – это охраняемая спецтюрьма. Итак, остаются Китай-город, Октябрьская и Павелецкая. Фольгер склонялся к последнему варианту, поскольку туда Еве было ускользнуть проще всего. К тому же на Павелецкой сегодня стартовали Игры, а это соберет огромные толпы народа, среди которых легче затеряться.

– Да, дядь, ты красава, – размышления Феликса прервал подошедший к нему бритоголовый паренек, – почти два часа пыхтел. Девочка там хоть живая? Ты не боись, мы с тебя больше не возьмем. Сотня – и так до фига. Не каждый столько выложит. Чё ж такого клиента пугать?

– Где Ева? – спросил Фольгер, мгновение спустя поняв, что не стоило задавать этот вопрос.

– Чё значит где? – паренек метнулся к палатке, заглянул в нее, а когда никого там не обнаружил, диким взглядом уставился на Феликса:

– Дядь, где девочка? Ты куда ее дел? Тебя Басмач за яйца повесит. Сечешь?

Феликс не стал оправдываться, посчитав любые объяснения лишней тратой времени. Как обычно, он лишь вежливо улыбнулся и сказал:

– Пшел вон, босота позорная.

– Ты чё, дядь, рамсы попутал? – глаза паренька начали наливаться кровью, а в руке появилась финка. – Девочка где? Сука…

Не раздумывая, Фольгер схватил левой рукой кисть с ножом, потянул на себя, а правым локтем нанес весомый удар в скулу паренька. Тот, отрывисто охнув и уронив финку на пол, повалился на палатку, из которой доносились стоны. Тут же послышался женский вопль, а вслед за ним – крепкая мужская брань. Паренек попытался подняться, но, получив берцем по лицу, обмяк. Девушки, только что мирно обсуждавшие свои проблемы, с визгом бросились врассыпную.

Феликс, схватив рюкзак, быстро пошел к перегону на Павелецкую. Обходя грязные лотки, он затылком чувствовал враждебные взгляды местных. Правда, никто пока не решался вступить с ним в схватку. Торгаши – они и есть торгаши, что с них взять? Только дань за крышевание. А вот если местная братва подтянется – быть беде. Он уже выскочил на край платформы и хотел спрыгнуть вниз, на рельсы, когда услышал знакомый тягучий голос:

– К нам в гости пожаловал сам Фольгер. А почему же он так рано уходит? Не повстречался со старыми знакомыми. Ай-яй-яй! Нехорошо.

Феликс повернулся в сторону говорившего. Это был Басмач, непричесанный, небритый брюнет с пробивающейся на висках сединой. Одет он был в засаленный темный пиджак и брюки грязно-желтого цвета. Рядом с ним стояли пятеро с автоматами наизготовку, а сзади толпился разномастный сброд.

– Надо же, – Фольгер изобразил радость, – Басмач, какими судьбами! Очень рад, что увидел тебя, что ты жив, здоров. Прикид бы только сменил, а то похож на бомжа. Ты извини, мне идти надо, как-нибудь после поговорим.

– Ох ты, – Басмач выдавил из себя ленивую усмешку, – умник какой. Нет, ты для меня слишком дорогой гость, чтоб так просто отпустить.

Феликс развел руками:

– И что ты хочешь мне сказать?

– Я хочу тебе сказать, что ты дорогой гость. Дорогой потому, что теперь ты мне должен, – Басмач повторил жест Фольгера и улыбнулся. Впрочем, вежливой улыбки у него не получилось.

– Да? – Феликс засмеялся. – Это почему же я тебе должен? Я ничего такого не совершал.

– Ты сильно помял моего человека и девочку спугнул. А девочке я дал чек на тысячу упов. И она его не отработала. Нехорошо.

– С каких это пор ты стал дарить такие суммы?

– Просто девочка была очень хороша, – тягуче произнес Басмач, – очень хороша. Ты понимаешь, о чем я. Жизнь коротка и непредсказуема. Нужно наслаждаться каждым моментом, любым мигом, а тут попалась такая хорошенькая стервозная милашка. А стервозные милашки, к тому же горячие, – моя слабость. Их на все метро по пальцам пересчитать можно. Я ведь могу иметь слабости?

Фольгера покоробили слова сутенера, но вида он не подал.

– В таком случае, майн думмкопф, если я тебе должен, пришли счет в канцелярию Рейха.

– Ох ты, – Басмач покачал головой, – ты еще не потерял чувство юмора? А ведь пора уже призадуматься о смерти. Она к тебе близка как никогда.

– Ты даже не представляешь, насколько, – согласился Феликс. – Мне от силы жить месяц, может, пару месяцев. Не веришь? Пойди, загляни в палатку. Она вся заблевана кровью. Так что вряд ли ты от меня что-нибудь добьешься. Мне все равно. И ты мое слово знаешь, Басмач. Я ничего никому не должен.

– Знаю, – еле заметно кивнул бандит, – и тысячи упов мне не жалко, девочка стоит того. Я дарю ей их. За добрые услуги. Я ведь могу быть щедрым? Да и упы – не реальные маслята. Но просто так отпустить тебя я не могу. Народ не поймет.

Басмач повернулся к толпе, выцепил взглядом бородатого верзилу и спросил у него:

– Брэк, во сколько ты оцениваешь жизнь нашего дорогого гостя?

– Да ни во сколько! – прохрипел верзила. – Кусок говна ничего не стоит!

