Текст книги "Руссиш/Дойч. Семейная история"

Коллеги недоумевали – серьёзно взялся, знать, Игнатьич, за обработку фашиста, за проведение с ним разъяснительно-пропагандистских мероприятий. Готовит его, видать, к взаимодействию с национальным комитетом «Свободная Германия», объединившим антифашистски настроенных военнопленных.

Беседовал Емельян с Борисом действительно подолгу. Но целью тех вызовов было другое. Тайком подкармлива-

ли отец с дочерью своего подопечного. Сами недоедали, а продукты ему относили. Приболел – тут же лекарствами дефицитными снабжали. Оберегал капитан пленника от самой тяжёлой и токсичной работы. Каждый раз, когда составлялись списки на перевод в более серьёзные лагеря, тщательно следил за тем, чтобы не попал в них его протеже.

Глядя в лицо Борису, старался Емельян Игнатьич вспомнить своего старшего брата Максима, которому суждено было столь рано уйти из жизни, толком не попрощавшись, не наговорившись. Но, разумеется, в первую очередь думал он о другом Максиме, собственном сыне, затерявшемся где-то на параллелях и меридианах этой подлой, кровопролитной войны. Войны, которая расколола миллионы семей и в Союзе, и в Германии. Какая злая ирония судьбы! Борис, похожий на Максима, находится в советском плену, а его любимый Максим, похожий, наверное, на сына кого-то из немцев, заточён в Германии.

«Делаем мы с Дусей доброе дело, – убеждал сам себя Емельян. – Борису как родному помогаем, лечим, подкармливаем. Авось и в германском лагере сыночку моему кто-то поможет. Добро добром отзывается. Не звери же там в Германии живут. А люди всегда сочувствие к обездоленным проявляют».

Тем временем дочку емельянову обуяло не только ощущение сострадания к германскому военнопленному. Двадцатилетняя Дина поняла, что впервые в жизни влюбилась. И самым дорогим для неё человеком стал Борис-Буркхардт. Не укрылось это влечение и от отца.

Окончание войны военнопленные встретили смешанными чувствами. Одни радовались скорому освобождению. Другие настраивались на ещё худшие времена – начиналась вполне заслуженная эпоха возмездия. Осташкову по старой привычке спустили разнарядку об отсылке «злостных нарушителей порядка и продолжающих придерживаться фашистской идеологии» в сибирские лагеря ГУЛАГа. Бориса эта участь, понятно, миновала.

Шло время. На тверскую землю возвращались солдаты из германского плена. Отец и дочь Селижаровы каждое утро ожидали, что к вечеру в их квартирке на Карловке объявится дорогой долгожданный гость – сын и брат Максим. Пролетели полтора года, но ни сам красноармеец Селижаров, ни уполномоченные им лица в дверь так и не постучались.

1947 год ознаменовал начало длительного и многотрудного процесса освобождения германских военнопленных. Никто тогда ещё не знал, что растянется он почти на десятилетку и завершится только в конце 1955 года после исторического во всех смыслах визита в Москву руководителя Федеративной Республики Германии Конрада Аденауэра. В качестве первого этапа советское правительство распорядилось отправить на родину нетрудоспособных и слабых здоровьем.

Селижаровы долго судили-рядили, как поступить с их подзащитным. Тот стал им почти родственником. Нарушая все приказы и инструкции, Емельян периодически приводил Буркхардта даже к себе домой. За четыре года существования лагеря убежать из него не удалось никому. Поэтому «нестандартные методы переубеждения» одного из пленных политруком никого не заинтересовали в должную меру.

В результате длительного обсуждения отец и дочь пришли к нелёгкому, но, с их точки зрения, единственно правильному решению. Накануне отправки эшелона со счастливчиками по железнодорожной ветке Бологое-Полоцк Селижаровы устроили прощальный вечер. Буркхардт, которому исполнилось четверть века, был на вершине блаженства. От радости предстоящего выхода на свободу он плакал навзрыд и никак не мог поверить в скорое завершение его военных приключений.

Вновь и вновь, используя выученную в лагере лексику, выражал признательность своим благодетелям – дяде Мише и Дине. Им, ещё недавно совсем незнакомым советским людям, самим пострадавшим в развязанной его родиной войне, он был обязан всем, что у него есть. Это они

сохранили ему жизнь и здоровье. Спасли его от встречи со старухой смертью, на которую пришлось натолкнуться 8 миллионам его соотечественников.

Теперь слово за ним. Но каким образом он может чем-то добрым ответить своим покровителям? Сейчас такой возможности нет. Но в будущем… Так что надо чуть-чуть погодить. Отношения между Советским Союзом и новой Германией обязательно восстановятся, и вот тогда он со своей стороны сумеет по-настоящему отблагодарить за такое милосердное к нему отношение.

– Русский плен меня сильно изменил. Я стал совсем другим. Моей второй жизнью я благодарен только вам, дядя Миша и Дина, – заверял немец. – Клянусь вам, что сделаю всё, что в моих силах, ради того, чтобы наши государства и народы подружились. И чтобы никогда больше с германской земли не исходила угроза войны.

Через месяц после отъезда Буркхардта дочь призналась отцу, что беременна.

– Бориска? – спросил отец.

– А кто ещё? – тихо ответила дочь.

– Когда?

– Недель пять назад. Когда он был у нас, а тебя срочно на службу вызвали. Только, пап, это не он виноват. Я сама хотела. А он-то как раз против был. Я упросила.

Глубоко вздохнул отец.

– Что делать-то будем? Многие видели ведь его у нас. Слухи пойдут. Сама знаешь, что с девками… такими бывает. Ох, несдобровать мне. И это прямо перед отставкой.

Емельяну Игнатьевичу шёл уже 43-й годок. Совсем молодой. Однако выслуга лет службы – аж ровно четверть века. По всем правилам пора на гражданку. Да вот только думал Емельян дотянуть до 50-летнего юбилея. А там можно и в спокойные штатские профессии подаваться. Столярное ремесло, поди, задремало в его душе не на всю жизнь. Руки, чай, не могли забыть то, чему в детстве учил отец.

– А может, пап, переехать нам куда-нибудь? – предложила дочь. – По службе нет никакой возможности?

И тут Емельяну опять подфартило. В Москве, видать, никак не могли определиться с оптимальной структурой НКВД. Наркомат периодически подвергали одному из четырёх арифметических действий – сложению, вычитанию, умножению и делению, в результате чего то тут, то там то появлялись, то исчезали новые должности.

Не успел Емельян подать рапорт на перевод, как тут же обнаружилось – на железнодорожную станцию в городе Георгиевске соседней Московской области требуется начальник линейного пункта милиции в звании майора. Быстро оформили документы на перемещение к новому месту службы, а заодно – неслыханная удача – на заждавшееся повышение в звании.

Через полтора месяца весь нехитрый домашний скарб Селижаровых вместе с его владельцами сослуживцы погрузили в товарный вагон, и паровоз потянул его вначале к знаменитой станции Бологое, располагавшейся аккурат между Москвой и Ленинградом, а затем отправился прямиком к столице советской родины.

Глава VII

В Георгиевске Селижаровых встретили довольно приветливо. Поселили рядом со станцией в одноэтажном каменном доме на две семьи, принадлежавшем необъятному хозяйству влиятельнейшего министерства путей сообщения. Куда просторнее, чем в Осташкове, – три комнаты, кухня, коридор. Для двоих даже многовато – на вырост.

Вот только удобства располагались по русскому обычаю на улице. Колонка с водой – метров 50 от дома. Да обе печки по-прежнему требовали усиленного питания в виде уголька и дров. Тепло со стен больше не сходило – Ильича в кепке и железного Феликса в суконной фуражке подарили на память о совместной службе осташковским милиционерам. Выделили Емельяну рядом с вагонным депо участок для взращивания главного блюда тех лет – картошки. Огород надо было обрабатывать собственны-

ми руками. Прислугу, как любили повторять по поводу и без повода, отменили в 17-м году.