Толпа одобрительно загудела, послышались смешки.

– А если подумать? За сколько бы ты убил, – Басмач указал на Фольгера ладонью, – нашего гостя?

– Да за так! – прохрипел Брэк. – Но раз ты интересуешься, то неспроста. Если рожок маслят подкинешь, буду рад.

– Видишь, Фольгер, твоя жизнь стоит тридцать патронов. Я слышал, ты неплохой боец на ножах. Вот мое решение. Чтобы уйти отсюда живым, ты должен победить. Проиграешь, – Басмач пожал плечами, – отправим твой труп к морлокам в Мертвый перегон. Там любят свежатинку. А Брэк получит три десятка маслят. Заодно и народ потешит. Я ведь могу устраивать представления?

Из толпы послышались возгласы одобрения.

– Басмач, – сказал один из автоматчиков, светлобородый, с безуминкой в глазах, – Брэк с нами должен на Игры идти. Если его попишут, кто у нас третий в команде будет?

Басмач скорчил мину, будто ему на язык попалось что-то чрезвычайно горькое, повернулся к светлобородому автоматчику и тихо, с легкой ленцой произнес:

– Найдешь.

– Не ссы, Лом, – прохрипел здоровяк, делая шаг вперед и вытаскивая огромный мясницкий нож, видимо, служивший когда-то для разделки свиных туш. – Я этого хмыря уделаю на раз-два.

Противники оказались в центре круга, образованного шумящей толпой. Братва, торгаши, шлюхи, мелкие сводники и самая обыкновенная пьянь сгрудились вокруг двух человек, готовящихся искромсать друг друга. Люди, превратившись в серую, пропитанную перегаром биомассу, кричали, вопили, повизгивали в предвкушении сладостного кровавого зрелища.

Кто-то из торгашей принимал ставки. Шансы Фольгера оценивали один к пяти, Брэк считался явным фаворитом. Оно и не мудрено. Верзила был чуть ли не на две головы выше Феликса. И оружие Брэка внушало почтительный ужас: огромный, остро заточенный поварской секач шириною в полторы мужские ладони и длиною не менее локтя. Таким, пожалуй, можно перерубить руку с одного удара.

Бородатый громила бросил свирепый взгляд на Феликса, снисходительно ухмыльнулся и сплюнул под ноги.

– Нехреновый у тебя шинкенмессер, – заметил Фольгер, извлекая из ножен свое оружие – небольшой листовидный нож с двусторонней заточкой.

– Я отобрал его у одного людоеда возле Мертвого перегона, – прохрипел Брэк. – Этот секач разделал немало человеческих туш. Скоро ты узнаешь его силу.

Басмач объявил о начале боя. Бородатый верзила, выставив руку с поварским ножом, надвигался на Феликса. Неуклюже, но уверенно.

– Убей его! Убей! – ревела толпа. – Заруби эту мразь!

Фольгер стоял на месте и сверлил взглядом исподлобья противника. Он держал нож прямым хватом в правой руке, согнув ее в локте и выдвинув левые руку и ногу вперед.

– Оттяпай ему башку! – гнусаво орал кто-то сзади и слева. – Эта сука мне нос сломала!

Верзила наступал не торопясь, обнажив желтые зубы в хищной ухмылке, будто ощущая свое безусловное превосходство над никчемным противником. И стены, и своды, и колонны – тут все свое, новокузнецкое. Чужаку здесь не выжить.

– Замочи гниду, замочи! – кричали полуголые девки. – Он нам клиентов распугал!

Громила резко замахнулся, метя в голову Фольгера. Феликс отступил двумя короткими быстрыми шажками, и секач со свистом пронесся мимо. Толпа взревела от восторга. Теперь уже нельзя было разобрать отдельных голосов, – все смешалось в сплошной неистовый рокот сотен человеческих глоток.

Брэк снова рубанул – и опять не попал в противника, поскольку Фольгер вовремя отскочил, наткнувшись спиной на кричащую массу. Зеваки сразу же подтолкнули его навстречу верзиле. Бородатый бандит оскалился: отступать Феликсу больше было некуда. Замахнувшись, Брэк подался вперед. Отклонив корпус, перенеся вес на правую ногу, Феликс нанес молниеносный удар левой в промежность. Верзила, издав хриплый присвист, согнулся пополам, и тут же листовидный нож вошел в его горло.

Толпа мгновенно умолкла. Секач с пронзительным звоном упал на гранитный пол, а вслед за ним рухнул Брэк. Бородатый бандит что-то сипел, обхватив горло, ноги его елозили по грязной платформе, но струйка темной крови била из раны, не останавливаясь, и жизнь быстро покидала гиганта.

– Извините, что шоу длилось не так долго, как вам хотелось, – сказал Фольгер, поймав за штанину поверженного врага и вытерев об нее нож, – но мне в самом деле пора. Дела ждут.

– Хер ты куда пойдешь! – взревел русобородый, направив автомат на Феликса. – Где мне теперь такого напарника для Игр найти?!

Фольгер отправил нож в ножны, взял рюкзак и, посмотрев на Басмача, вежливо улыбнулся:

– Ты ведь держишь слово, я знаю.

Басмач нехотя кивнул и манерно ленивым жестом приказал русобородому опустить автомат.

– Спасибо, – сказал Феликс, протискиваясь сквозь толпу, – с дороги, унтерменши! Я спешу!

– Мы еще встретимся! – крикнул вдогонку Фольгеру русобородый.