Дом дислоцировался напротив железной дороги. Емельяну было удобно – до работы сто метров. Линейный пункт милиции размещался в стареньком, но весьма просторном, в два этажа, вокзале. Работавший там допоздна буфет привлекал внимание многих горожан. Другой достопримечательностью служила парикмахерская на два кресла, куда сразу же устроилась Дуся.

Приученные к провинциальной тишине осташковцы с трудом привыкали к грохоту поездов и круглосуточной – по громкоговорителю – перекличке дежурного по станции с составителями, стрелочниками и путевыми рабочими. Однако вскоре приноровились и к новой обстановке – никакие паровозные гудки не могли выдернуть отца и дочь из крепкого сна.

Роль главного возмутителя домашнего спокойствия в то время исправно исполнял телефон. А звонил он частенько и почему-то пуще всего посередине ночи. После всего этого трезвона Емельян одевался и спешил на рабочее место. Дел у него было немало. Но в сравнении с опасной и щекотливой прежней работой выглядели все они пустяками – подрались в буфете, взломали придорожную лавку, украли чемодан. Сказка!

Дина готовилась стать матерью и прикидывала, как эффективнее обустроить их жизнь с отцом после рождения ребёнка. Предварительно хорошенько поразмышляв, решила она однажды затронуть деликатную тему.

– Пап, – осмотрительно заговорила она, – после маминой смерти прошло пять лет. Мы с тобой по-прежнему её любим и, разумеется, сохраним о ней память до последних дней. Если останемся жить здесь, в Георгиевске, то непременно перевезём сюда, как ты хотел, её прах. Но жизнь ведь продолжается. Ты – по всем меркам молодой человек, только приближающийся к зрелому возрасту. Может быть, тебе, пап, подумать о женитьбе? Если ты на меня оглядываешься, то я совсем не против и даже больше – проголосовала бы обеими руками.

Емельяна Игнатьевича самого иногда терзала мысль о повторном браке. Но каждый раз он гнал её прочь. Как такой шаг вписывался бы в его незыблемое чувство верности родной Зинушке? И, конечно, как посмотрела бы на такую затею его любимая дочь? Главным своим жизненным ориентиром он считал безусловное сохранение гармонии отношений с Дусей, оставшейся для него самым близким и дорогим человеком. И вот теперь, после того как она сама враспашку высказала мучившее его душу сокровенное чувство, он, наконец, позволил себе погрузиться в реальные размышления относительно поиска новой спутницы жизни.

Поиски те оказались очень даже недолгими. Приглянулась ему в станционном буфете, что в паре десятков метров от кабинета милиции, женщина его лет – бойкая и добродушная. Звали её Вера. Война проклятая искривила и её личную линию жизни – как и у миллионов соотечественников. На фронтах Великой Отечественной погибли и муж, и сын. Смысл дальнейшего существования на этой земле она видела разве что в окормлении пассажиров проходящих поездов бутербродами с засохшим сыром в сопровождении гранёного стакана с малосъедобным ячменным кофе. Ассортимент других товаров поступал на продажу нечасто.

О повторном замужестве она даже не задумывалась. Да и мужиков её возраста в послевоенном городе насчитывалось раз-два и обчёлся. Те, кому посчастливилось вернуться с войны живыми, невредимыми часто не были. В поездах, да и на улицах Георгиевска бродяжничали искалеченные войной фронтовики, без рук и ног, брошенные на произвол судьбы социалистическим государством. Тем самым, которое они защищали ценой собственной жизни. В конце 1947 года Сталин отменил празднование Дня Победы 9 мая в качестве нерабочего дня. Бессемейных инвалидов особенно неприглядного вида высылали на дальние спецпоселения, дабы те не портили радужную картину благодатной послевоенной жизни.

Поэтому когда новый начальник милиции – без всяких вроде полагавшихся ухаживаний – вдруг предложил ей начать совместную жизнь, женщина откровенно растерялась.

– Да вы же, Емельян Игнатьич, меня совершенно не знаете, – смутилась Вера. – А вдруг я не подойду вам? По характеру или чем другим? Сразу разводиться придётся? Себе и мне травму нанесёте. Может, подумаете ещё?

Однако Емельян проявил настойчивость. Дочь выбор одобрила. На следующей неделе в городском ЗАГСе состоялась торжественная церемония бракосочетания «молодожёнов». «Медовый месяц» по семейной традиции превратился в «медовый день». Тётя Вера переехала к Селижаровым.

Незадолго до следующего этапа пополнения семейства в дом постучали. На пороге стоял молодой, лет 25-ти, парень в военной, но без погон гимнастёрке. Неожиданный гость принёс долгожданные сведения о пропавшем без вести сыне Максиме. Сведения оказались очень и очень печальными.

– Мы с Максимом вместе служили, – рассказал его боевой товарищ Иван Колодяжный. – В одном из жарких боёв под Новгородом осенью 42-го находились в окопе рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки. Потом загрохотала вражеская артиллерия. Зашипели «Мессеры», стали сбрасывать на нас бомбы. Взрывной волной нас отбросило прямо на немцев. Когда я очнулся, вижу перед собой мордастую физиономию фрица в каске. Рус, рус! Ауф, ауф! У меня подняться нет сил, кровь откуда-то хлыщет, видать, ранили. А он, немец, подняться требует. И я так понял – грозит. Не пойдёшь, мол, рус, пристрелю немедленно. Короче, пришлось волочиться из последних сил.

Привели меня в какой-то сарай или что-то вроде загона для скота, – продолжал Иван. – Тут я вновь встретил вашего, Емельян Игнатьич, сына и вашего, Евдокия Емельяновна, брата. Там же мучились с десяток других красноармейцев. Все раненые, кто легко, кто пошибче. Понял я, что никто, даю вам честное комсомольское, никто не сдал-

ся в плен добровольно. Никакой медицины немцы-сволочи не дали, как ни просили. Ни куска рваного бинта, ни грамма йода. Сами друг друга перевязывали, кто как может, из гимнастёрок и нижнего белья. Максим ваш молодцом держался.

Через день, некормленых, непоеных, раненых, погрузили нас в товарняк. Долго-долго везли куда-то на запад. За весь путь раза два кастрюлю с каким-то пойлом в вагон вбрасывали с одной, ублюдки, миской, из которой все по очереди как собаки хлебали. Нужду справляли, простите, прямо в вагоне. И это цивилизованная нация, которой весь мир учить захотелось.

Привезли нас, подлюки, как потом выяснилось, на запад германщины, в маленький городишко Бонн, где родился известный музыкант Бетховен. Может, слыхали? Это на реке Рейн. Так вот в одном из предместий того Бонна под названием Дуйсдорф, что значит «влажная деревня», устроили немцы лагерь для военнопленных. Точное наименование, если искать будете, хотя, правда, зачем, – Шталаг VI Г, только буква «Г» не русская, а немецкая. «Шталаг» – это сокращение от слова «штаммлагер», то бишь стационарный, или главный, лагерь. Проще – концлагерь.

В лагере том, – воскрешал вспоминания Иван, – разместили тысяч десять военнопленных – поляки, французы, югославы, итальянцы, бельгийцы, но в основном, как мне показалось, наш брат – русские. Вкалывать заставляли на все сто, а вот кормили на одну десятую. Практически никакой медицины. Ни к кому фрицы милосердия не проявляли. А хуже всех относились к русским. Мы ещё тогда не знали, что приказ у них, подонков, специальный и секретный для наших имеется. Любое, даже малейшее неповиновение со стороны советских военнопленных стражникам-мордоворотам разрешалось прямо на месте пресекать с помощью оружия. Знай Бетховен, во что превратили наследники его отчий дом, он наверняка в гробу перевернулся бы.

Однажды в лагерь приехал какой-то немецкий заводчик. Ему требовались рабочие руки на лесоперерабаты-

вающей фабрике. Пленных ведь германские промышленники использовали в хвост и в гриву. Так вот, предприниматель искал тех, кто имел опыт работы в качестве столяра или плотника. Максим ваш заявил, что у него есть навыки работы с деревом, и со следующей недели его должны были прикомандировать к этому производству. Случись так, всё, возможно, повернулось бы в лучшую сторону. Немец тот производил доброе впечатление.

Но судьба распорядилась иначе. Злостным врагом Максима оказался один из охранников, задушил бы его, подлеца, если б найти, собственными руками. Он завлекал вашего симпатягу во что-то паскудное, но Максим решительно сопротивлялся. Так в порядке мести включил тот мерзавец нас двоих в список на перевод в другой, ещё более крупный и мрачный концлагерь специально для русских – Штукенброк, подлинную фабрику смерти. Вот там-то, в Шталаге 326 VI К, запишите этот номер, пригодится, и начались настоящие мучения. По сравнению с ними пребывание в Бонне вспоминалось чуть ли не санаторием.

Емельян и Дуся с Верой слушали, затаив дыхание и ловя каждое слово.

– В Штукенброк, 250 км от Бонна, нас везли трое суток в заколоченном, переполненном живыми людьми вагоне без воды и пищи при температуре свыше 30 градусов. Несколько человек скончались в пути. Умоляли охранников-сволочей хотя бы выгрузить разлагавшиеся трупы – бесполезно. Потом колонну обессиленных пленных несколько часов гнали от станции. Шаг в сторону – расстрел. Перед воротами в тот сущий ад заставили ждать стоя ещё полдня. Пытаешься пошевельнуться, выпрямиться, переминуться с ноги на ногу – получай пулю в затылок. Вот-вот упадёшь в обморок, язык распух, не шевелится, губы растрескавшиеся кровоточат, а фрицы хохочут и улюлюкают: «Сталин капут, Сталин капут».

А что было дальше, рассказывать вовсе тяжело, – произнёс гость. – Может, вам лучше и не знать. Но всё-таки, пожалуй, надо. Чтобы помнили. В Штукенброке русских подвергали самым изощрённым пыткам. Перед ними

бледнеют и ужасы средневековья. Жесточайшие издевательства, варварская муштра, сумасшедший, до изнеможения, рабский труд, голодный режим с почти единственным блюдом – «русским хлебом» из очисток свёклы, соломы и муки из листьев. Одной из забав охранников была игра в «догоняшки». Несколько пленных раздевали донага и спускали на них овчарок. Собаки на глазах довольных немцев-сволочей разгрызали тела живых людей.

И вот теперь начинается финальная часть моего грустного рассказа, – продолжал Иван. – Пятёрка наших солдат решила бежать. Мы всячески их отговаривали. За каждого беглеца немцы расстреливали пять пленных. Вас всё равно поймают, убеждали мы. Шансов скрыться никаких. Само местное население, сплошные стервятники, ни грамма милосердия, с удовольствием, все знали, участвовало в поисках беглецов. Это, в конце концов, подло, убеждали мы. Ваш поступок будет стоить жизни 25 вашим товарищам.

Тем не менее они решились. Через сутки их, конечно, поймали и тут же расстреляли. Но вдобавок на казнь отобрали ещё 25 человек. Среди них оказался и ваш Максим…

За долгим рассказом последовало долгое, долгое молчание. Его прервал Емельян:

– Спасибо тебе, мил человек, за эти вести. Хоть и не радостные они, но их-то нам жуть как недоставало. Переварить теперь услышанное надобно. Но ещё один вопрос маленький напрашивается. Что ж ты, Ванюша дорогой, только спустя почти три года с окончания войны объявился-то? Где ж тебя, родной, носило-то?

Иван встрепенулся, и на его лице появилось что-то наподобие ухмылки.

– Странное вы меня, Емельян Игнатьич, спрашиваете. Мне Максим рассказывал доверительно, что вы будто в войсках НКВД, или, как его сейчас, МГБ, служите. Так кое-что должны были бы знать. После освобождения Штукенброка англичанами вернулся я осенью 45-го на родину. Преодолев нечеловеческие мучения концлагеря, опять вступил на родную землю. Сделал было глубо-

кий вдох свежего воздуха отечества. Но выдохнуть-то не получилось.

Я, как и многие мои товарищи по заключению, загремел в наш собственный Штукенброк, может быть, с чуток большим комфортом, чем у фрицев. Кусок хлеба русского давали. Вот и вся разница. Да охранники грозные на родном русском говорили. Вернее, не говорили, мерзавцы, а рычали. Не кричали и даже не орали на нас, а именно рычали, будто мы не русские люди, а фашисты какие. «Гитлер капут, Гитлер капут» – это нам-то, за родину честно сражавшимся и выжившим в нечеловеческих условиях! Оказалось, что все, кто в плен попал, в Союзе в предателях и перебежчиках числились.

Отсидел ни за что два года и тут же отправился в Осташков по вашему прежнему месту жительства, как обещал Максиму. Хорошо, что люди добрые на ушко сообщили ваше новое местожительство. А ведь могли и донести – тут один, мол, подозрительный адресочком командира НКВД интересуется, не стоит ли проверить, как бы чего не вышло.

После визита Ивана Колодяжного в семье наступило горькое успокоение. Ещё один из 5 миллионов советских людей, числившихся без вести пропавшими, перешёл в категорию без вести погибших.

«Мне-то, конечно, никогда не удастся навестить место гибели сына – далёкий тот Штукенброк с его концлагерем Шталагом 326 VI К, – раздумывал Емельян. – Но доченька или внуки мои, уверен, обязательно доберутся и возложат на могилку Максимову букетик цветочков, помянут несчастного».

Рассказ боевого друга погибшего брата особенно глубоко потряс Дусю. Емельян даже ругал себя, что позволил дочери на последней неделе беременности перенести столь тяжёлые переживания. Но, к счастью, всё обошлось.

Через пару дней родила дочка внучку. Назвала её Василисой. В метрики записала «Василиса Борисовна Селижарова», в графе «отец» – Борис Фёдорович Андреев, по имени полюбившегося в фильмах «Большая жизнь»

и «Сказание о земле сибирской» киноартиста. Из парикмахерш на время пришлось уйти. Управляться с малышкой помогала тётя Вера, иногда приносившая из станционного буфета дефицитные продукты.

Роды не только не испортили грациозную Дусину фигуру, как это нередко случается у женщин, но и отшлифовали её в ещё большей степени. Превратилась селижаровская дочка в настоящую красавицу. Устраивались бы тогда конкурсы красоты, она легко, в силу отсутствия надлежащей конкуренции, завоевала бы звание «мисс Георгиевск» и, не исключено, продвинулась бы дальше вверх по ступенькам этой необычной лестницы. Да ещё тётя Вера, закончившая курсы кройки и шитья, помогала – мастерила наряды, в которых и в самой столице редко кто хаживал.

С рождением Василисы и женитьбой отца Дина-Дуся стала строить планы в отношении собственной жизни. Вот только как быть с дочкой? Немногие, наверное, соблазнились бы взять в жёны женщину с ребёнком. Поэтому она решила до поры до времени сохранить сей факт в тайне. А кто полюбит по-настоящему, тот возьмёт, не задумываясь, и с дитятей.

Иногда она вспоминала Буркхардта. Может, ему удастся добраться до СССР уже в качестве гражданского и миролюбивого немца? Может, он приедет за ней с далёкого Рейна? Хотя вряд ли. Ведь он сам, поди, не подозревает, что у него родилась такая замечательная дочурка. Да и откуда ему знать новый адрес Селижаровых?

На всякий случай Дина внимательно слушала международные новости. А они ко встрече явно не располагали – ни на Москве-реке, ни на Рейне. Более того, отношения с западными немцами и их заокеанскими покровителями всё накалялись. По радио то и дело вещали про какой-то берлинский кризис. Недобитым фашистам-империалистам вздумалось превратить Западный Берлин с рейхстагом, поверженным Красной армией, в трамплин для новой агрессии против сил мира и прогресса.

А с американцами и вовсе разорвали дипломатические отношения – они, омерзительные подонки, насиль-

но удерживали двух наших учителей, втюхивая прогрессивной общественности насквозь лживую, фантасмагорическую версию, будто те сами попросили о политическом убежище. Да кто ж тому поверит? Уж наших-то мы знаем! Никак они не могли! На митингах во всех крупных предприятиях города георгиевцы, как и весь советский народ, решительно осуждали зарвавшихся поджигателей войны и требовали вернуть педагогов на родину

Русские люди с трепетом внимали сообщениям, которые трагическим голосом диктора зачитывались по радио, крестились и повторяли: «Только бы не было войны! Рубаху последнюю снимем, всё что угодно отдадим, только войны не надо!» Неблагоприятная обстановка на международной арене настойчиво рекомендовала привлекательной девушке Дусе начать поиски мужа у себя на родине.

Главным развлечением послевоенной эпохи стало, конечно, кино. Перед всеми тремя городскими клубами, где имелись киноустановки, немедленно выстраивались длиннющие очереди, когда привозили новый советский фильм. А если шли ленты «трофейные», или, попросту говоря, втихомолку прихваченные рабоче-крестьянской Красной армией на киностудии в Бабельсберге под Потсдамом, очереди удлинялись многократно. За билеты разворачивались нешуточные битвы.

Сегодня невозможно, как ни старайся, представить воздействие той «трофейной» кинопродукции на умы запертых в социалистических просторах советских граждан. А было оно потрясающим. «Девушка моей мечты» с Марикой Рёкк, «Мост Ватерлоо» с Вивьен Ли и Робертом Тейлором и, разумеется, четыре серии «Тарзана» с Джонни Вайсмюллером открыли советскому народу новый мир, существовавший по другую сторону «железного занавеса». И он оказался совсем не похожим на тот, который малевала родная пропаганда.

В Кремле всеми силами пытались держать наглухо зачехлёнными двери и окна, обращённые на запад. Перевоспитывали даже дошедших до Берлина солдат, успевших взглянуть на иной образ жизни. А вот с «кинотрофеями»

просчитались. Руководствовались, по всей видимости, не идеологией, а экономикой. Немалые доходы в госбюджет приносили звёзды Голливуда. И никого не смутило, что собственники незаконно реквизованных фильмов не слишком протестовали против демонстрации их продукции в Союзе. Эта «мягкая сила» стала первым рассадником антисоветчины.

На одном из таких сеансов спустя год после рождения дочери Дина познакомилась с высоким черноволосым парнем лет 30 со смазливой внешностью, который ей весьма приглянулся. Вероятно, чувство оказалось взаимным, в результате чего совместные культпоходы продолжились и переросли в посещения ресторанов и танцплощадок.

Борис (девушка при этом имени вздрогнула) оказался мужчиной состоятельным. Прилично одевался, не жалел средств на развлечения, стоял в очереди на автомобиль «Победа». Он закончил в Москве какой-то технический вуз и работал инженером на местном приборостроительном заводе. Про себя Дина стремилась рассказывать поменьше. Упомянула только, что отец служит начальником железнодорожной милиции, а сама хочет поступить в педагогический. Кое о чём умолчал и ухажёр.

Чем больше встречались Дина с Борисом, тем больше нравились они друг другу. В одной из романтических прогулок по осеннему лесу всё как-то неожиданно и произошло, соединились в единое целое на головокружительном вираже любви. Через месяц, в октябре 49-го, Борис пригласил подругу в московский цирк – «час туда, час обратно, на десятичасовую электричку успеваем запросто, домой после одиннадцати прибудем».

Представление оказалось сногсшибательным. Цирк считался единственным конкурентом кино. Особенно очаровал новый клоун Юрий Никулин, который, как утверждалось в программке, впервые вышел на арену. «Большие перспективы у этого молоденького артиста» – мнение зрителей было единодушным. На том спектакле Борис и сделал Дине предложение. Она согласилась, не задумы-

ваясь. На обратном пути в электричке строили планы на ближайшее время. Будущий муж твёрдо сказал, что жить они будут у него. Его семья располагает четырёхкомнатной квартирой, места хватит.

– А кто, Борик, твой папа, что вы так шикуете? – осторожно спросила Дина.

– Секретарь горкома партии, – услышала в ответ.

О планах пожениться договорились пока не оповещать родителей. Их, в особенности папу и маму будущего мужа, требовалось основательно подготовить. Однако к величайшему удивлению Бориса как раз они-то были подготовлены более чем достаточно. Добрые люди из добрых побуждений по-доброму сообщили матери Бориса о тайном увлечении сына некой городской красавицей, и вскоре полное досье на сыновнюю избранницу лежало у неё на столе.

Ослепительной внешностью Дина маме, конечно, приглянулась. Ничего общего с теми молоденькими бабёнками, про которых говорят «ни рожи ни кожи, на всех чертей похожи». Вкусом сынок, слава Богу, явно не обделён. Но в остальном?

– Ты хоть знаешь, Борис, что у неё есть ребёнок? Нужна тебе такая нагрузка? И приехали они сюда неизвестно откуда. Какой-то Осташков – где это? Воркута – Магадан? От кого эта дама дитя заимела, тебя не интересует? Может, от иностранного шпиона? Что ржёшь? В жизни всякое бывает. Вон международная обстановка как обостряется! Они нас поедом сожрать хотят и всюду лапы свои запускают. Бдительность и бдительность! Оставь её, не пара она тебе ни в каком отношении, и жить нормально вы не сможете, – пытались уговорить родители сына.

Но тот был неприступен. Накануне этого разговора Дина ему всё рассказала – и о ребёнке, и о его отце, служившем в органах НКВД и мужественно погибшем на боевом посту, и о своей новой беременности. Будучи порядочным человеком, Борис не мог поступить иначе.

Новость о том, что Дина ждёт ребёнка, несколько переменила настроение родителей. Скандал вокруг сына никак не вписывался в карьерные планы секретаря горкома

ВКП(б) Шувалова, которому светил скорый перевод в обком. Скрепя сердце, пришлось дать согласие.

Дина вместе с Василисой переехала к мужу. Через полгода родился очаровательный, чернявенький, в папу, мальчуган. Борис предложил назвать его в честь Ленина Володей. Но Дина заупрямилась – не слишком ли избито? Володей как селёдок в бочке. Хочется что-то пооригинальнее. Может, Максим, по имени певца революции Максима Горького?

Об истории селижаровской семьи и двух предыдущих Максимах у Шуваловых не знали. Сам Емельян, прослышав о намерении дочки, сильно возражал: не надо будоражить могилы, хватит в роду Максимов. Но дочь настаивала – мученически погибший брат должен продолжать жить хотя бы в имени племянника. Поддержка неожиданно пришла от партийного свёкра:

– А что? Максим Борисович Шувалов – звучит очень даже неплохо.

Недолгий спор вокруг имени новорождённого оказался одним из немногих, которые в последующей супружеской жизни разрешались мирно и без потерь. Настоящей любви так и не возникло. Уже через полгода оба осознали вопиющую несовместимость характеров и поняли, что с женитьбой поторопились.

Чем дольше Дина вдыхала воздух просторной шуваловской квартиры, тем всё более затхлым и удушливым он ей казался. Семья партработника вела совершенно иной образ жизни, чем тот, к которому привыкла она. Здесь всё подчинялось деловой целесообразности и материальной выгоде, что презирала и отвергала вся её натура. В доме командовала свекровь, которая, как выяснилось, кое-что решала за супруга и по партийной линии. Она неприметно, но последовательно вбивала клин и во взаимоотношения молодожёнов. Дине хотелось простоты и свободы, а вокруг царили пошлость и претенциозность. Жизнь в клетке, хотя бы и в полном достатке, – нет, это не для неё.